— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь
добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с
именем, с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
Иногда, в этом безусловном рвении к какой-то новой правде, виделось ей только неуменье справиться с старой правдой, бросающееся к новой, которая давалась не опытом и борьбой всех внутренних сил, а гораздо дешевле, без борьбы и сразу, на основании только слепого презрения ко всему старому, не различавшего старого зла от старого
добра, и принималась на веру от не проверенных ничем новых авторитетов, невесть откуда взявшихся новых людей — без
имени, без прошедшего, без истории, без прав.