Неточные совпадения
Утомленная муками родов, Вера Петровна не ответила. Муж
на минуту задумался, устремив голубиные глаза
свои в окно, в небеса, где облака, изорванные ветром, напоминали и ледоход
на реке, и мохнатые кочки болота. Затем Самгин начал озабоченно перечислять, пронзая воздух коротеньким и пухлым пальцем...
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же были преданы одним из
своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося
на жизнь его отца званием почетного гражданина.
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше. Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты
свои на «самопознании»,
на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «наше время — не время широких задач».
И, в
свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания
на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
На его красном лице весело сверкали маленькие, зеленоватые глазки, его рыжеватая борода пышностью
своей была похожа
на хвост лисы, в бороде шевелилась большая, красная улыбка; улыбнувшись, Варавка вкусно облизывал губы
свои длинным, масляно блестевшим языком.
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги
свои на подкупы судей и хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
Клим не поверил. Но когда горели дома
на окраине города и Томилин привел Клима смотреть
на пожар, мальчик повторил
свой вопрос. В густой толпе зрителей никто не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
— Нет, — как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После этих слов Клим спокойно шел в
свою комнату, зная, что он сделал то, чего хотел, — заставил взрослых еще раз обратить внимание
на него.
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он не мог, не умел убедить ее в
своей значительности; это было уже потому трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый час, но не слушала его и не отвечала
на вопросы.
Старшая, Варя, отличалась от сестры
своей только тем, что хворала постоянно и не так часто, как Любовь, вертелась
на глазах Клима.
— Сдаюсь, — выл Варавка и валился
на диван, давя
своих врагов. С него брали выкуп пирожными, конфектами, Лида причесывала его растрепанные волосы, бороду, помуслив палец
свой, приглаживала мохнатые брови отца, а он, исхохотавшийся до изнеможения, смешно отдувался, отирал платком потное лицо и жалобно упрекал...
Она заплетает
свои лунные волосы в длинную косу и укладывает ее
на голове в три круга, это делает ее очень высокой, гораздо выше отца.
Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он стал как будто легче, но
на ходу топал ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь
своей бородой, подстриженной так, что ее сходство с лисьим хвостом стало заметней.
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал
на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен
на корточки, встал, вцепился в
свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал
свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались
на одной подтяжке, другую он накрутил
на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Жена, подпрыгнув, ударила его головою в скулу, он соскочил с постели, а она снова свалилась
на пол и начала развязывать ноги
свои, всхрапывая...
Дети быстро пошли
на окраину города, Клим подавленно молчал, шагая сзади сестер, и сквозь тяжелый испуг
свой слышал, как старшая Сомова упрекала сестру...
Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как облаком. Он ходил солидной походкой, заложив руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время от времени жизнь помогала ему задумываться искренно: в середине сентября, в дождливую ночь, доктор Сомов застрелился
на могиле жены
своей.
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти
своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни
на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как
свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
Особенно жутко было, когда учитель, говоря, поднимал правую руку
на уровень лица
своего и ощипывал в воздухе пальцами что-то невидимое, — так повар Влас ощипывал рябчиков или другую дичь.
Мальчики засмеялись. Они уважали Инокова, он был
на два класса старше их, но дружился с ними и носил индейское имя Огненный Глаз. А может быть, он пугал их
своей угрюмостью, острым и пристальным взглядом.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем,
на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя
на подоконнике в
своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
Сказав матери, что у него устают глаза и что в гимназии ему посоветовали купить консервы, он
на другой же день обременил
свой острый нос тяжестью двух стекол дымчатого цвета.
Сквозь эти стекла все
на земле казалось осыпанным легким слоем сероватой пыли, и даже воздух, не теряя прозрачности
своей, стал сереньким.
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа
на других девочек и, потеряв
свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел
на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Лидия, все еще сердясь
на Клима, не глядя
на него, послала брата за чем-то наверх, — Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред ним за
свою выходку.
На семнадцатом году
своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать
свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Он выучился искусно ставить
свое мнение между да и нет, и это укрепляло за ним репутацию человека, который умеет думать независимо, жить
на средства
своего ума.
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все
свои холодные красоты. Иней
на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром,
на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано было нечто особенно значительное.
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая
свое огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел
на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось, что он все вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так же звонко сказал...
Из окна
своей комнаты он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за руку
на улицу, затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым, в серой тужурке и серых брюках с красными лампасами.
Таня Куликова, домоправительница Варавки, благожелательно и покорно улыбаясь всему
на свете, говорила о Лидии, как мать Клима о
своих пышных волосах...
Макаров находил, что в этом человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто говорил это, что и Климу стало казаться — да, Степа, несмотря
на его бороду, имеет какое-то сходство с грудастой бабой, обязанной молоком
своим кормить чужих детей.
Затем снова начинал смешить нелепыми словами, комическими прыжками и подмигивал жене
своей, которая самозабвенно, с полусонной улыбкой
на кукольном лице, выполняла фигуры кадрили.
Прежде чем ответить
на вопрос, человек этот осматривал всех в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за левым ухом
своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.
Климу казалось, что она считает себя старше сверстников
своих лет
на десять.
Поздно ночью, после длительного боя
на словах, они, втроем, пошли провожать Томилина и Дронов поставил пред ним
свой вопрос...
Даже носатая ее сестра, озабоченно ухаживавшая за гостями, точно провинившаяся горничная, которой необходимо угодить хозяевам, — даже эта девушка, незаметная, как Таня Куликова, привлекала внимание Клима
своим бюстом, туго натянувшим ее ситцевую, пеструю кофточку. Клим слышал, как писатель Катин кричал
на нее...
У стены прислонился черный диван с высунувшимися клочьями мочала, а над ним портреты Чернышевского, Некрасова, в золотом багете сидел тучный Герцен, положив одну ногу
на колено
свое, рядом с ним — суровое, бородатое лицо Салтыкова.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть
на скрипке, потому что любит
свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что, не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
— Ошибочно думать, что энергия людей, соединенных в организации, в партии, — увеличивается в
своей силе. Наоборот: возлагая
свои желания, надежды, ответственность
на вождей, люди тем самым понижают и температуру и рост
своей личной энергии. Идеальное воплощение энергии — Робинзон Крузо.
Перед городом лениво текла мутноватая река, над ним всходило солнце со стороны монастырского кладбища и не торопясь, свершив
свой путь, опускалось за бойнями,
на огородах.
Клим тотчас же признал, что это сказано верно. Красота являлась непрерывным источником непрерывной тревоги для девушки, Алина относилась к себе, точно к сокровищу, данному ей кем-то
на краткий срок и под угрозой отнять тотчас же, как только она чем-нибудь испортит чарующее лицо
свое. Насморк был для нее серьезной болезнью, она испуганно спрашивала...
Иногда страхи Алины за красоту
свою вызывали у нее припадки раздражения, почти злобы, как у горничной
на хозяйку, слишком требовательную.
Он видел, что Макаров и Лидия резко расходятся в оценке Алины. Лидия относилась к ней заботливо, даже с нежностью, чувством, которого Клим раньше не замечал у Лидии. Макаров не очень зло, но упрямо высмеивал Алину. Лидия ссорилась с ним. Сомова, бегавшая по урокам, мирила их, читая длинные, интересные письма
своего друга Инокова, который, оставив службу
на телеграфе, уехал с артелью сергачских рыболовов
на Каспий.
Натягивая чулки
на белые с голубыми жилками ноги
свои, она продолжала торопливо, неясно и почему-то часто вздыхая...
Это сопоставление понравилось Климу, как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он заметил, что и сам Томилин удивлен
своим открытием, видимо — случайным. Швырнув тяжелую книгу
на койку, он шевелил бровями, глядя в окно, закинув руки за шею, под
свой плоский затылок.
За спиною
своею Клим слышал шаги людей, смех и говор, хитренький тенорок пропел
на мотив «La donna e mobile» [Начало арии «Сердце красавицы» из оперы Верди «Риголетто...
Но, и со злостью думая о Рите, он ощущал, что в нем растет унизительное желание пойти к ней, а это еще более злило его. Он нашел исход злобе
своей, направив ее
на рабочих.
Однажды, придя к учителю, он был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя
на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица
своего. Ей было уже лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной
своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...