Неточные совпадения
«Оканчивая воспоминания мои
о жизни, столь жалостной и постыдной, с горем скажу, что
не единожды чувствовал я, будто некая сила, мягко и неощутимо почти, толкала меня на путь иной, неведомый мне, но, вижу, несравнимо лучший
того, коим я ныне дошёл до смерти по лени духовной и телесной, потому что все так идут.
—
О, господи, господи, — вздохнул старик. — Бабы, брат, это уж такое дело, —
не понять тебе! Тут — судьба,
не обойдёшь её. Даже монахи и
те вон…
Матвей вспомнил
ту покорность, с которою люди говорят
о судьбе, бесчисленные поговорки в честь её, ему
не хотелось, чтобы пожарный говорил об этом, он простился с ним.
Ездил и всё думал
о ней одни и
те же двуличные, вялые думы, отягощавшие голову, ничего
не давая сердцу.
Только — пымали они конокрада и бьють, а Натрускин прибёг
о то место, давай кричать:
не надо!
Не мигая, он следил за игрою её лица, освещённого добрым сиянием глаз, за живым трепетом губ и ласковым пением голоса, свободно, обильно истекавшего из груди и словах, новых для него, полных стойкой веры. Сначала она говорила просто и понятно:
о Христе, едином боге,
о том, что написано в евангелии и что знакомо Матвею.
— Она
не глупее тебя, — вмешивалась мать и начинала интересно говорить
о том, как живут жаворонки.
В Петербурге убили царя, винят в этом дворян, а говорить про
то запрещают. Базунова полицейский надзиратель ударил сильно в грудь, когда он
о дворянах говорил, грозились в пожарную отвести, да человек известный и стар. А Кукишева, лавочника, — который, стыдясь своей фамилии, Кекишевым называет себя, — его забрали, он первый крикнул. Убить пробовали царя много раз, всё
не удавалось, в конец же первого числа застрелили бомбой. Понять это совсем нельзя».
— Так! А креститься магометанин сей
не хощет?
Не ведаю, что могу сотворить в казусном эдаком случае! Как предашь сие забвению на пропитанье? Превыше сил! Озорник у нас житель, весьма и даже чрезмерно. Балдеют, окаяннии, со скуки да у безделья, а обалдев — бесятся нивесть как. Оле [Междом. церк. —
о, ах, увы — Ред.] нам, люду смиренному, среди этого зверия! Совестно мне, пастырю, пред тобою, а что сотворю —
не вем! Да, вот
те и пастырь…
— Хотя сказано: паси овцы моя,
о свиниях же — ни слова, кроме
того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле твоём я и
не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
Я ушла, чтобы
не мучить вас, а скоро, вероятно, и совсем уеду из Окурова.
Не стану говорить
о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело, и
не могу я, должно быть, сказать ничего такого, что убедило бы вас. Поверьте —
не жена я вам. А жалеть — я
не могу, пожалела однажды человека, и четыре года пришлось мне лгать ему. И себе самой, конечно. Есть и ещё причина, почему я отказываю вам, но едва ли вас утешило бы, если бы вы знали её.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту женщину: в своё время город много и злорадно говорил
о ней,
о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто
не говорил
о ней ни слова.
Три недели минуло с
того дня, как уехала она, а всё упрямей стремится пленённая душа моя вослед ей, глядеть ни на что
не хочу и
не могу ни
о чём думать, кроме неё.
И вот начала она меня прикармливать:
то сладенького даст, а
то просто так, глазами обласкает, ну, а известно,
о чём в эти годы мальчишки думают, — вытягиваюсь я к ней, как травина к теплу. Женщина захочет — к ней и камень прильнёт,
не то что живое. Шло так у нас месяца три — ни в гору, ни под гору, а в горе, да на горе: настал час, подошла она вплоть ко мне, обнимает, целует, уговаривает...
—
Не скажешь, чать! Мал ты
о ту пору был, а, говорят вон, слюбился с мачехой-то. Я тебя ещё у Сычуговых признал — глаза всё
те же. Зайдём в трактир — ну? Старое вспомнить?
И долго рассказывал
о том, что
не знает русский человек меры во власти и что ежели мученому дать в руки власть, так он немедля сам всех мучить начнет, извергом людям будет. Говорил про Ивана Грозного, про Аввакума-протопопа, Аракчеева и про других людодёров. С плачем, со слезами — мучили.
— Ах, дело совсем
не в
том, чтобы спорить
о частностях!
Сквозь этот плотный ряд мирных дум безуспешно пыталась пробиться одна какая-то укоряющая мысль, но он гнал её прочь, даже
не чувствуя желания понять
то,
о чём она хочет напомнить ему.
Властно захватило новое, неизведанное чувство: в приятном остром напряжении, вытянув шею, он всматривался в темноту, стараясь выделить из неё знакомую коренастую фигуру. Так, точно собака на охоте, он крался, думая только
о том, чтобы его
не заметили, вздрагивая и останавливаясь при каждом звуке, и вдруг впереди резко звякнуло кольцо калитки, взвизгнули петли, он остановился удивлённый, прислушался — звук шагов Максима пропал.
Татарин согнул спину, открыл ею дверь и исчез, а Кожемякин встал, отошёл подальше от окна во двор и, глядя в пол, замер на месте, стараясь ни
о чём
не думать, боясь задеть в груди
то неприятное, что всё росло и росло, наполняя предчувствием беды.
Обидно до жгучих слёз: земля оврагами изранена, реки песками замётаны, леса горят, деревни —
того жесточе, скотина вроде вшей, мужик живёт дико, в грязи, без призора, глуп, звероват, голоден, заботы
о нём никакой, сам бы
о себе, может, позаботился —
не размахнёшься, запрещено!
Они стали друзьями, Никон почти поселился у Кожемякина и всё более нравился ему. Он особенно подкупал Матвея Савельева
тем молчаливым и напряжённым вниманием, с которым слушал его рассказы
о редких людях,
о Марке Васильеве, Евгении, Тиунове. Первые двое
не вызывали у него никаких вопросов, а только удивление.
Тогда она сама начинала рассказывать ему истории
о женщинах и мужчинах,
то смешные и зазорные,
то звероподобные и страшные. Он слушал её со стыдом, но
не мог скрыть интереса к этим диким рассказам и порою сам начинал расспрашивать её.
Ему очень хотелось говорить
о смерти, а —
не с кем было: Шакир упорно отмалчивался или, сморщив тёмное лицо, уходил, Фока —
не умел говорить ни
о чём; всегда полупьяный Никон
не внимал этим речам, а с Посуловым беседовать на такую
тему было неловко.
— Да-а… Вот бы ему тоже написать
о себе! Ведь если узнать про людей
то,
о чём они
не говорят, — тогда всё будет другое, лучше, — верно?
— Потому, первее всего, что чувствуем себя в своём уезде, своём городе, своём дому, главное — в дому своём! — а где всё это находится, к чему привязано, при чём здесь, вокруг нас Россия, —
о том не думаем…
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).
О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий.
О, черт возьми! нужно еще повторять! как будто оно там и без
того не стоит.
Артемий Филиппович.
О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре,
тем лучше, — лекарств дорогих мы
не употребляем. Человек простой: если умрет,
то и так умрет; если выздоровеет,
то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова
не знает.
Потом свою вахлацкую, // Родную, хором грянули, // Протяжную, печальную, // Иных покамест нет. //
Не диво ли? широкая // Сторонка Русь крещеная, // Народу в ней
тьма тём, // А ни в одной-то душеньке // Спокон веков до нашего //
Не загорелась песенка // Веселая и ясная, // Как вёдреный денек. //
Не дивно ли?
не страшно ли? //
О время, время новое! // Ты тоже в песне скажешься, // Но как?.. Душа народная! // Воссмейся ж наконец!
Не только
не гнушалися // Крестьяне Божьим странником, // А спорили
о том, // Кто первый приютит его, // Пока их спорам Ляпушкин // Конца
не положил: // «Эй! бабы! выносите-ка // Иконы!» Бабы вынесли;