Неточные совпадения
Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился
на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить
свою шинель и вместе с нею какой-то
свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать
свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом,
на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц
на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что
на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
На бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: «Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по
своим надобностям».
Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть
на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально
на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в
свой нумер, поддерживаемый слегка
на лестнице трактирным слугою.
Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил
на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в
свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось.
Следствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня
на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с
своей стороны, кто
на обед, кто
на бостончик, кто
на чашку чаю.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много
на веку
своем, претерпел
на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже
на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать
свое почтение первым его сановникам.
Увы! толстые умеют лучше
на этом свете обделывать дела
свои, нежели тоненькие.
Хотя почтмейстер был очень речист, но и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил
на лице
своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все время игры.
Чтобы еще более согласить в чем-нибудь
своих противников, он всякий раз подносил им всем
свою серебряную с финифтью табакерку,
на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха.
На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей
своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам.
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши
на кровать возле худощавой жены
своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора
на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!»
На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя
на лавках перед воротами в
своих овчинных тулупах.
На ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций; пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили
свои мелколистные жиденькие вершины.
У всякого есть
свой задор: у одного задор обратился
на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться
на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ
своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть
свое, но у Манилова ничего не было.
В доме его чего-нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, которая, верно, стоила весьма недешево; но
на два кресла ее недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожею; впрочем, хозяин в продолжение нескольких лет всякий раз предостерегал
своего гостя словами: «Не садитесь
на эти кресла, они еще не готовы».
Несмотря
на то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька,
свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
И весьма часто, сидя
на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши
свою трубку, а другая работу, если только она держалась
на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые были в тех летах, когда сажают уже детей за стол, но еще
на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за
свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям
на шею салфетки.
Можно было видеть тотчас, что он совершил
свое поприще, как совершают его все господские приказчики: был прежде просто грамотным мальчишкой в доме, потом женился
на какой-нибудь Агашке-ключнице, барыниной фаворитке, сделался сам ключником, а там и приказчиком.
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица
своего и в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было
на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела.
— Как в цене? — сказал опять Манилов и остановился. — Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде окончили
свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание, то с
своей стороны я передаю их вам безынтересно и купчую беру
на себя.
Наконец вошел он в комнату, сел
на стуле и предался размышлению, душевно радуясь, что доставил гостю
своему небольшое удовольствие.
Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы
на Руси не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем так звонко, что он поднес пальцы к ушам
своим.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются
на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда
свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
Прошу посмотреть
на него, когда он сидит среди
своих подчиненных, — да просто от страха и слова не выговоришь! гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто бери кисть, да и рисуй...
Тут вы с
своей стороны никакого не прилагали старания,
на то была воля Божия, чтоб они оставили мир сей, нанеся ущерб вашему хозяйству.
Деревянный, потемневший трактир принял Чичикова под
свой узенький гостеприимный навес
на деревянных выточенных столбиках, похожих
на старинные церковные подсвечники. Трактир был что-то вроде русской избы, несколько в большем размере. Резные узорочные карнизы из свежего дерева вокруг окон и под крышей резко и живо пестрили темные его стены;
на ставнях были нарисованы кувшины с цветами.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже начало было сделано, и оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы
на стол картуз
свой, молодцевато взъерошив рукой
свои черные густые волосы.
Чичиков узнал Ноздрева, того самого, с которым он вместе обедал у прокурора и который с ним в несколько минут сошелся
на такую короткую ногу, что начал уже говорить «ты», хотя, впрочем, он с
своей стороны не подал к тому никакого повода.
— Врешь, врешь, и не воображал чесать; я думаю, дурак, еще
своих напустил. Вот посмотри-ка, Чичиков, посмотри, какие уши, на-ка пощупай рукою.
Штук десять из них положили
свои лапы Ноздреву
на плеча.
— Вот
на этом поле, — сказал Ноздрев, указывая пальцем
на поле, — русаков такая гибель, что земли не видно; я сам
своими руками поймал одного за задние ноги.
В непродолжительном времени была принесена
на стол рябиновка, имевшая, по словам Ноздрева, совершенный вкус сливок, но в которой, к изумлению, слышна была сивушища во всей
своей силе.
— Когда ты не хочешь
на деньги, так вот что, слушай: я тебе дам шарманку и все, сколько ни есть у меня, мертвые души, а ты мне дай
свою бричку и триста рублей придачи.
— Позвольте узнать, кто здесь господин Ноздрев? — сказал незнакомец, посмотревши в некотором недоумении
на Ноздрева, который стоял с чубуком в руке, и
на Чичикова, который едва начинал оправляться от
своего невыгодного положения.
Пропал бы, как волдырь
на воде, без всякого следа, не оставивши потомков, не доставив будущим детям ни состояния, ни честного имени!» Герой наш очень заботился о
своих потомках.
Хотя ему
на часть и доставался всегда овес похуже и Селифан не иначе всыпал ему в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты, подлец!» — но, однако ж, это все-таки был овес, а не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду
свою в корытца к товарищам поотведать, какое у них было продовольствие, особливо когда Селифана не было в конюшне, но теперь одно сено… нехорошо; все были недовольны.
При этом обстоятельстве чубарому коню так понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи, в которую попал непредвиденными судьбами, и, положивши
свою морду
на шею
своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в самое ухо, вероятно, чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал ушами.
Известно, что есть много
на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со
своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила
на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и
на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел
на того, с которым говорил, но всегда или
на угол печки, или
на дверь.
Зная привычку его наступать
на ноги, он очень осторожно передвигал
своими и давал ему дорогу вперед.
Феодулия Ивановна попросила садиться, сказавши тоже: «Прошу!» — и сделав движение головою, подобно актрисам, представляющим королев. Затем она уселась
на диване, накрылась
своим мериносовым платком и уже не двигнула более ни глазом, ни бровью.
— Моя цена! Мы, верно, как-нибудь ошиблись или не понимаем друг друга, позабыли, в чем состоит предмет. Я полагаю с
своей стороны, положа руку
на сердце: по восьми гривен за душу, это самая красная цена!
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги
своей, я глядел и
на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и
на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и
на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии
на уездную скуку, и
на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.]
на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он идет,
на вечер ли к какому-нибудь
своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса
на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся
на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с
своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Эти бревна, как фортепьянные клавиши, подымались то вверх, то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку
на затылок, или синее пятно
на лоб, или же случалось
своими собственными зубами откусить пребольно хвостик собственного же языка.
Эти два окна, с
своей стороны, были тоже подслеповаты;
на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги.
Достигнув середины ее, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел
на воздухе, завязавши кольцами
свои тонкие цепкие крючья, легко колеблемые воздухом.
В стороне, у самого края сада, несколько высокорослых, не вровень другим, осин подымали огромные вороньи гнезда
на трепетные
свои вершины.