Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать
с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении
головы, руки.
Обломов
с упреком поглядел на него, покачал
головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
— Нет, нет! Это напрасно, —
с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная
голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился
с ним; а только нет, он не замечен ни в чем таком… Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь
с ним, как
с собой, — тогда я стану вас читать и склоню перед вами
голову… — сказал он, улегшись опять покойно на диване.
Вошел человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объемистый в плечах и во всем туловище,
с крупными чертами лица,
с большой
головой,
с крепкой, коротенькой шеей,
с большими навыкате глазами, толстогубый.
— Врешь! Там кума моя живет; у ней свой дом,
с большими огородами. Она женщина благородная, вдова,
с двумя детьми;
с ней живет холостой брат:
голова, не то, что вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас
с тобой за пояс заткнет!
Но он все сбирался и готовился начать жизнь, все рисовал в уме узор своей будущности; но
с каждым мелькавшим над
головой его годом должен был что-нибудь изменять и отбрасывать в этом узоре.
Он, как встанет утром
с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрет
голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец,
голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано сегодня для общего блага.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в
голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы,
с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а
с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе,
голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу,
с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
Захар на всех других господ и гостей, приходивших к Обломову, смотрел несколько свысока и служил им, подавал чай и прочее
с каким-то снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато: «Барин-де почивает», — говорил он, надменно оглядывая пришедшего
с ног до
головы.
— И не отвяжешься от этого другого-то что! — сказал он
с нетерпением. — Э! да черт
с ним совсем,
с письмом-то! Ломать
голову из таких пустяков! Я отвык деловые письма писать. А вот уж третий час в исходе.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар, то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно, что «другой», или так это сорвалось у него
с языка, без участия
головы.
Захар ничего не отвечал и решительно не понимал, что он сделал, но это не помешало ему
с благоговением посмотреть на барина; он даже понурил немного
голову, сознавая свою вину.
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже
с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил
голову из-под одеяла.
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но не
с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять ее покрепче,
с любовью: оно распростерлось так невысоко над
головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна
голову, посмотрит бессмысленно,
с удивлением, на обе стороны и перевернется на другой бок или, не открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то под нос себе, опять заснет.
Сама она усаживалась где-нибудь в холодке: на крыльце, на пороге погреба или просто на травке, по-видимому
с тем, чтоб вязать чулок и смотреть за ребенком. Но вскоре она лениво унимала его, кивая
головой.
Мать возьмет
голову Илюши, положит к себе на колени и медленно расчесывает ему волосы, любуясь мягкостью их и заставляя любоваться и Настасью Ивановну, и Степаниду Тихоновну, и разговаривает
с ними о будущности Илюши, ставит его героем какой-нибудь созданной ею блистательной эпопеи. Те сулят ему золотые горы.
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморит его совсем. Приходила нянька и, взяв его
с коленей матери, уносила сонного,
с повисшей через ее плечо
головой, в постель.
Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала
с пылом, живописно,
с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем;
голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе
с деревянной ногой, который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы ребенка трещали на
голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Навязывались им, правда, порой и другие заботы, но обломовцы встречали их по большей части
с стоическою неподвижностью, и заботы, покружившись над
головами их, мчались мимо, как птицы, которые прилетят к гладкой стене и, не найдя местечка приютиться, потрепещут напрасно крыльями около твердого камня и летят далее.
Других болезней почти и не слыхать было в дому и деревне; разве кто-нибудь напорется на какой-нибудь кол в темноте, или свернется
с сеновала, или
с крыши свалится доска да ударит по
голове.
— А вы-то
с барином
голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик
с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Обломов повернул немного
голову и
с трудом открыл на Захара один глаз, из которого так и выглядывал паралич.
Обломов быстро поднял
голову, поглядел кругом и опять лег,
с глубоким вздохом.
Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на
голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб
с ног.
— Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье
с ног до
головы; послушаешь, о чем говорят, так
голова закружится, одуреешь.
У одного забота: завтра в присутственное место зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет носит одну мысль в
голове, одно желание: сбить
с ног другого и на его падении выстроить здание своего благосостояния.
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал
головой. Обломов не поленился, написал, что взять
с собой и что оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы.
С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из
головы Обломова. Напрасно он во весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и покойные позы — не спится, да и только. И халат показался ему противен, и Захар глуп и невыносим, и пыль
с паутиной нестерпима.
Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина
головы, величине
головы — овал и размеры лица; все это в свою очередь гармонировало
с плечами, плечи —
с станом…
Ходила Ольга
с наклоненной немного вперед
головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой шее; двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо…
Через три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем
с Ольгой. У тетки разболелась
голова; она сидела в кабинете и нюхала спирт.
— Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! — говорила она, застенчиво отворачивая
голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз
с его лица…
Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся до
головы — там тоже что-то волнуется, несется
с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.
В мечтах перед ним носился образ высокой, стройной женщины,
с покойно сложенными на груди руками,
с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи,
с колеблющейся талией,
с грациозно положенной на плечи
головой,
с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.
Гордость его страдала, и он мрачно обращался
с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над
головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал
головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты к барину: что ему там нужно?»
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в
голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне
с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
Но гулять «
с мсьё Обломовым», сидеть
с ним в углу большой залы, на балконе… что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг… Да этого ничего никому и в
голову не приходило.
Он был мрачен, иногда вздыхал, вдруг пожимал плечами, качал
с сокрушением
головой.
Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел
с ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и
голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
А она оглядывала его так ядовито
с ног до
головы.
Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, и он задумчиво плелся за ней. Но ему
с каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью ошибка было такое отдаленное будущее… «Ведь это не одна любовь, ведь вся жизнь такова… — вдруг пришло ему в
голову, — и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же будет — не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»
Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в сердце и в
голову; он начал дышать тяжело,
с волнением. А она смотрит ему прямо в глаза.
«Я посягал на поцелуй, —
с ужасом думал он, — а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо… Это мы всё прошли. Однако ж, — думал он дальше, выпрямляя
голову, — мои намерения честны, я…»
Около нее все склоняют
голову с обожанием — словом, все то, что он говорил Штольцу.
— Ну, вот я и мучусь
с тех пор день и ночь, ломаю
голову, как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя… Я давно хотел поговорить
с тобой…
Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала
с ветки косынку, не торопясь надела на
голову и взяла зонтик.