Неточные совпадения
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил
на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые, женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными
шеями и спинами, с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие головой.
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной
шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело
на пол…
Еще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый день, не разгибаясь, что-нибудь
шили или плели кружева, потому что бабушка не могла видеть человека без дела — да в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и еще два-три лакея,
на помощь ему, ничего не делавшие и часто менявшиеся.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая
на затылок и
шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами
на обе.
Для нее любить — значило дышать, жить, не любить — перестать дышать и жить.
На вопросы его: «Любишь ли? Как?» — она, сжав ему крепко
шею и стиснув зубы, по-детски отвечала: «Вот так!» А
на вопрос: «Перестанешь ли любить?» — говорила задумчиво: «Когда умру, так перестану».
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо
на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас…
на свою
шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
Там сидит, наклоненная над шитьем, бодрая, хорошенькая головка и
шьет прилежно, несмотря
на жар и всех одолевающую дремоту. Она одна бодрствует в доме и, может быть, сторожит знакомые шаги…
Его поражала линия ее затылка и
шеи. Голова ее казалась ему похожей
на головы римских женщин
на классических барельефах,
на камеях: с строгим, чистым профилем, с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица сдержанным смехом.
Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой
шеей, с плохо застегнутыми
на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.
В ее комнате было все уютно, миниатюрно и весело. Цветы
на окнах, птицы, маленький киот над постелью, множество разных коробочек, ларчиков, где напрятано было всякого добра, лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно
шила шелком и шерстью по канве.
Савелий встретился с Мариной
на дворе. До ушей Райского долетел звук глухого удара, как будто кулаком по спине или по
шее, потом опять визг, плач.
Она даже не радела слишком о своем туалете, особенно когда разжаловали ее в чернорабочие: платье
на ней толстое, рукава засучены,
шея и руки по локоть грубы от загара и от работы; но сейчас же, за чертой загара, начиналась белая мягкая кожа.
За ней шел только что выпущенный кадет, с чуть-чуть пробивающимся пушком
на бороде. Он держал
на руке шаль Полины Карповны, зонтик и веер. Он, вытянув
шею, стоял, почти не дыша, за нею.
Занятий у нее постоянных не было. Читала, как и
шила она, мимоходом и о прочитанном мало говорила,
на фортепиано не играла, а иногда брала неопределенные, бессвязные аккорды и к некоторым долго прислушивалась, или когда принесут Марфеньке кучу нот, она брала то те, то другие. «Сыграй вот это, — говорила она. — Теперь вот это, потом это», — слушала, глядела пристально в окно и более к проигранной музыке не возвращалась.
Но главное его призвание и страсть — дразнить дворовых девок, трепать их, делать всякие штуки. Он смеется над ними, свищет им вслед, схватит из-за угла длинной рукой за плечо или за
шею так, что бедная девка не вспомнится, гребенка выскочит у ней, и коса упадет
на спину.
— А вот этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу видеть вас одного: хоть
на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему
на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за
шею и целуя воздух.
Он остолбенел и даже зашатался
на месте. А она не выпускала его
шеи из объятий, обдавала искрами глаз, любуясь действием поцелуя.
Мало-помалу она слабела, потом оставалась минут пять в забытьи, наконец пришла в себя, остановила
на нем томный взгляд и — вдруг дико, бешено стиснула его руками за
шею, прижала к груди и прошептала...
Райский не мог в ее руках повернуть головы, он поддерживал ее затылок и
шею: римская камея лежала у него
на ладони во всей прелести этих молящих глаз, полуоткрытых, горячих губ…
Он хотел было загрести ее за
шею рукой и обнять, но она грозно замахнулась
на него зонтиком.
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок
на руки, стал смотреть
на нее. Она оставалась несколько времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с
шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
Он запечатал их и отослал
на другой же день. Между тем отыскал портного и торопил
сшить теплое пальто, жилет и купил одеяло. Все это отослано было
на пятый день.
— Да, слаб, это правда, — наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за
шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку
на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя
на лбу и
на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.
Он взял руку — она была бледна, холодна, синие жилки
на ней видны явственно. И
шея, и талия стали у ней тоньше, лицо потеряло живые цвета и сквозилось грустью и слабостью. Он опять забыл о себе, ему стало жаль только ее.
Она надела
на седые волосы маленький простой чепчик;
на ней хорошо сидело привезенное ей Райским из Петербурга шелковое светло-коричневое платье.
Шея закрывалась шемизеткой с широким воротничком из старого пожелтевшего кружева.
На креслах в кабинете лежала турецкая большая шаль, готовая облечь ее, когда приедут гости к завтраку и обеду.