Неточные совпадения
— Ну, уж нет! Делать, так по-настоящему делать… Как снег у нас
на горах! Ах, как интересно!.. Ну-у, как
ты мало восхищаешься!
— А фунт хлеба стоит семьдесят пять копеек! Значит, четыре фунта хлеба, гривенник
на прежние деньги! Да как же ему не совестно! Ведь это Албантовы, первые богачи в деревне, они осенью одного вина продали
на сто двадцать тысяч. Как же
ты его не пристыдил, что так врачу не платят?
— Дмитрий! — Она, задыхаясь, смотрела
на него. — Митя! Милый мой! Так вот что
тебе приходится там…
— Ну, мама, дров наколол
тебе на целый месяц. А-а, Катя!.. Мама, мы сейчас пройдемся, мне нужно отнести Агаповым вещи Марка.
Что
ты вчера рассказал про себя, про Марка, — это что-то такое огромное, — как будто все эти горы вдруг сдвинулись с места и несутся
на нас.
— Нет, это правда. И вот, Митя… Те матросы, — они били, но знали, что и их будут бить и расстреливать. У них есть злоба, какая нужна для такой войны. Они убеждены, что вы — «наемники буржуазии» и сражаетесь за то, чтобы оставались генералы и господа. А
ты, Митя, — скажи мне по-настоящему: из-за чего
ты идешь
на все эти ужасы и жестокости? Неужели только потому, что они такие дикие?
— Хе-хе! Ч-чертово окно! Пошел, говорит, прочь отсюдова, мужик! Не смей тут петь, мне беспокойство!.. Да разве я у
тебя? Я
на бережку сижу, никого не трогаю… Какая язвенная! Сижу вот и пою!..
— И за них-то вот бороться! Как она спрашивала: «сумеете вы нас защитить?» А
тебе не хочется, когда
ты смотришь
на них, чтоб все это взлетело к черту, чтоб развалилась эта ароматно-гнилая жизнь?
— И вот теперь все разбито, все затоптано! Что пред этим прежние поражения! За самыми черными тучами, за самыми слякотными туманами чувствовалось вечно живое, жаркое солнце революции. А теперь замутилось солнце и гаснет, мы морально разбиты, революция заплевана, стала прибыльным ремеслом хама, сладострастною утехою садиста. И
на это все смотреть, это все видеть — и стоять, сложив руки
на груди, и сознавать, что нечего
тебе тут делать. И что нет
тебе места…
А наверху — равнодушные лица, глаза смотрят
на тебя и как будто не видят, шелуха семечек летит в лицо.
—
Ты знаешь, я решила в этом году завести полсотни кур. Будем жить куриным хозяйством. Противно смотреть
на дачников, — стонут, ноют, распродают последние простыни, а сидят сложа руки. Будем иметь по нескольку десятков яиц в день. Сами будем есть,
на молоко менять, продавать в городе. Смотри: сейчас десяток яиц стоит 8 — 10 рублей…
— Еще я кабанчика откармливаю, осенью зарежем, —
на всю зиму колбасы будут, ветчина, сало. А какие умные свиньи! Вот я никогда раньше не думала. Одно из самых умных животных… Хочешь, я
тебе свое хозяйство покажу?
— Зачем же
тебе было ехать для этого сюда, пробираться через фронт, подвергаться опасностям? Ведь для «усталых советских работников» отдых у вас создается просто: выгони буржуя из его особняка, помещика из усадьбы — и отдыхай себе вволю от казней, от сысков, от пыток, от карательных экспедиций, — набирайся сил
на новые революционные подвиги!
— Вот что, голубчик! Я не доносчик, и в жизнь свою никогда доносчиком не был. И
на тебя не донесу. Но… уходи, милый мой, от нас сейчас же.
— А кому какая польза, что
ты работаешь? Кабы вы
на общественную пользу работали, то было бы дело. А вы зерно в ямы зарываете, подушки набиваете керенками, — «работаем»! Сколько подушек набила? А приду к
тебе, мучицы попрошу для ребят, скажешь: нету!
— Контрибуция
на тебя наложена. Пять тысяч рублей.
— Что это у
тебя на руке? Покажь.
— Процесс пустяковый,
ты сам знаешь. И отсрочку-то
на год
тебе дали только благодаря протекции генерала Холодова.
— А
на кой они нам черт, ваши образованные? Только то и делали, что за грудки нас хватали. Миллион народу, каждый расскажет, как измывались над ним. А теперь, — «я, — говорит, — образованный!» — А кто
тебе дал образование? — «Отец». — А отец, значит, нас грабил, если
тебе мог дать образование, значит, и
ты грабитель!
— Мы
на фронте только в газетах прочли, что погоны снимают, — не стали и приказа ждать, прямо офицера за погоны: «
Ты что, сукин сын, погоны нацепил?» Если ливарвер найдем, штык в брюхо. Согнали всех офицеров в одно место, велели погоны скидать. Иные плачут, — умора!
Тюремщики обращаются с ними, как с рабами, кричат
на них, говорят им «
ты».
— Коммунистов не так, чтоб много. А много сочувствующих и склоняющих. Склонить всякого легко, только поговорить с ним.
Ты что, имеешь какую
на заводе собственность? А у себя дома имеешь? Койку, да пару табуреток? А дом у
тебя есть свой? Будет когда? — Никогда. — Ну, вот, значит,
ты и коммунист.
— Эй,
ты! — раздался с улицы повелительный окрик. Ехало три всадника
на великолепных лошадях;
на левой стороне груди были большие черно-красные банты.
— Крест у
тебя на шее есть?
— Вот человек — Горелов этот! В чем душа держится, зимою перенес жесточайшую цингу; язва желудка у него, катар. Нужно было молоко пить, а он питался похлебкою из мерзлой картошки. Отправили его в Крым
на поправку, он и тут сейчас же запрягся в работу. Если бы
ты знала, — какой работник чудесный, какой организатор!..
— Плюем
на вашу власть. Мы только батьку Махно одного знаем. Он нам приказал: «Бей жидов, спасай Россию!». Приехали к вам сюда порядок сделать. Обучить всех правильным понятиям… — Он озорным взглядом оглядел Леонида и, как заученно-привычный лозунг, сказал: — Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не почернеют…
Ты кто?
— Молчи!.. — Он замахнулся
на Леонида нагайкой. — Кто
ты?
— Хе-хе!.. Верно!.. А
ты, — он уставил
на нее палец, —
ты жидовка!
—
Ты мне за них отвечаешь. Ежели что, —
на мушку
тебя.
— Ничего, это бывает. Важно не распускаться, когда нужно. По закону, девице полагается хлопаться в обморок в минуту самой опасности, а мужчине, отбивая удары, взваливать драгоценную ношу
на луку седла… А с
тобою можно дела делать. Молодец девка!
—
Ты через горы знаешь дорогу в Арматлук?
На шоссе разумнее не выходить.
— Удивительные вы люди! Разве мы можем такие слова впускать себе в душу? Как
ты не понимаешь? Все кругом до самого основания изменилось, прежние отношения сломались, душа должна перестроиться
на какой-то совсем новой морали… Или уже нельзя будет жить.
— Конечно. И нужно было, чтоб огонь ударил в небо и чтоб лава полилась по миру. А что грязь и смрад, — так что же делать! Неужели
ты думаешь, что, если бы все от нас зависело, мы не действовали бы иначе? Дисциплинированные, железные рабочие батальоны, пылающие самоотверженною любовью к будущему миру, обдуманная, планомерная реорганизация строя
на новых началах… Эх, да смешно говорить! Ей-богу, как будто институтки в белых пелериночках, — и разговаривай с ними серьезно!
— Ну, вот… — Леонид шел, качая в руке винтовку. — В банкирском особняке, где я сейчас живу, попалось мне недавно «Преступление и наказание» Достоевского. Полкниги солдаты повыдрали
на цигарки… Стал я читать. Смешно было. «Посмею? Не посмею?» Сидит интеллигентик и копается в душе. С какой-то совсем другой планеты человек. Ну, вот сегодня, с махновцем этим…
Ты первого человека в жизни убила?
— Как говорю… Да, мы с
тобой убили. — Он лукаво глядел
на нее и улыбался.
— Первый, кажется, случай. Да! Раз еще как-то фунт брынзы дали…
На днях пьяный вломился к нам Тимофей Глухарь, орал: «Эксплуататоры! Я вам покажу! Если хоть одна жалоба
на тебя будет от мужиков, засажу в подвал
на две недели!» И вдруг потребовал, чтобы Иван Ильич записался в коммунисты. «Отчего, — говорит, — не желаете? Значит, вы сочувствуете белогвардейцам»… Сам в новеньком пиджаке и брюках, — реквизировал у Галицкого, помнишь, у шоссе его дачка? Акцизный контролер из Курска.
Вот
ты на косилке выехал ячмень косить, говоришь: «Мы работаем, а они что делают?
Только книжки читают!» Ну-ка, а погляди
на косилку свою:
ты, что ли, ее выдумал?
Хватит у
тебя на это мозгов твоих?
— Понимаешь
ты теперь, Петро? Я же вам всегда то самое говорю. Что нужно
на общую пользу думать, а не только что для себя.
— Ну, я рад, что
ты жив-здоров. Тому, что
ты на их сторону перешел, я никогда не верил… Дай
тебе бог!
— До чего его разносит! И чего
ты такой толстый? Компрометируешь советскую власть. Как
тебя на митинга выпускать?
— А помнишь в ссылке, в Верхоленске?
На именинах Хуторева. Белая ночь в раскрытые окна. И вы трио составили, — Engellied [Ангельская песня (нем). Имеется в виду «Серенада» Г. Браги.]. Хуторев
на гитаре вместо пианино, Михаил Тихонович
на скрипке, а
ты пела.
—
Ты, Катя, все вертишься в среде шипящих, и у
тебя соответственный взгляд
на все.
— Уж вот хорошо
ты, Настя, объяснила! Как
на ладошке.
— Катя! Меня спрашивают: «Вы против смертных казней, производимых советскою властью?» А я буду вилять, уклоняться от ответа? Это
ты называешь — не задирать!.. Я тут всего третий день. И столько насмотрелся, что стыдно становится жить. Да, Катя, стыдно жить становится!.. Каждый день по нескольку человек уводят
на расстрел, большинство совершенно даже не знает, в чем их вина. А Вера с ними, а
ты водишь с ними компанию…
— Катя, я
тебя прошу: не ходи ко мне больше
на свидания. Мне с
тобою тяжело.
— Как не помнить! С голоду там подыхали в горах. — Он засмеялся. — Как
ты тогда
на муку-то налетел? Увидал, братцы, муку, затрусился весь. Ну ее горстями в рот совать! Рожа вся белая, как у мельника. Потеха!
— Ты-то погибаешь? Барином живешь, все
на меня свалил. Ну, что ж делать, придется мне и абрикосы поливать.