Неточные совпадения
Веселились по свистку, сказал я; да, там, где собрано в тесную кучу четыреста
человек, и
самое веселье подчинено общему порядку. После обеда, по окончании работ, особенно в воскресенье, обыкновенно раздается команда...
Романтики, глядя на крепости обоих берегов, припоминали могилу Гамлета; более положительные
люди рассуждали о несправедливости зундских пошлин,
самые положительные — о необходимости запастись свежею провизией, а все вообще мечтали съехать на сутки на берег, ступить ногой в Данию, обегать Копенгаген, взглянуть на физиономию города, на картину
людей, быта, немного расправить ноги после качки, поесть свежих устриц.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а
людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы, то есть туда перевезли наши пожитки, а
сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
Скучно покажется «универсально» образованному
человеку разговаривать с ним в гостиной; но, имея завод, пожелаешь выписать к себе его
самого или его произведение.
Но зато есть щели, куда не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где
люди находят способ обойтись без этих важных посредников и ведаются
сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким, индивидуальным размерам и колеса ее вертятся на воздухе.
Светский
человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в
самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои.
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь
человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться
сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича, скажут, что у него было душ двадцать, что холера избавила его от большей части из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые посылает сыну, а
сам «живет в
людях».
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В
самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают
люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Кто бы он ни был, если и жид, но он был
самый любезный, образованный и обязательный
человек.
Но португальский король Иоанн II, радуясь открытию нового, ближайшего пути в Индию, дал мысу Бурь нынешнее его название. После того посещали мыс, в 1497 году, Васко де Гама, а еще позже бразильский вице-король Франциско де Альмейда, последний — с целью войти в торговые сношения с жителями. Но
люди его экипажа поссорились с черными, которые умертвили
самого вице-короля и около 70
человек португальцев.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели, как и
сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного
человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
К нам не выехало ни одной лодки, как это всегда бывает в жилых местах; на берегу не видно было ни одного
человека; только около
самого берега, как будто в белых бурунах, мелькнули два огня и исчезли.
Можно определить и так: это такой ветер, который большие военные суда, купеческие корабли, пароходы, джонки, лодки и все, что попадется на море, иногда и
самое море, кидает на берег, а крыши, стены домов, деревья,
людей и все, что попадется на берегу, иногда и
самый берег, кидает в море.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе сидело, в
самом деле,
человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
Сначала вошли на палубу переводчики. «Оппер-баниосы», — говорили они почтительным шепотом, указывая на лодки, а
сами стали в ряд. Вскоре показались и вошли на трап, потом на палубу двое японцев, поблагообразнее и понаряднее прочих. Переводчики встретили их, положив руки на колени и поклонившись почти до земли. За ними вошло
человек двадцать свиты.
А теперь они еще пока боятся и подумать выглянуть на свет Божий из-под этого колпака, которым так плотно
сами накрыли себя. Как они испуганы и огорчены нашим внезапным появлением у их берегов! Четыре большие судна, огромные пушки, множество
людей и твердый, небывалый тон в предложениях, самостоятельность в поступках! Что ж это такое?
Адмирал не может видеть праздного
человека; чуть увидит кого-нибудь без дела, сейчас что-нибудь и предложит: то бумагу написать, а казалось, можно бы morgen, morgen, nur nicht heute, кому посоветует прочесть какую-нибудь книгу;
сам даже возьмет на себя труд выбрать ее в своей библиотеке и укажет, что прочесть или перевести из нее.
Шкуна возьмет вдруг направо и лезет почти на
самый берег, того и гляди коснется его; но шкипер издаст гортанный звук, китайцы, а более наши
люди, кидаются к снастям, отдают их, и освобожденные на минуту паруса хлещут, бьются о мачты, рвутся из рук, потом их усмиряют, кричат: «Берегись!», мы нагнемся, паруса переносят налево, и шкуна быстро поворачивает.
Китайцы
сами, я видел, пьют простой, грубый чай, то есть простые китайцы, народ, а в Пекине, как мне сказывал отец Аввакум, порядочные
люди пьют только желтый чай, разумеется без сахару.
И в домах, и в гостиницах — везде вас положат на двуспальную кровать, будьте вы
самый холостой
человек.
Нас от стен разделял ров; по ту сторону рва, под
самыми стенами, толпилось более тысячи
человек народу и горланили во всю мочь.
Мы пришли в
самую пору, то есть последние. В гостиной собралось
человек восемь. Кроме нас четверых или пятерых тут были командиры английских и американских судов и еще какие-то негоцианты да молодые
люди, служащие в конторе Каннингама, тоже будущие негоцианты.
Порядок тот же, как и в первую поездку в город, то есть впереди ехал капитан-лейтенант Посьет, на адмиральской гичке, чтоб встретить и расставить на берегу караул; далее, на баркасе,
самый караул, в числе пятидесяти
человек; за ним катер с музыкантами, потом катер со стульями и слугами; следующие два занимали офицеры:
человек пятнадцать со всех судов.
В
самом деле, для непривычного
человека покажется жутко, когда вдруг четыреста
человек, по барабану, бегут к пушкам, так что не подвертывайся: сшибут с ног; раскрепляют их, отодвигают, заряжают, палят (примерно только, ударными трубками, то есть пистонами) и опять придвигают к борту.
Кто учил этих детей природы строить? невольно спросишь себя: здесь никто не был; каких-нибудь сорок лет назад узнали о их существовании и в первый раз заглянули к ним
люди, умеющие строить такие мосты;
сами они нигде не были.
Все открывшееся перед нами пространство, с лесами и горами, было облито горячим блеском солнца; кое-где в полях работали
люди, рассаживали рис или собирали картофель, капусту и проч. Над всем этим покоился такой колорит мира, кротости, сладкого труда и обилия, что мне, после долгого, трудного и под конец даже опасного плавания, показалось это место
самым очаровательным и надежным приютом.
Возделанные поля, чистота хижин, сады, груды плодов и овощей, глубокий мир между
людьми — все свидетельствовало, что жизнь доведена трудом до крайней степени материального благосостояния; что
самые заботы, страсти, интересы не выходят из круга немногих житейских потребностей; что область ума и духа цепенеет еще в сладком, младенческом сне, как в первобытных языческих пастушеских царствах; что жизнь эта дошла до того рубежа, где начинается царство духа, и не пошла далее…
— Удивительно, — сказал я, — что такие кроткие
люди заражены
самою задорною из страстей!
Француженка, в виде украшения, прибавила к этим практическим сведениям, что в Маниле всего
человек шесть французов да очень мало американских и английских негоциантов, а то все испанцы; что они все спят да едят; что
сама она католичка, но терпит и другие религии, даже лютеранскую, и что хотела бы очень побывать в испанских монастырях, но туда женщин не пускают, — и при этом вздохнула из глубины души.
В углу под навесом, у
самых ворот, сидели двое или трое молодых
людей, должно быть сотрудники, один за особым пюпитром, по-видимому главный, и писали.
Зрителей было
человек до пятисот в
самой клетке да
человек тысяча около.
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться на фрегат. Я последние два дня еще раз объехал окрестности, был на кальсадо, на Эскольте, на Розарио, в лавках. Вчера отправил свои чемоданы домой, а сегодня, после обеда, на катере отправился и
сам. С нами поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он называл себя. В этот день обещали быть на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые
люди.
Она страшна
людям; большие животные бегут от нее; а ей
самой страшен цыпленок: он, завидев стоножку, бежит к ней, начинает клевать и съедает всю, оставляя одни ноги.
Один из них прочитал и
сам написал вопрос: «Русские
люди, за каким делом пришли вы в наши края, по воле ветров, на парусах? и все ли у вас здорово и благополучно?
Места поочистились, некоторые из чиновников генерал-губернатора отправились вперед, и один из них,
самый любезный и приятный из чиновников и
людей, М. С. Волконский, быстро водворил меня и еще одного товарища в свою комнату.
Наконец уже в четыре часа явились
люди со станции снимать нас с мели, а между прочим, мы, в ожидании их, снялись
сами. Отчего же просидели часа четыре на одном месте — осталось неизвестно. Мы живо приехали на станцию. Там встретили нас бабы с ягодами (брусникой), с капустой и с жалобами на горемычное житье-бытье: обыкновенный припев!
Вина в
самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось на горе, говорят
люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и
люди наши трезвы, пьют себе чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.
Тоска: на расстоянии тридцати верст ни живой души, ни встречи с
человеком, ни жилища на дороге, ни даже
самой дороги!
Да Егор Петрович
сам, встретив в слободе какого-то
человека, вдруг заговорил с ним по-якутски.
Он взял
самый маленький кусочек и на мое приглашение положить сахару в стакан отвечал, что никогда этого не делает, — сюрприз для моего
человека, и для меня также: у меня наутро оставался в запасе стакан чаю.
Я послал с ним
человека, а
сам уселся на берегу на медвежьих шкурах.
Сама же история добавит только, что это те же
люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна.
Потом (это уж такой обычай) идут все спускать лошадей на Лену: «На руках спустим», — говорят они, и каждую лошадь берут
человека четыре, начинают вести с горы и ведут, пока лошади и
сами смирно идут, а когда начинается
самое крутое место, они все рассыпаются, и лошади мчатся до тех пор, пока захотят остановиться.
«Пошел все наверх!» — скомандует боцман, и четыреста
человек бросятся как угорелые, точно спасать кого-нибудь или
сами спасаться от гибели, затопают по палубе, полезут на ванты: не знающий дела или нервозный
человек вздрогнет, подумает, что случилась какая-нибудь беда.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он
сам лично не имел врагов, всеми любимый и
сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в
людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.
Решились искать помощи в
самих себе — и для этого, ни больше ни меньше, положил адмирал построить судно собственными руками с помощью, конечно, японских услуг, особенно по снабжению всем необходимым материалом: деревом, железом и проч. Плотники, столяры, кузнецы были свои: в команду всегда выбираются
люди, знающие все необходимые в корабельном деле мастерства. Так и сделали. Через четыре месяца уже готова была шкуна, названная в память бухты, приютившей разбившихся плавателей, «Хеда».
Наконец,
сам адмирал на самодельной шкуне «Хеда», с остальною партиею около сорока
человек, прибыл тоже, едва избежав погони английского военного судна, в устья Амура и по этой реке поднялся вверх до русского поста Усть-Стрелки, на слиянии Шилки и Аргуни, и достиг Петербурга.
Сам адмирал, капитан (теперь адмирал) Посьет, капитан Лосев, лейтенант Пещуров и другие, да
человек осьмнадцать матросов, составляли эту экспедицию, решившуюся в первый раз, со времени присоединения Амура к нашим владениям, подняться вверх по этой реке на маленьком пароходе, на котором в первый же раз спустился по ней генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев.
С
самыми лучшими чувствами симпатии и добрых воспоминаний обращаюсь я постоянно к этой эпохе плавания по морям, к кругу этих отличных
людей и встречаюсь с ними всегда, как будто не расставался никогда.