Неточные совпадения
Черевик заглянул в это время в дверь и, увидя дочь свою танцующею перед зеркалом, остановился. Долго
глядел он, смеясь невиданному капризу девушки, которая, задумавшись,
не примечала, казалось, ничего; но когда же услышал знакомые звуки песни — жилки в нем зашевелились; гордо подбоченившись, выступил он вперед и пустился вприсядку, позабыв про все дела свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом,
не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который
глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши
не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
—
Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай все, что ни прикажет,
не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится, на курьих ножках.
Сам Корж
не утерпел,
глядя на молодых, чтобы
не тряхнуть стариною.
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто
не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него
глядя.
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам
не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все
глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
Не правда ли, ведь это ангелы Божии поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и
глядят на нас?
— Да, гопак
не так танцуется! То-то я
гляжу,
не клеится все. Что ж это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! — Так разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице. — Ей-богу,
не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу,
не так! А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен
не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить
не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении
глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как это паром — ей-богу,
не знаю!
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и
не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе
не приду, ей-богу,
не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута;
гляди только,
не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет,
не тронь,
не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
— Надобно же было, — продолжал Чуб, утирая рукавом усы, — какому-то дьяволу, чтоб ему
не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право, как будто на смех… Нарочно, сидевши в хате,
глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, как днем.
Не успел выйти за дверь — и вот, хоть глаз выколи!
Любо
глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса! Горы те —
не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что стоят на холмах,
не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга —
не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
— Знаю, что затеваешь ты. Ничего
не предвещает доброго мне встреча с ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово
глядишь, очи твои так угрюмо надвинулись бровями!..
—
Не пугайся, Катерина!
Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто
не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты
не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Но
не далеким небом и
не синим лесом любуется пан Данило:
глядит он на выдавшийся мыс, на котором чернел старый замок.
Но ему некогда
глядеть, смотрит ли кто в окошко или нет. Он пришел пасмурен,
не в духе, сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тихо разлился прозрачно-голубой свет. Только
не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, ныряли, словно в голубом море, и тянулись слоями, будто на мраморе. Тут поставил он на стол горшок и начал кидать в него какие-то травы.
Глядишь, и
не знаешь, идет или
не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру.
Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись,
глядят в них и
не наглядятся, и
не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями.
Пасмурно, мутными глазами
глядела на всех Катерина и
не находила речи. «Я сама устроила себе погибель. Я выпустила его». Наконец она сказала...
Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час откровенной беседы, сказал ему: «
Гляди, брат Копрян: когда волею Божией
не будет меня на свете, возьми к себе жену, и пусть будет она твоею женою…»
—
Гляди: святые буквы в книге налились кровью. Еще никогда в мире
не бывало такого грешника!
«
Гляди, Иван, все, что ни добудешь, — все пополам: когда кому веселье — веселье и другому; когда кому горе — горе и обоим; когда кому добыча — пополам добычу; когда кто в полон попадет — другой продай все и дай выкуп, а
не то сам ступай в полон».
— Хорошенько, хорошенько перетряси сено! — говорил Григорий Григорьевич своему лакею. — Тут сено такое гадкое, что, того и
гляди, как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи! Завтра уже
не увидимся: я выезжаю до зари. Ваш жид будет шабашовать, потому что завтра суббота, и потому вам нечего вставать рано.
Не забудьте же моей просьбы; и знать вас
не хочу, когда
не приедете в село Хортыще.
Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже
не пойду так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго
глядел дед на нас, сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги
не постоят на месте: так, как будто их что-нибудь дергает.
Ну, как наделать страму перед чумаками? Пустился снова и начал чесать дробно, мелко, любо
глядеть; до середины — нет!
не вытанцывается, да и полно!
— Вишь! — стал дед и руками подперся в боки, и
глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал дед. — Я ставлю бог знает что, если
не клад! — и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы
не позабыть после!