Неточные совпадения
Но, с другой стороны, дядя Аким знал также, что парнишка стал в сук расти, сильно балуется и что надо бы пристроить его
к какому ни на есть рукомеслу.
Во все время,
как сноха и хозяйка собирали на стол, Глеб
ни разу не обратился
к Акиму, хотя часто бросал на него косвенные взгляды. Видно было, что он всячески старался замять речь и не дать гостю своему повода вступить в объяснение. Со всем тем,
как только хозяйка поставила на стол горячие щи со снетками, он первый заговорил с ним.
—
Как нам за тебя бога молить! — радостно воскликнул Аким, поспешно нагибая голову Гришки и сам кланяясь в то же время. — Благодетели вы, отцы наши!.. А уж про себя скажу, Глеб Савиныч, в гроб уложу себя, старика.
К какому делу
ни приставишь, куда
ни пошлешь, что сделать велишь…
Простояв несколько минут на одном месте и оставшись, по-видимому, очень доволен своими наблюдениями, рыбак подошел
к крылечку, глядевшему на двор. Тут, под небольшим соломенным навесом, державшимся помощию двух кривых столбиков, висел старый глиняный горшок с четырьмя горлышками; тут же, на косяке, висело полотенце, обращенное морозом в какую-то корку, сделавшуюся неспособною
ни для
какого употребления.
Во время завтрака веселье рыбака не прерывалось
ни на минуту. Со всем тем он не коснулся
ни одного пункта, имевшего какое-нибудь отношение
к разговору с хозяйкой;
ни взглядом,
ни словом не выдал он своих намерений. С окончанием трапезы,
как только Петр и Василий покинули избу, а жена Петра и тетка Анна, взяв вальки и коромысла, отправились на реку, Глеб обратился
к Акиму...
Простой народ, не только русский, но вообще все возможные народы, вероятно по недостаточному развитию нравственного чувства и совершенному отсутствию нравственного мнения, снисходительно смотрят на проступки ближнего,
к какому бы роду
ни принадлежали эти проступки.
Несмотря на то что они уже двадцать раз обманывались таким образом, им
как будто все еще в голову не приходило, что на Оке, кроме Василия и Петра, могут показаться другие люди: опыт в этом случае
ни к чему не служил.
— Ну, вот поди ж ты! А все дохнет, братец ты мой! — подхватил пильщик. — Не знаем,
как дальше будет, а от самого Серпухова до Комарева, сами видели, так скотина и валится. А в одной деревне так до последней шерстинки все передохло,
ни одного копыта не осталось.
Как бишь звать-то эту деревню?
Как бишь ее, — заключил он, обращаясь
к длинному шерстобиту, — ну, вот еще где набор-то собирали…
как…
Если б не мать, они подошли бы, вероятно,
к самым избам никем не замеченные: семейство сидело за обедом; тетка Анна, несмотря на весь страх, чувствуемый ею в присутствии мужа, который со вчерашнего дня
ни с кем не перемолвил слова, упорно молчал и сохранял на лице своем суровое выражение, не пропускала все-таки случая заглядывать украдкою в окна, выходившие,
как известно, на Оку; увидев сыновей, она забыла и самого Глеба — выпустила из рук кочергу, закричала пронзительным голосом: «Батюшки, идут!» — и сломя голову кинулась на двор.
В эту самую минуту за спиною Глеба кто-то засмеялся. Старый рыбак оглянулся и увидел Гришку, который стоял подле навесов, скалил зубы и глядел на Ваню такими глазами,
как будто подтрунивал над ним. Глеб не сказал, однако ж,
ни слова приемышу — ограничился тем только, что оглянул его с насмешливым видом, после чего снова обратился
к сыну.
Ваня давно смекнул,
к чему клонилась отцовская речь; но
как ни тяжко было ему находиться при этом разговоре, особенно в присутствии Дуни, он не показал своего нетерпения.
Как ни переполнено было сердце старушки,
как ни заняты были мысли ее предстоящей разлукой с приемышем,
к которому привыкла она почти
как к родному детищу, но в эту минуту все ее чувства и мысли невольно уступили место удивлению: так поразила ее необыкновенная щедрость Глеба. Ободренная этим, она сказала...
Как бы
ни убога была хижина бедняка, он привязан
к ней всеми своими чувствами, всею душою.
Выходило всегда как-то, что он поспевал всюду, даром что едва передвигал своими котами;
ни одно дело не обходилось без Герасима; хотя сам он никогда не участвовал на мирских сходках, но все почему-то являлись
к нему за советом,
как словно никто не смел помимо него подать голоса.
Сказав это, он уперся руками в головы мужиков, сидевших на крылечке; те продолжали себе распевать, —
как ни в чем не бывало! — перескочил через них и, подойдя
к старому рыбаку, вторично с ним поздоровался.
Нешуточное было дело пробраться до другого конца села; пинки, посылаемые Глебом и его товарищем,
ни к чему не служили: кроме того, что сами они часто получали сдачу, усилия их действовали так же безуспешно,
как будто приходилось пробираться не сквозь толпу, а сквозь стену туго набитых шерстью тюков.
— Не замай его, — сурово возразил рыбак, — зачем пришел, то и найдет. Скотина — и та пригодна
к делу, а этот кому нужен?
Ни людям,
ни своим; может статься, еще в тяготу семье… Оставь. Ступай! — заключил он, перешагнув через пьяного мужика,
как через чужое бревно.
Не имея детей и рассчитывая в будущем на племянника, он взял его в руки; но так
как это
ни к чему не послужило, старик решил женить его, основываясь на том, что авось-либо тогда образумится парень.
Но
как бы там
ни было, был ли всему виной Захар или другой кто, только тетушке Анне много раз еще после того привелось утешать молоденькую сноху свою.
К счастию еще, случалось всегда так, что старик ничего не замечал. В противном случае, конечно, не обошлось бы без шуму и крику; чего доброго, Гришке довелось бы, может статься, испытать, все ли еще крепки были кулаки у Глеба Савиныча; Дуне, в свой черед, пришлось бы тогда пролить еще больше слез.
В последних два дня старик помышлял только о спасении души своей; он приготовлялся
к смерти; в эти два дня
ни одно житейское помышление не входило в состав его мыслей; вместе с этим какая-то отрадная, неведомая до того тишина воцарялась постепенно в душе его: он говорил теперь о смерти так же спокойно,
как о верном и вечном выздоровлении.
— Нет, братцы,
как здесь
ни тепло, в избе, надо полагать, теплее, — сказал он без всякой торопливости, зевнул даже несколько раз и потянулся, — ей-богу, право, о-о. Пойду-ка и я тяпну чарочку: вернее будет — скорее согреешься…
К тому и пора: надо
к селу подбираться… О-хе-хе. Авось найду как-нибудь село-то — не соломинка. Скажите только, в
какую сторону пошли ваши ребята?
И,
как бы утомленный такой длинной речью, Герасим медленно, едва передвигая ноги, подошел
к двери харчевни. Он провел тут несколько минут, но, сколько
ни напрягал свой слух, ничего не мог расслышать из разговора приятелей, кроме того разве, что Захар называл товарища соломенной душой, фалалеем, смеялся и хлопал его по плечу, между тем
как Гришка ругал его на все корки.
Мороз пробежал по всем суставчикам приемыша, и хмель, начинавший уже шуметь в голове его, мгновенно пропал. Он круто повернул
к двери и шмыгнул на улицу. Захар, больше владевший собою, подошел
к Герасиму, успевшему уже сменить батрака за прилавком, потом прошелся раза два по кабаку,
как бы
ни в чем не бывало, и, подобрав штофы под мышки, тихо отворил дверь кабака. Очутившись на крыльце, он пустился со всех ног догонять товарища.
Но так
как увещевания эти
ни к чему, видно, не служили, тетушка Анна бросилась вслед за Дуней, опередила ее, и не успела та войти в двери,
как уже старуха влетела в избу и остановилась перед Гришкой.
Ока освещалась уже косыми лучами солнца, когда дедушка Кондратий достигнул тропинки, которая, изгибаясь по скату берегового углубления, вела
к огородам и избам покойного Глеба. С этой минуты глаза его
ни разу не отрывались от кровли избушек. До слуха его не доходило
ни одного звука,
как будто там не было живого существа. Старик не замедлил спуститься
к огороду, перешел ручей и обогнул угол, за которым когда-то дядя Аким увидел тетку Анну, бросавшую на воздух печеные из хлеба жаворонки.
Не стану утруждать читателя описанием этой сцены. И без того уже, увидите вы, найдется много людей, которые обвинят меня в излишней сентиментальности, излишних,
ни к чему не ведущих «излияниях», обвинят в неестественности и стремлении
к идеалам, из которых всегда «невесть что такое выходит»… и проч., и проч. А критики? Но у «критиков»,
как вы знаете, не по хорошему мил бываешь, а по милу хорош; нельзя же быть другом всех критиков!