Неточные совпадения
— Фофан был рыжий,
так, моего роста
и такой же широкий, здоровущий
и красный из лица, как медная кастрюля, вроде индейца. Пригнали меня к нему как раз накануне отхода из Кронштадта в Камчатку. Судно, как стеклышко, огнем горит — надраили. Привели меня к Фофану, а он
уже знает.
Фофан меня лупил за всякую малость.
Уже просто человек
такой был, что не мог не зверствовать.
И вышло от этого его характера вот какое дело. У берегов Японии, у островов каких-то, Фофан приказал выпороть за что-то молодого матроса, а он болен был, с мачты упал
и кровью харкал. Я
и вступись за него, говорю, стало быть, Фофану, что лучше меня, мол, порите, а не его, он не вынесет…
И взбеленился зверяга…
И мы ему поклонились в ноги:
уж такой обычай старинный бурлацкий был.
Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой
и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне,
так как другую
уже успели отнять. Поздоровавшись с капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу —
и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались старые знакомые.
—
Так искони веки вечинские пуделя пели!
Уж очен-но подручно: белый — рванешь, черный — устроишься…
И пойдешь,
и пойдешь,
и все под ногу.
Так и отказались, а были
уже на втором взводе.
Улегся я на лавке. Дед
и мальчишка забрались на полати… Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно
так крепко не спал, как на этой
узкой скамье с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали. Тихо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто
и потихоньку вышел на улицу. Метель утихла. Небо звездное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да вспомнил разобранные часы на столе в платочке
и зашагал, завернув голову в кабацкий половик…
— Здесь все друг другу чужие, пока не помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе
и конец… Ну эта легкая-то работа
и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды боится, а
уж если идет какой,
так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору…
Откуда-то из-за угла вынырнул молодой человек в красной рубахе
и поддевке
и промчался мимо, чуть с ног меня не сшиб. У него из рук упала пачка бумаг, которую я хотел поднять
и уже нагнулся, как из-за угла с гиком налетели на меня два мужика
и городовой
и схватили. Я ровно ничего не понял,
и первое, что я сделал,
так это дал по затрещине мужикам, которые отлетели на мостовую, но городовой
и еще сбежавшиеся люди, в том числе квартальный, схватили меня.
— Знаете что, молодой человек. Я пьяница, Ташкент брал, Мишку Хлудова перепивал,
и сам Михаил Григорьевич Черняев,
уж на что молодчина был, дивился, как я пью… А
таких, извините, пьяниц, извините, еще не видал.
— Теперь, полковник, вы меня напоили
и накормили,
так уж, по доброму русскому обычаю, спать уложите, а там завтра
уж и спрашивайте. Сегодня я отвечать не буду, сыт, пьян
и спать хочу…
Волга была неспокойная. Моряна развела волну,
и большая, легкая
и совкая костромская косовушка скользила
и резала мохнатые гребни валов под умелой рукой Козлика —
так не к лицу звали этого огромного страховида. По обе стороны Волги прорезали стены камышей в два человеческих роста вышины, то широкие, то
узкие протоки, окружающие острова, мысы, косы…
Какую водяную картошку, я
так и не спросил,
уж очень неразговорчивый народ!
Но
и обман бывал: были пятаки, в Саратове, в остроге их один арестант работал, с пружиною внутри: как бы ни хлопнулся, обязательно перевернется, орлом кверху упадет. Об этом слух
уже был,
и редкий метчик решится под Лысой горой
таким пятаком метать. А пользуются им у незнающих пришлых мужиков, а если здесь заметят — разорвут на части тут же, что
и бывало.
Кругом болота,
узкая песчаная полоса берега,
и в море выдавалась огромная лагуна, заросшая камышом
и кугой, обнесенная валами песку со стороны моря, как бы краями чаши,
такими высокими валами, что волны не поднимались выше их, а весь берег вправо
и влево был низким местом, ниже уровня моря, а дальше в непроходимых лесах, на громадном пространстве на север до реки Риона
и далее до города Поти, были огромные озера-болота, место зимовки перелетных птиц.
Не помню его судьбу дальше,
уж очень много разных встреч
и впечатлений было у меня, а если я его вспомнил,
так это потому, что после войны это была первая встреча за кулисами, где мне тут же
и предложили остаться в труппе, но я отговорился желанием повидаться с отцом
и отправился в Вологду,
и по пути заехал в Воронеж, где в театре Матковского служила Гаевская.
«Мне говорили, что Вы
уже получили отставку, если это
так, то приезжайте ко мне трудиться… Я думаю, что отец доволен Вашим поступком, — он заслуживает признательности
и похвалы. Что касается до меня, то в случае неустойки я к Вашим услугам. Хотя я
и вновь обзавелся семейством, но это нисколько не мешает мне не забывать старых товарищей».
Раз вышел
такой случай: идет «Гроза»;
уж 8 часов; все одеты, а старухи Онихимовской — играет сумасшедшую барыню — нет
и нет!
Как бы то ни было, а сумасшедшую барыню я сыграл,
и многие за кулисами, пока я не вышел со сцены, не выпрямился
и не заговорил своим голосом, даже
и внимания не обратили, а публика
так и не узнала.
Уже после похохотали все.
Белов ко мне, но остановился… Глядит на меня, да как заплачет…
Уж насилу я его успокоил, дав слово, что этого никто не узнает… Но узнали все-таки помимо меня: зачем-то понадобился паспорт в контору театра,
и там прочли, а потом узнал Далматов
и — все: против «особых примет» надпись на новом паспорте была повторена: «Скверно играет Гамлета».
Весь мокрый, в тине, без цилиндра, который
так и остался плавать в пруде, обиженный богач бросился прямо в театр, в ложу Долгорукова, на балах которого бывал как почетный благотворитель… За ним бежал по саду толстый пристав Капени, служака из кантонистов,
и догнал его, когда тот
уже отворил дверь в губернаторскую ложу.
И еще раз треснул кулаком
так, что Любский вскочил
и подсел к нам. Проснулся Любский, когда
уже стало совсем светло
и мы пресытились шампанским, а Лентовский своим неизменным «Бенедиктином», который пил не из ликерных рюмочек, а из лафитного стакана.
Через минуту свисток паровоза,
и поезд двинулся
и помчался, громыхая на стрелках… Вот мы
уже за городом… поезд мчится с безумной скоростью, меня бросает на лакированной крышке… Я снял с себя неразлучный пояс из сыромятного калмыцкого ремня
и так привернул ручку двери, что никаким ключом не отопрешь.
Первый раз я это явление почувствовал
так:
уже в конце раскопок я как-то поднялся наверх
и встретил среди публики своего знакомого педагога — писателя Е.М. Гаршина, брата Всеволода Гаршина. Он увидел меня
и ужаснулся. Действительно, — обросший волосами, нечесаный
и немытый больше недели, с облупившимся от жары загоревшим дочерна лицом я был страшен.
Я понял намек на компанию «Русской мысли», на М.
И. Писарева, около которого собрались неугодные полиции люди, но внимания на это не обратил. Благодаря Пастухову
уж, что ли, меня не трогали.
Так прошло время до апреля.