Зла ему, конечно, никто не желал, тем более, что все еще в самом начале умели отдать Прохарчину справедливость и решили словами Марка Ивановича, что он, Прохарчин, человек хороший и смирный, хотя и не светский, верен, не льстец, имеет, конечно, свои недостатки, но если пострадает когда, то
не от чего иного, как от недостатка собственного своего воображения.
Неточные совпадения
В показании же хозяйкином значилось,
что «Семен-от Иванович, млад-голубчик, согрей его душеньку, гноил у ней угол два десятка лет, стыда
не имея, ибо
не только все время земного жития своего постоянно и с упорством чуждался носков, платков и других подобных предметов, но даже сама Устинья Федоровна собственными глазами видела, с помощию ветхости ширм,
что ему, голубчику, нечем было подчас своего белого тельца прикрыть».
Повечеру пришел первый писарь Судьбин и объявил,
что след отыскался,
что видел он беглеца на Толкучем и по другим местам, ходил за ним, близко стоял, но говорить
не посмел, а был неподалеку
от него и на пожаре, когда загорелся дом в Кривом переулке.
Полчаса спустя явились Океанов и Кантарев-разночинец, подтвердили Судьбина слово в слово: тоже недалеко стояли, близко, всего только в десяти шагах
от него ходили, но говорить опять
не посмели, а заметили оба,
что ходил Семен Иванович с попрошайкой-пьянчужкой.
«Да
от каких-то, — отвечал он, — из Коломны, шут их знает, господа
не господа, а гулявшие, веселые господа; так-таки вот такого и сдали; подрались они,
что ли, или судорогой какой его передернуло, бог знает какого тут было; а господа веселые, хорошие!» Взяли Семена Ивановича, приподняли на пару-другую дюжих плеч и снесли на кровать.
Решив таким образом, он увидел,
что и Андрей Ефимович, тот самый маленький, вечно молчаливый лысый человечек, который помещался в канцелярии за целые три комнаты
от места сиденья Семена Ивановича и в двадцать лет
не сказал с ним ни слова, стоит тут же на лестнице, тоже считает свои рубли серебром и, тряхнув головою, говорит ему: «Денежки-с!
Тут лысый человечек, тоже, вероятно, нисколько
не замечая,
что действует как призрак, а вовсе
не наяву и в действительности, показал ровно аршин с вершком
от полу и, махнув рукой в нисходящей линии, пробормотал,
что старший ходит в гимназию; затем, с негодованием взглянув на Семена Ивановича, как будто бы именно господин Прохарчин виноват был в том,
что у него целых семеро, нахлобучил на глаза свою шляпенку, тряхнул шинелью, поворотил налево и скрылся.
Последовало двухминутное молчание; наконец, опомнившись
от своего изумления, Марк Иванович прямо, ясно, весьма красноречиво, хотя
не без твердости, объявил,
что Семен Иванович должен знать,
что он меж благородных людей и
что, «милостивый государь, должны понимать, как поступают с благородным лицом».
Марк Иванович и
не докончил, ибо все увидели ясно,
что Семен Иванович еще
не отрезвился и бредит; но хозяйка
не вытерпела и тут же заметила,
что дом в Кривом переулке ономнясь
от лысой девки сгорел;
что лысая девка там такая была; она свечку зажгла и чулан запалила, а у ней
не случится, и
что в углах будет цело.
Костлявыми, исхудалыми
от болезни руками закрыл он свою горячую голову, приподнялся на кровати и, всхлипывая, стал говорить,
что он совсем бедный,
что он такой несчастный, простой человек,
что он глупый и темный, чтоб простили ему добрые люди, сберегли, защитили, накормили б, напоили его, в беде
не оставили, и бог знает
что еще причитал Семен Иванович.
Стали над ним: он все еще помаленьку дрожал и трепетал всем телом, что-то силился сделать руками, языком
не шевелил, но моргал глазами совершенно подобным образом, как, говорят, моргает вся еще теплая залитая кровью и живущая голова, только
что отскочившая
от палачова топора.
Тотчас же заместил его Ярослав Ильич (причем Ремнева и Зимовейкина сдали кому следует на руки), расспросил кой-кого, ловко овладел сундуком, который хозяйка уже пыталась вскрывать, поставил сапоги на прежнее место, заметив,
что они все в дырьях и совсем
не годятся, потребовал назад подушку, подозвал Океанова, спросил ключ
от сундука, который нашелся в кармане пьянчужки-приятеля, и торжественно, при ком следует, вскрыл добро Семена Ивановича.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было
не от чего…
Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь
не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая
от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта,
что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это
от судьи триста; это
от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Лука Лукич.
Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще
не видывал. Он-то ее сделал
от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Помалчивали странники, // Покамест бабы прочие //
Не поушли вперед, // Потом поклон отвесили: // «Мы люди чужестранные, // У нас забота есть, // Такая ли заботушка, //
Что из домов повыжила, // С работой раздружила нас, // Отбила
от еды.
— Коли всем миром велено: // «Бей!» — стало, есть за
что! — // Прикрикнул Влас на странников. — //
Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?..
Не до шуток им. // Гнусь-человек! —
Не бить его, // Так уж кого и бить? //
Не нам одним наказано: //
От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —