Неточные совпадения
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы,
так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку,
таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, —
кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
—
Кто там? — сердито крикнула мать и невероятно быстро очутилась в дверях. — Ты? Ты прошел через кухню? Почему
так поздно? Замерз? Хочешь чаю…
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что любовь — инстинкт,
так же как голод, но —
кто же убивает себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?
— А это, видите ли, усик шерсти кошачьей; коты — очень привычны к дому, и есть в них сила людей привлекать. И если
кто, приятный дому человек, котовинку на себе унесет,
так его обязательно в этот дом потянет.
Около печи в деревянном корыте для стирки белья мокли коровьи желудки, другое
такое же корыто было наполнено кровавыми
комьями печонок, легких.
—
Кто посмеет говорить о боге
так, как мы?
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты.
Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
На улице он говорил
так же громко и бесцеремонно, как в комнате, и разглядывал встречных людей в упор, точно заплутавшийся, который ищет:
кого спросить, куда ему идти?
— Не нравится мне этот регент, — сказал Самгин и едва удержался: захотелось рассказать, как Иноков бил Корвина. —
Кто он
такой?
«Я думаю, что ни с
кем, кроме тебя, я не могла бы говорить
так, как с тобой.
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу,
кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир».
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои
кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем праве жить
так, как он живет.
— Развлекался только ссорами с начальником, лентяишко
такой, пьяница, изображает чудовище, шляется по камерам, «иский,
кого поглотити», скандалит, как в трактире.
— Нет, это у него от самолюбия, — объяснила Любаша. — Но
кто симпатичен,
так это Долганов, — понравился тебе? Ой, Клим, сколько новых людей! Жизнь…
— Ничего подобного я не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я понимаю, с
кем говорю. Что за мысль! Что
такое шпион? При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» — читали? — торопливо говорил он. — Я вам не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И
так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала,
кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
— Красиво сидит, — шептала Варвара. — Знаешь,
кого я встретила в школе? Дунаева, рабочий,
такой веселый, помнишь? Он там сторож или что-то в этом роде. Не узнал меня, но это он — нарочно.
— Это —
кто? — спросил он, указывая подбородком на портрет Шекспира, и затем сказал
таким тоном, как будто Шекспир был личным его другом...
Фактами
такого рода Иван Дронов был богат, как еж иглами; он сообщал,
кто из студентов подал просьбу о возвращении в университет,
кто и почему пьянствует, он знал все плохое и пошлое, что делали люди, и охотно обогащал Самгина своим «знанием жизни».
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А
так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще
кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным словом мысли у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой жизни,
так я вполне вижу, что людей, не умеющих управлять жизнью, никому не жаль и все понимают, что хотя он и министр, но — бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются
кому куда нужно: на службу, в трактиры, а
кто — по чужим квартирам, по воровским делам.
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и
кто здесь знает, что
такое конституция, с чем ее едят?
Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
— С
кем это вы простились
так оригинально?
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить
так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с
кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это,
так же, как простил и то, что она служила жандармам.
Но ни о чем и ни о
ком, кроме себя, думать не хотелось. Теперь, когда прекратился телеграфный стук в стену и никто не сообщал тревожных новостей с воли, — Самгин ощутил себя забытым. В этом ощущении была своеобразно приятная горечь, упрекающая кого-то, в словах она выражалась
так...
— Это — счастливо, — говорил он, идя рядом. — А я думал: с
кем бы поболтать? О вас я не думал. Это — слишком высоко для меня. Но уж если вы — пусть будет
так!
— Какая штучка началась, а? Вот те и хи-хи! Я ведь шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже не подошли взглянуть —
кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались в манеж.
Так ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
«Поярков», — признал Клим, входя в свою улицу. Она встретила его шумом работы,
таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская в памяти своей жильцов этой улицы, соображая:
кто из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила в доме Варвары, а теперь — рядом с ним.
— Стреляют они —
так себе. Вообще — отряды эти охотничьи — балаган! А вот казачишки — эти бьют
кого попало. Когда мы на Пресне у фабрики Шмита выступали…
Кто-то заговорил
так же торопливо, как Митрофанов.
— Пушка — инструмент,
кто его в руки возьмет, тому он и служит, — поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. — Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, — разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. —
Так что… — тут Яков какое-то слово проглотил, —
так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.
— Он из семьи Лордугина, — сказала Марина и усмехнулась. — Не слыхал
такой фамилии? Ну, конечно! С
кем был в родстве любой литератор, славянофил, декабрист — это вы, интеллигенты, досконально знаете, а духовные вожди, которых сам народ выдвигал мимо университетов, — они вам не известны.
«В провинции думают всегда более упрощенно; это нередко может быть смешно для нас, но для провинциалов нужно писать именно
так, — отметил Самгин, затем спросил: — Для
кого — для нас?» — и заглушил этот вопрос шелестом бумаги.
Напомнил себе, что
таких обреченных одиночеству людей, вероятно, тысячи и тысячи и, быть может, он, среди них, — тот,
кто страдает наиболее глубоко.
— Что с тобой, милый?
Кто тебя обидел? Ну, скажи мне! боже мой, у тебя
такие сумасшедшие,
такие жалкие глаза.
— Ну, а
кто — не жертва ему? — спросила Марина и вдруг сочно рассмеялась, встряхнув головою
так, что пышные каштановые волосы пошевелились, как дым. Сквозь смех она говорила...
— Этого не объяснить тому, в
ком он еще не ожил, — сказала она, опустив веки. — А — оживет,
так уж не потребуется объяснений.
Дверь открыла пожилая горничная в белой наколке на голове, в накрахмаленном переднике; лицо у нее было желтое, длинное, а губы
такие тонкие, как будто рот зашит, но когда она спросила: «
Кого вам?» — оказалось, что рот у нее огромный и полон крупными зубами.
— Нет, не обидел, а удивил. Вдруг,
такой не похожий ни на
кого, заговорил, как мой муж!
«Человеку с
таким лицом следовало бы молчать», — решил Самгин. Но человек этот не умел или не хотел молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре сказал...
—
Кто запретил? — осведомился книжник. — Нежных табаков не курю, а дым — есть дым! Махорочный — здоровее, никотину меньше в нем… Так-то.
— Пороть надобно не его, а — вас, гражданин, — спокойно ответил ветеринар, не взглянув на того,
кто сказал, да и ни на
кого не глядя. — Вообще доведено крестьянство до
такого ожесточения, что не удивительно будет, если возникнет у нас крестьянская война, как было в Германии.
Отношение к этой женщине не определялось. Раздражали неприятная ее самоуверенность и властность, раздражало и то, что она заставила высказаться. Последнее было особенно досадно. Самгин знал, что он никогда еще и ни с
кем не говорил
так, как с нею.
Кто-то засмеялся, люди сердито ворчали. Лидия встряхивала слабозвучный колокольчик; человек, который остановил черненького капризника, взглянул в угол, на Марину, — она сидела все
так же неподвижно.
— Я не спрашиваю —
кто, я спрашиваю — за что? И я надеюсь, Борис, что ты не знаешь, что
такое революционеры, социалисты и
кому они служат. Возьми еще брусники, Матвей!
— Мы — бога во Христе отрицаемся, человека же — признаем! И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном бога и царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы
так думаем, что истинно мудр тот,
кого люди безумным признают,
кто отметает все веры, кроме веры в духа. Только дух — сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум же скрыт, — разум церкви и власти.
— А ты тут выспрашивал Попова —
кто я
такая, да?
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот
такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то,
кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И в общем надо сказать, что моя жизнь…»
«Да, уничтожать, уничтожать
таких… Какой отвратительный, цинический ум. Нужно уехать отсюда. Завтра же. Я ошибочно выбрал профессию. Что,
кого я могу искренно защищать? Я сам беззащитен пред
такими, как этот негодяй. И — Марина. Откажусь от работы у нее, перееду в Москву или Петербург. Там возможно жить более незаметно, чем в провинции…»
— Вас, юристов, эти вопросы не
так задевают, как нас, инженеров. Грубо говоря — вы охраняете права тех,
кто грабит и
кого грабят, не изменяя установленных отношений. Наше дело — строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б дали денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.