Неточные совпадения
Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть
не по всей губернии и слезно жаловался всем и
каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни.
И
не утешайся, и
не надо тебе утешаться,
не утешайся и плачь, только
каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для
каждого частного лица, например как бы мы теперь,
не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства
не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли
не благороднейшим исходом в его положении.
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с
каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что, может быть, во всем вашем роде нет и
не было выше и честнее — слышите, честнее — женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало быть, сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее
не стоит, вот какова эта тварь!
И хотя он отлично знал, что с
каждым будущим словом все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя
не мог и полетел как с горы.
— А убирайтесь вы, иезуиты, вон, — крикнул он на слуг. — Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты пошел.
Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит, спать уложит.
Не дают, канальи, после обеда в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом теперь
каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
Воротясь в другую комнату, в ту самую, в которой поутру старец принимал гостей, Алеша, почти
не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегся на кожаном, жестком и узком диванчике, на котором он и всегда спал, давно уже,
каждую ночь, принося лишь подушку.
Ибо знайте, милые, что
каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно,
не только по общей мировой вине, а единолично
каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле.
Ел он, как говорили (да оно и правда было), всего лишь по два фунта хлеба в три дня,
не более; приносил ему их
каждые три дня живший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово.
Все три окна,
каждое в четыре мелкие, зеленые, заплесневшие стекла, были очень тусклы и наглухо заперты, так что в комнате было довольно душно и
не так светло.
Дорогие там лежат покойники,
каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак
не более.
Вот они встанут теперь, Федор Павлович, и начнут сейчас приставать ко мне
каждую минуту: «Что
не пришла?
— На чердак
каждый день лазею-с, могу и завтра упасть с чердака. А
не с чердака, так в погреб упаду-с, в погреб тоже
каждый день хожу-с, по своей надобности-с.
Вы
каждый раз стали под конец возвращаться рано к себе наверх, а вчера так и совсем никуда
не выходили-с, а потому, может, и
не знаете, как они старательно начали теперь запираться на ночь.
— От этого самого страху-с. И как же бы я посмел умолчать пред ними-с? Дмитрий Федорович
каждый день напирали: «Ты меня обманываешь, ты от меня что скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!» Тут я им эти самые секретные знаки и сообщил, чтобы видели по крайности мое раболепие и тем самым удостоверились, что их
не обманываю, а всячески им доношу.
Налгал третьего года, что жена у него умерла и что он уже женат на другой, и ничего этого
не было, представь себе: никогда жена его
не умирала, живет и теперь и его бьет
каждые три дня по разу.
И как это мы жили, сердились и ничего
не знали тогда?» Так он вставал со сна,
каждый день все больше и больше умиляясь и радуясь и весь трепеща любовью.
Поведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов,
каждый их свист понимал,
каждую птичку приманить умел; лучше того как в лесу ничего я, говорит,
не знаю, да и все хорошо.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с
каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться,
не смеет — и это человек до того доведен, и это человек бьет человека!
Ушел он тогда от меня как бы и впрямь решившись. Но все же более двух недель потом ко мне ходил,
каждый вечер сряду, все приготовлялся, все
не мог решиться. Измучил он мое сердце. То приходит тверд и говорит с умилением...
—
Каждый раз, как вхожу к вам, вы смотрите с таким любопытством: «Опять, дескать,
не объявил?» Подождите,
не презирайте очень.
Не так ведь оно легко сделать, как вам кажется. Я, может быть, еще и
не сделаю вовсе.
Не пойдете же вы на меня доносить тогда, а?
Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде
не знал и которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание.
Ибо в
каждый час и
каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому
не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то
не пожалеет о них и даже
не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
Сия добрая, но бесхарактерная женщина, которая сама
не могла быть допущена в скит, чуть лишь проснулась и узнала о преставившемся, вдруг прониклась столь стремительным любопытством, что немедленно отрядила вместо себя в скит Ракитина, с тем чтобы тот все наблюдал и немедленно доносил ей письменно, примерно в
каждые полчаса, о всем, что произойдет.
— Да черт вас дери всех и
каждого! — завопил он вдруг, — и зачем я, черт, с тобою связался! Знать я тебя
не хочу больше отселева. Пошел один, вон твоя дорога!
Да к тому же Митя его даже и за человека теперь считать
не мог, ибо известно было всем и
каждому в городе, что это лишь больная развалина, сохранившая отношения с Грушенькой, так сказать, лишь отеческие, а совсем
не на тех основаниях, как прежде, и что это уже давно так, уже почти год как так.
И дети, и приказчики теснились в своих помещениях, но верх дома занимал старик один и
не пускал к себе жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая в определенные часы и в неопределенные зовы его должна была
каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
Хотя край наш и обеднел, помещики разъехались, торговля затихла, а бакалея процветала по-прежнему и даже все лучше и лучше с
каждым годом: на эти предметы
не переводились покупатели.
— Господа, — начал он громко, почти крича, но заикаясь на
каждом слове, — я… я ничего!
Не бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?
Он провел панов в комнатку направо,
не в ту, в большую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, в которой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми подушками горой на
каждой.
— Семьсот, семьсот, а
не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан?
Не веришь?
Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом с
каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
— Нет, и я, и я пойду смотреть, — воскликнул Калганов, самым наивным образом отвергая предложение Грушеньки посидеть с ним. И все направились смотреть. Максимов действительно свой танец протанцевал, но, кроме Мити, почти ни в ком
не произвел особенного восхищения. Весь танец состоял в каких-то подпрыгиваниях с вывертыванием в стороны ног, подошвами кверху, и с
каждым прыжком Максимов ударял ладонью по подошве. Калганову совсем
не понравилось, а Митя даже облобызал танцора.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что
не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера
каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом
не позволял стучать к себе.
Вы хоть и облечены, я понимаю это, но это дело мое, мое внутреннее дело, интимное, но… так как я уж
не скрывал моих чувств прежде… в трактире, например, и говорил всем и
каждому, то… то
не сделаю и теперь из этого тайны.
—
Не напрасно, господа,
не напрасно! — вскипел опять Митя, хотя и, видимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть с
каждым словом. — Вы можете
не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам души (смело это кричу!) — нет! этому вам нельзя
не верить… права даже
не имеете… но —
Говоря со мной, он трепетал
каждый раз, чтоб я
не убил его, тогда как я и руки
не подымал.
— Вы обо всем нас можете спрашивать, — с холодным и строгим видом ответил прокурор, — обо всем, что касается фактической стороны дела, а мы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас на
каждый вопрос. Мы нашли слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей постеле в чрезвычайно сильном, может быть, в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже нам, что он
не доживет, может быть, и до утра.
Слушайте: я ношу деньги целый месяц на себе, завтра же я могу решиться их отдать, и я уже
не подлец, но решиться-то я
не могу, вот что, хотя и
каждый день решаюсь, хотя и
каждый день толкаю себя: «Решись, решись, подлец», и вот весь месяц
не могу решиться, вот что!
Видите, тут все этот старик, покойник, он все Аграфену Александровну смущал, а я ревновал, думал тогда, что она колеблется между мною и им; вот и думаю
каждый день: что, если вдруг с ее стороны решение, что, если она устанет меня мучить и вдруг скажет мне: «Тебя люблю, а
не его, увози меня на край света».
Но знайте, что пока я носил, я в то же время
каждый день и
каждый час мой говорил себе: «Нет, Дмитрий Федорович, ты, может быть, еще и
не вор».
Караулить дом Коля
не боялся, с ним к тому же был Перезвон, которому повелено было лежать ничком в передней под лавкой «без движений» и который именно поэтому
каждый раз, как входил в переднюю расхаживавший по комнатам Коля, вздрагивал головой и давал два твердые и заискивающие удара хвостом по полу, но увы, призывного свиста
не раздавалось.
— Ведь вам тогда после родителя вашего на
каждого из трех братцев без малого по сорока тысяч могло прийтись, а может, и того больше-с, а женись тогда Федор Павлович на этой самой госпоже-с, Аграфене Александровне, так уж та весь бы капитал тотчас же после венца на себя перевела, ибо они очень
не глупые-с, так что вам всем троим братцам и двух рублей
не досталось бы после родителя.
Замечательно еще и то, что он, чувствуя, что ненавидит Митю с
каждым днем все больше и больше, понимал в то же время, что
не за «возвраты» к нему Кати ненавидел его, а именно за то, что он убил отца!
— «Отец святой, это
не утешение! — восклицает отчаянный, — я был бы, напротив, в восторге всю жизнь
каждый день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте!» — «Сын мой, — вздыхает патер, — всех благ нельзя требовать разом, и это уже ропот на Провидение, которое даже и тут
не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом…»
Все знали тоже, что дело это получило всероссийскую огласку, но все-таки
не представляли себе, что оно до такой уже жгучей, до такой раздражительной степени потрясло всех и
каждого, да и
не у нас только, а повсеместно, как оказалось это на самом суде в этот день.
Надо прибавить, что он говорил по-русски много и охотно, но как-то у него
каждая фраза выходила на немецкий манер, что, впрочем, никогда
не смущало его, ибо он всю жизнь имел слабость считать свою русскую речь за образцовую, «за лучшую, чем даже у русских», и даже очень любил прибегать к русским пословицам, уверяя
каждый раз, что русские пословицы лучшие и выразительнейшие изо всех пословиц в мире.
«Был же он положительно
не в здравом состоянии ума, сам мне признавался, что наяву видит видения, встречает на улице разных лиц, которые уже померли, и что к нему
каждый вечер ходит в гости сатана», — заключил доктор.
Обвинению понравился собственный роман: человек с слабою волей, решившийся взять три тысячи, столь позорно ему предложенные невестой его,
не мог, дескать, отделить половину и зашить ее в ладонку, напротив, если б и зашил, то расшивал бы
каждые два дня и отколупывал бы по сотне и таким образом извел бы все в один месяц.
Но непременно так и должно ему показаться; промежутки сна, по два часа
каждый, он проспал и
не помнит, а запомнил лишь минуты своего пробуждения, вот ему и кажется, что его будили всю ночь.
Будь простое убийство, и вы при ничтожности, при бездоказательности, при фантастичности фактов, если рассматривать
каждый из них в отдельности, а
не в совокупности, — отвергли бы обвинение, по крайней мере усумнились бы губить судьбу человека по одному лишь предубеждению против него, которое, увы, он так заслужил!