Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно,
что и сам обладатель узелка
начал наконец смеяться, глядя на них,
что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться,
что в нем не заключается золотых, заграничных свертков
с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже
с голландскими арапчиками, о
чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина,
то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в
том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности…
что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Да тут именно чрез ум надо бы
с самого
начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить
с обеих сторон: честно и прямо, не
то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других,
тем паче,
что и времени к
тому было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на
то,
что остается всего только несколько часов…
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность,
с которою принимались дочерьми, в сущности, давно уже потеряли первоначальный и бесспорный авторитет между ними, и до такой даже степени,
что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь да рядом
начинал пересиливать,
то и генеральша, в видах собственного достоинства, нашла удобнее не спорить и уступать.
Тот изумился,
начал было говорить; но вдруг оказалось, почти
с первого слова,
что надобно совершенно изменить слог, диапазон голоса, прежние
темы приятных и изящных разговоров, употреблявшиеся доселе
с таким успехом, логику, — всё, всё, всё!
— Коли говорите,
что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво
начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста,
что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества
с вашей стороны.
С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из
того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
— Это ровно за минуту до смерти, —
с полною готовностию
начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же забыв о всем остальном, —
тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только
что ступил на эшафот.
Ганя, раз
начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится
с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до
того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на
то,
что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может быть, и полную правду угадал, предположив,
что его
с того и
начали принимать,
что он
с первого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя,
с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
— А князь у меня
с того и
начнет,
что модный романс споет, — заключил Фердыщенко, посматривая,
что скажет Настасья Филипповна.
— Просто-запросто есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без
начала и конца.
С месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете,
что общая семейная задача давно уже в
том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
— По моему мнению, —
начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем
том,
что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже я согласен,
что на гораздо большую половину, и я бы совершенно был
с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то в ваших словах.
К стыду своему, князь был до
того рассеян,
что в самом
начале даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним
с каким-то горячим вопросом,
то он принужден был ему сознаться,
что ничего не понимает.
— Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я
с того и
начал,
что заговорил
с тобой про Капитона Алексеича; поражен так,
что даже и теперь руки-ноги дрожат. Для
того и в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…
— Милый, добрый мой Лев Николаич! —
с чувством и
с жаром сказал вдруг генерал, — я… и даже сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем, тебя опять
начала честить, а вместе
с тобой и меня за тебя, не понимаю только за
что), мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на
что,
то есть на все видимости.
Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое участие, но одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору он был невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не договаривал и бросал
то, о
чем за минуту сам
начинал говорить
с горячечным жаром.
Между
тем он продолжал всё сидеть и всё смотрел на меня
с тою же усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже облокотился на подушку и нарочно решился тоже молчать, хотя бы мы всё время так просидели. Я непременно почему-то хотел, чтоб он
начал первый. Я думаю, так прошло минут
с двадцать. Вдруг мне представилась мысль:
что, если это не Рогожин, а только видение?
В таких случаях,
чем более она краснела,
тем более, казалось, и сердилась на себя за это,
что видимо выражалось в ее сверкавших глазах; обыкновенно, минуту спустя, она уже переносила свой гнев на
того,
с кем говорила, был или не был
тот виноват, и
начинала с ним ссориться.
Вот
что, князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы
с ним шли к этому Вилкину, после
того, как уже он мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг
начал мне намекать
то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно,
что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие
того убедился вполне,
что всё это известие единственно одно вдохновение его превосходительства…
Я убежден, я знаю наверно,
что он меня пред нею интриганом выставил,
с того и
начал.
Лебедев явился
с чрезвычайною поспешностью, «за честь почитая», как он тотчас же и
начал при входе; как бы и тени не было
того,
что он три дня точно прятался и видимо избегал встречи
с князем.
— Ну, не правду ли я вам сказал тогда,
что вы влюблены, —
начал он, сам подойдя к князю и остановив его.
Тот протянул ему руку и поздравил его
с «хорошим видом». Больной казался и сам ободренным,
что так свойственно чахоточным.
Так как он часто сбивался
с одного на другое и позабывал, о
чем начинал говорить,
то князь затих, чтобы дать ему высказаться.
Я ей давеча
с того и
начал,
что это унизительно
с ее стороны…
Он знал только,
что начал совершенно ясно всё отличать в этот вечер только
с той минуты, когда Аглая вдруг вошла к нему на террасу и он вскочил
с дивана и вышел на средину комнаты ее встретить: было четверть восьмого.
Мы знаем только одно,
что свадьба назначена действительно и
что сам князь уполномочил Лебедева, Келлера и какого-то знакомого Лебедева, которого
тот представил князю на этот случай, принять на себя все хлопоты по этому делу, как церковные, так и хозяйственные;
что денег велено было не жалеть,
что торопила и настаивала на свадьбе Настасья Филипповна;
что шафером князя назначен был Келлер, по собственной его пламенной просьбе, а к Настасье Филипповне — Бурдовский, принявший это назначение
с восторгом, и
что день свадьбы назначен был в
начале июля.
«
С самого
начала, — провозгласил он, — началось у вас ложью;
что ложью началось,
то ложью и должно было кончиться; это закон природы.
— Вот ты как давеча ко мне зазвонил, я тотчас здесь и догадался,
что это ты самый и есть; подошел к дверям на цыпочках и слышу,
что ты
с Пафнутьевной разговариваешь, а я уж
той чем свет заказал: если ты, или от тебя кто, али кто бы
то ни был,
начнет ко мне стукать, так чтобы не сказываться ни под каким видом; а особенно если ты сам придешь меня спрашивать, и имя твое ей объявил.
— Я так и знал,
что ты в эфтом же трактире остановишься, — заговорил он, как иногда, приступая к главному разговору,
начинают с посторонних подробностей, не относящихся прямо к делу, — как в коридор зашел,
то и подумал: а ведь, может, и он сидит, меня ждет теперь, как я его, в эту же самую минуту?