Неточные совпадения
— Так вот что! — проговорила она, наконец, уныло. — Ну, мой друг, бог с тобой! поезжай, уж если тебя так тянет отсюда:
я не удерживаю!
По крайней мере не скажешь, что мать заедает твою молодость и жизнь.
У тебя,
я знаю, мягкая душа: ты, пожалуй, и
по гривеннику станешь отваливать.
—
По словам вашим, дядюшка, выходит, что
я как будто сам не знаю, зачем
я приехал.
Я предупрежу тебя, что хорошо,
по моему мнению, что дурно, а там, как хочешь…
Это тебе даже полезно: не станешь стонать и метаться
по ночам, а крестить
мне тебя некогда.
— У него есть такт, — говорил он одному своему компаниону
по заводу, — чего бы
я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко
мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный. Есть странности… лезет целоваться, говорит, как семинарист… ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел
мне на шею.
— Знаю
я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так
по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
— Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает
меня к этому; вот если б ты был женщина — так другое дело: там это делается без смысла,
по другому побуждению.
Прощай, пиши ко
мне пореже и не теряй по-пустому времени.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент:
я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
—
Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски.
—
Я стараюсь,
по возможности, все делать кстати.
— Но если
я влюблен в девушку и есть возможность жениться, так, по-вашему, не нужно…
—
Я не знаю, как она родится, а знаю, что выходит совсем готовая из головы, то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну, а по-твоему, — начал, помолчав, Петр Иваныч, — за кого же бы выдавать эти прекрасные существа?
— Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, — вдруг перебила Наденька, погруженная в свое занятие, — попаду ли
я каплей на букашку, вот что ползет
по дорожке?.. Ах, попала! бедненькая! она умрет! — сказала она; потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.
— Видите, как она
меня слушается! — сказала Наденька и погладила лошадь
по шее.
— Да почти каждый день, а иногда
по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас… Ну вот, говорит Наденька: «Есть хочу да и только! пора за стол». — «А как Александр Федорыч, говорю
я, будет?..» — «Не будет, говорит она, хотите пари, что не будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.
—
Я?
я,
по крайней мере, унесу из толпы разбитое, но чистое от низостей сердце, душу растерзанную, но без упрека во лжи, в притворстве, в измене, не заражусь…
— Так,
по вашему мнению,
я глуп?
Нет! что ни говорите, а для
меня больше упоения — любить всеми силами души, хоть и страдать, нежели быть любимым, не любя или любя как-то вполовину, для забавы,
по отвратительной системе, и играть с женщиной, как с комнатной собачонкой, а потом оттолкнуть…
— Смотря
по тому, дядюшка, — продолжал Александр, — как вы беззаботно сидите в кабинете, когда тетушка почивает,
я догадываюсь, что этот мужчина…
— Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое — достигло до той степени, где уж перестает действовать рассудок? Ну что ж тут благородного?
я не понимаю; одно сумасшествие — это не по-человечески. Да и зачем ты берешь одну только сторону медали?
я говорю про любовь — ты возьми и другую и увидишь, что любовь не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты: ты
мне уши прожужжал…
— Если б
мне осталось утешение, — продолжал он, — что
я потерял ее
по обстоятельствам, если б неволя принудила ее… пусть бы даже умерла — и тогда легче было бы перенести… а то нет, нет… другой! это ужасно, невыносимо! И нет средств вырвать ее у похитителя: вы обезоружили
меня… что
мне делать? научите же!
Мне душно, больно… тоска, мука!
я умру… застрелюсь…
Ему как-то нравилось играть роль страдальца. Он был тих, важен, туманен, как человек, выдержавший,
по его словам, удар судьбы, — говорил о высоких страданиях, о святых, возвышенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь — «и кем? — прибавлял он, — девчонкой, кокеткой и презренным развратником, мишурным львом. Неужели судьба послала
меня в мир для того, чтоб все, что было во
мне высокого, принести в жертву ничтожеству?»
Тут он вдруг будто ожил и засыпал
меня вопросами: «Что с тобой? да не нуждаешься ли в чем? да не могу ли
я быть тебе полезным
по службе?..» и т. п.
— О!
я и забыл об этой глупости. Недавно
я проехал
по тем местам, где был так счастлив и так страдал, думал, что воспоминаниями разорву сердце на части.
— И сам
я от людей не требовал, — продолжал Александр, — ни подвигов добра, ни великодушия, ни самоотвержения… требовал только должного, следующего
мне по всем правам…
— Трое, — настойчиво повторил Петр Иваныч. — Первый, начнем
по старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и
я уверен, что дал бы и денег — да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство… нет, ты познакомь
меня с ним: он,
я вижу, человек порядочный… а по-твоему, коварный.
— И! нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как он все это методически сделал? расположил доказательства против вас
по порядку: прежде слабые, а потом посильнее; сначала выведал причину ваших дурных отзывов о людях… а потом уж… везде метода! Теперь и забыл,
я думаю.
Вот
я статский советник
по чину, заводчик
по ремеслу; а предложи-ка
мне взамен звание первого поэта, ей-богу, не возьму!
— Это из рук вон, Петр Иваныч! — начала жена чуть не со слезами. — Ты хоть что-нибудь скажи.
Я видала, что ты в знак одобрения качал головой, стало быть, тебе понравилось. Только
по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо.
— Вот, прекрасно! стану
я возить тебя для этого
по домам! После этого недостает только, чтоб
я тебе закрывал на ночь рот платком от мух! Нет, все не то. А вот в чем дело: влюби-ка в себя Тафаеву.
— А для этого-то
я и повезу тебя к ней в среду.
По средам у ней собираются кое-кто из старых знакомых.
— Но Сурков, вероятно, там и не
по средам бывает: в среду
я ему помешаю, а в другие дни как?
— Сурков от ревности вздумал уверять
меня, — продолжал он, — что ты уж будто и влюблен
по уши в Тафаеву. «Нет, уж извини, — говорю
я ему, — вот это неправда: после всего, что с ним случилось, он не влюбится. Он слишком хорошо знает женщин и презирает их…» Не правда ли?
— Хорошо, вели давать! Вот ты кстати напомнила об обеде. Сурков говорит, что ты, Александр, там почти каждый день обедаешь, что, говорит, оттого нынче у вас и
по пятницам не бывает, что будто вы целые дни вдвоем проводите… черт знает, что врал тут, надоел; наконец
я его выгнал. Так и вышло, что соврал. Нынче пятница, а вот ты налицо!
— Сурков убедился, что ему нечего взять, и ретировался: «Она, говорит, воображает, что
я стану вздыхать
по ней, — ошибается!
И
я когда-то учился; помню, учили и по-латыни и римскую историю.
Ну, вот хоть зарежь
меня, а
я говорю, что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или в котором году были олимпийские игры, стало быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб
по глазам только было видно, что учился.
—
Я слышал, — сказал он, — что вы
по средам дома; не позволите ли
мне присоединиться к обществу ваших знакомых?
— Нужды нет. Вот
я нашел себе место и буду сидеть на нем век. Нашел простых, незатейливых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу — и прекрасно! Пусть
я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почета, значения — всего, что так льстит вам.
Я навсегда отказываюсь…
— А по-моему, та жизнь, которою вы живете, не жизнь: стало быть, и
я прав.
— Тебе бы хотелось переделать жизнь по-своему:
я воображаю, хороша была бы. У тебя,
я думаю, среди розовых кустов гуляли бы всё попарно любовники да друзья…
Я прошел бы гордо свое назначение: путь жизни был бы тих, казался бы и прост и понятен
мне, жизнь была бы
по силам,
я бы вынес борьбу с ней…
Я пустил их в размен
по свету,
я отдал искренность сердца, первую заветную страсть — и что получил? горькое разочарование, узнал, что все обман, все непрочно, что нельзя надеяться ни на себя, ни на других — и стал бояться и других и себя…
— Во-первых, потому, — говорил он, — что вы читаете Байрона по-французски, и, следовательно, для вас потеряны красота и могущество языка поэта. Посмотрите, какой здесь бледный, бесцветный, жалкий язык! Это прах великого поэта: идеи его как будто расплылись в воде. Во-вторых, потому бы
я не советовал вам читать Байрона, что… он, может быть, пробудит в душе вашей такие струны, которые бы век молчали без того…
— Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню, славно проведем!
Я всякий раз, как соскучусь, иду туда — и любо; пойдешь часов в шесть, а выйдешь в двенадцать, и погреешься, и тело почешешь, а иногда и знакомство приятное сведешь: придет духовное лицо, либо купец, либо офицер; заведут речь о торговле, что ли, или о преставлении света… и не вышел бы! а всего
по шести гривен с человека! Не знают, где вечер провести!
— Постойте! что
я вам сделала? что с вами, Александр? Отчего вы такие? отчего равнодушны ко всему, никуда не ходите, живете в обществе не
по вас?
Если хотите видеть
меня веселым, здоровым, может быть живым, даже, пожалуй,
по понятиям дядюшки, счастливым, — оставьте
меня там, где
я теперь.
— Разумнее! Ах, ma tante, не вы бы говорили: так дядюшкой и отзывается! Знаю
я это счастье
по его методе: разумнее — так, но больше ли? ведь у него все счастье, несчастья нет. Бог с ним! Нет! моя жизнь исчерпана;
я устал, утомился жить…