Неточные совпадения
— Клим? — переспрашивали знакомые, рассматривая мальчика особенно внимательно
и как бы догадываясь: почему же Клим?
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин
и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним,
как за диким зверем, наконец убили его
и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же
и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
Когда герои были уничтожены, они —
как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля
и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Разного роста, различно одетые, они все были странно похожи друг на друга,
как солдаты одной
и той же роты.
— У тебя в доме, Иван, глупо,
как в армянском анекдоте: все в десять раз больше. Мне на ночь зачем-то дали две подушки
и две свечи.
Потом он шагал в комнату,
и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них
и сидела,
как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее,
и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей
и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно
и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное,
как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Отец рассказывал лучше бабушки
и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова
и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном,
как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты
и многим другим.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся:
как он забыл о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь
и мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Со всем этим никогда не соглашался Настоящий Старик — дедушка Аким, враг своего внука
и всех людей, высокий, сутулый
и скучный,
как засохшее дерево.
Он ходит с палкой,
как ночной сторож, на конце палки кожаный мяч, чтоб она не стучала по полу, а шлепала
и шаркала в тон подошвам его сапог.
Он именно «настоящий старик»
и даже сидит опираясь обеими руками на палку,
как сидят старики на скамьях городского сада.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро
и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой,
как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги,
и пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда
как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик
и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе
и находит его только у Ивана.
И всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых не будет замечать тебя
и будешь жить так,
как будто тебя нет или
как будто ты не Клим, а Дмитрий.
Варавка схватил его
и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки
и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая,
как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми словами. Но, когда он сказал, что люди сердятся по-летнему
и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Трудно было понять, что говорит отец, он говорил так много
и быстро, что слова его подавляли друг друга, а вся речь напоминала о том,
как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые
и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть
какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Она говорила не много, спокойно
и без необыкновенных слов,
и очень редко сердилась, но всегда не «по-летнему», шумно
и грозно,
как мать Лидии, а «по-зимнему».
— Да ты с ума сошла, Вера! — ужаснулась Мария Романовна
и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась,
как это часто бывало с отцом. Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее...
Настоящий народ Клим воображал неисчислимой толпой людей огромного роста, несчастных
и страшных,
как чудовищный нищий Вавилов.
Но когда Вавилов рычал под окном: «Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас!» — в дремучей бороде его разверзалась темная яма, в ней грозно торчали три черных зуба
и тяжко шевелился язык, толстый
и круглый,
как пест.
Взрослые говорили о нем с сожалением, милостыню давали ему почтительно, Климу казалось, что они в чем-то виноваты пред этим нищим
и, пожалуй, даже немножко боятся его, так же,
как боялся Клим. Отец восхищался...
Самое значительное
и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый
и мягонький,
как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие,
как новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня говорила бабушка на уроке закона божия?
Но вот он привез внуков на рождественскую елку в это хваленое училище,
и Клим увидал несколько десятков худеньких мальчиков, одетых в полосатое, синее с белым,
как одевают женщин-арестанток.
Явился толстенький человечек с голым черепом, с желтым лицом без усов
и бровей, тоже
как будто уродливо распухший мальчик; он взмахнул руками,
и все полосатые отчаянно запели...
Тяжелый нос бабушки обиженно краснел,
и она уплывала медленно,
как облако на закате солнца. Всегда в руке ее французская книжка с зеленой шелковой закладкой, на закладке вышиты черные слова...
Окна были забиты досками, двор завален множеством полуразбитых бочек
и корзин для пустых бутылок, засыпан осколками бутылочного стекла. Среди двора сидела собака, выкусывая из хвоста репейник.
И старичок с рисунка из надоевшей Климу «Сказки о рыбаке
и рыбке» — такой же лохматый старичок,
как собака, — сидя на ступенях крыльца, жевал хлеб с зеленым луком.
Да, все было не такое,
как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое — он
и Томилин, «личность неизвестного назначения»,
как прозвал учителя Варавка.
Небольшого роста, угловатый, с рыжей, расколотой надвое бородкой
и медного цвета волосами до плеч, учитель смотрел на все очень пристально
и как бы издалека.
Но учитель не носил очков,
и всегда именно он читал вслух лиловые тетрадки, перелистывая нерешительно,
как будто ожидая, что бумага вспыхнет под его раскаленными пальцами.
Доктор неприятен, он
как будто долго лежал в погребе, отсырел там, оброс черной плесенью
и разозлился на всех людей.
С нею не спорили
и вообще о ней забывали,
как будто ее
и не было; иногда Климу казалось: забывают о ней нарочно, потому что боятся ее.
— Дарвин — дьявол, — громко сказала его жена; доктор кивнул головой так,
как будто его ударили по затылку,
и тихонько буркнул...
Варавка был самый интересный
и понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что
и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка умел говорить так хорошо, что слова его ложились в память,
как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Бывали часы, когда он
и хотел
и мог играть так же самозабвенно,
как вихрастый, горбоносый Борис Варавка, его сестра,
как брат Дмитрий
и белобрысые дочери доктора Сомова.
Так же,
как все они, Клим пьянел от возбуждения
и терял себя в играх.
Они смотрели на него с любопытством,
как на чужого,
и тоже,
как взрослые, ожидали от него каких-то фокусов.
И так же,
как брат, она всегда выбирала себе первые роли.
Зимою она засыпала,
как муха, сидела в комнатах, почти не выходя гулять,
и сердито жаловалась на бога, который совершенно напрасно огорчает ее, посылая на землю дождь, ветер, снег.
О боге она говорила, точно о добром
и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко
и может делать все, что хочет, но часто делает не так,
как надо.
— Я — не старуха,
и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его, а мама сердится, потому что он несправедливо наказал ее,
и она говорит, что бог играет в люди,
как Борис в свои солдатики.
С этой девочкой Климу было легко
и приятно, так же приятно,
как слушать сказки няньки Евгении.
Нередко вечерами, устав от игры, она становилась тихонькой
и, широко раскрыв ласковые глаза, ходила по двору, по саду, осторожно щупая землю пружинными ногами
и как бы ища нечто потерянное.
— Про аиста
и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же
как кошки, я это видела,
и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди,
как у мамы
и Павли, я тоже буду родить — мальчика
и девочку, таких,
как я
и ты. Родить — нужно, а то будут все одни
и те же люди, а потом они умрут
и уж никого не будет. Тогда помрут
и кошки
и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам
и гимназисткам.
Рассказывая, она крепко сжимала пальцы рук в кулачок
и, покачиваясь, размеренно пристукивала кулачком по коленям своим. Голос ее звучал все тише, все менее оживленно, наконец она говорила
как бы сквозь дрему
и вызывала этим у Клима грустное чувство.
— До того,
как хворать, мама была цыганкой,
и даже есть картина с нее в красном платье, с гитарой. Я немножко поучусь в гимназии
и тоже стану петь с гитарой, только в черном платье.
Девочки Сомовы казались ему такими же неприятными
и глупыми,
как их отец.
Старшая, Варя, отличалась от сестры своей только тем, что хворала постоянно
и не так часто,
как Любовь, вертелась на глазах Клима.
Как-то поздним вечером Люба, взволнованно вбежав с улицы на двор, где шумно играли дети, остановилась
и, высоко подняв руку, крикнула в небо...