Краденый город

Наконец момент попался подходящий: патефон водил иглой, но не мог добыть из пластинки ни звука. Только потрескивание. Оно тонуло в рокоте разговоров: вечер был в разгаре — говорили все сразу и вразнобой.

И Таня тоже задала вопрос:

— Это твоя бабушка?

Вообще-то ей наплевать было. Но портрет висел прямо перед ней. И надо было все-таки что-то сказать Коте, раз уж пришла в гости. Тем более что не нравилась ей эта Котя. И она Коте тоже не нравилась — Таня это точно знала. В таких случаях нужно быть особенно вежливой.

— Чего?! — протянула Котя.

— Вон там, — показала Таня.

Дама на портрете была словно упакована в шуршащую розовую бумагу и перетянута пополам золотым пояском. Масса взбитых надо лбом кудрей перекликалась с массой кудрявых кружев на груди.

— Понятия не имею, — легко ответила Котя. — Буржуйка какая-то.

— Эй, заводи машинку! — крикнул Витька.

— Как это? — удивилась Таня.

Котя вынула из конверта другую пластинку.

— Какая разница. Буржуев же давно прогнали.

Таня опять посмотрела на портрет. Она узнала и диван с желтой полосатой обивкой, и напольные часы. Даже обои — сейчас вытертые и побледневшие — были те же. Женщина на картине явно позировала в этой самой комнате! Только теперь здесь жила Котина семья.

— Но… — решила уточнить Таня.

И получила под столом пинок.

— Прогнали и все отдали простому народу, — бойко, как учили в школе, ответила Люська. — Все поровну поделили. Власть — народу, дворцы — рабочим.

И выразительно на Таню поглядела: зачем пристала с ерундой?

— Танцы! — выкрикнула Котя.

Все засуетились. Мальчишки стали сдвигать мебель. Ее в комнате было много, и вся тяжелая, красноватая, в завитушках. Схватились за стол. Клякнули, накренясь, бутылки. Их тут же схватили, переставили на пол. Стол, треща ножками по паркету, отъехал к окну.

— Ой, вы его потом как было поставьте, а то мать прибьет, — пропищала Котя, расправляя локоны.

— Гляньте! — мальчишки перегнулись через стол. Все разом завопили, замахали руками. Чья-то рука уже дергала шпингалет. Окно распахнулось. Дунуло пронзительно-прохладным воздухом, ворвался равномерный хруст множества шагов, а на улицу вылетела, кувыркаясь, музыка.

— Что там? Что там? — подтянулись к окну остальные.

— Слоники, — ответил Генка. И, перегнувшись через подоконник, завопил: — Эй, слоники!

Серые резиновые морды поднялись как одна. Мальчишки с хохотом присели. Таня замешкалась, так и осталась стоять. Сделалось жутко, как во сне. Пел и дудел граммофон. Напрасно он звал потанцевать — морды шагали, не останавливались. Вверх таращились без выражения одинаковые круглые глаза-иллюминаторы. Гофрированные шланги-хоботы спускались к поясу.

Таня помахала им рукой. Ей тоже кто-то махнул из строя. Жуткое ощущение прошло.

Мальчишки позади осмелели. Теперь они свистели и гикали вслед строю.

— Опять учения, — махнул рукой кто-то.

Мимо проплыл транспарант «Осоавиахим. Ленинград. 1941».

— Закрывай, закрывай, комаров напустишь! — крикнул кто-то.

Окно закрыли. Хотя какие тут комары? Самый центр города — вокруг один камень да влажный ветер с Невы.

На миг все примолкли. Слоники почему-то оставили неприятное впечатление.

— От кого обороняться-то? Финнам накостыляли, больше не сунутся. С кем еще?

— С Германией мир.

— С марсианами!

— Дурак.

— Война неизбежна, — важно, но вместе с тем задиристо объявил кто-то. — Мы в кольце капиталистических врагов.

Таня вспомнила недавний фильм в кинотеатре — «Если завтра война». Черным железным роем по натянутой простыне летели советские самолеты. Враги уже ощупывали границы, о диверсантах то и дело писали в газетах. Но советские пограничники ловили их всех. При помощи советских граждан и даже детей.

— Пусть только сунутся. Просто смешно.

Самолеты в кино это доказывали.

— Мальчик, передайте папиросы, — велел голос слева.

Папироса, правда, была на всех одна, но турецкая, с золотым пояском.

— У отца стянула, что ли?

— Моя, — соврала Котя.

Втянув дым, папиросу передавали друг другу осторожно, двумя пальцами. Выражение лица себе все придавали заправское. Хмурились, щурились сквозь клубы дыма. Про войну уже забыли. Каждый боялся опозориться — закашляться. Сизые клубы плавали под розовым абажуром.

Котя опустила иглу. Патефон задорно заиграл, закурлыкал. Неприятное чувство прошло совсем.

— Танцуют все! — объявила Котя.

Люська наклонилась к Коте, что-то зашептала. Та кивнула.

— Таня, пойдем со мной, — странным голосом сказала Люська.

— Куда? — но тут же соскользнула с тугой диванной подушки.

Они с Люськой договорились: вместе сюда приходят, вместе уходят, вместе и если что. Сейчас явно наступило «если что».

В коридоре было темно. За дверью приглушенно трубил и гремел патефон.

— Соседи-то не жалуются, — с удивлением отметила Таня.

— Дура, у них нет соседей.

— Как это?

— А так, что вся квартира их, — и Люська толкнула дверь.

— Ладно выдумывать-то, — снисходительно бросила Таня.

Соседи были у всех. Общая кухня, общая ванная, общий туалет, общий коридор, который мыли по очереди, — и много-много комнат с соседями: старыми, молодыми, тихими, крикливыми — всякими.

Люська нащупала выключатель. Зажегся свет.

— И эта комната тоже их? — не поверила Таня.

Расставил ноги мольберт. Пахло знакомо — скипидаром, маслом, красками. Так раньше пахло у тети Веры. Раньше. В прежней комнате, в окнах которой голубела гигантская опрокинутая чаша — мечеть. Пока тете Вере и дяде Яше не пришлось прятаться.

— А здесь кто живет?

— Лютик.

Таня скривилась.

— Лютик?

Лютик был братом Коти. Тощий, долговязый, с длинным толстым носом, под которым свисали толстые губы, и маленькими черными глазками у самого носа, похожий на лося. По общему приговору девочек — урод. Голос у него был тоже уродский: Лютик словно не говорил, а гудел.

— Дура, говорю же: все их! И кухня, и ванная, и коридор. Вся квартира их.

Краски… Они лежали повсюду. На подоконнике, на полу, на столе. Топорщились стоймя кисти.

Люська скинула туфли.

— И куда на таких лыжах танцевать?

Туфли были старшей сестры и держались только потому, что Люська напихала внутрь газету.

— Ты что, там снять не могла? Под столом? — напустилась на нее Таня.

— А дырки я где сниму?

Из чулок высовывались большие, не слишком чистые пальцы. Люська пошевелила ими. Нырнула под юбку, стала отстегивать и скатывать вниз чулки. «Тебя-я-я-я, Рио-Рита…» — томно звал из другой комнаты патефон. Танцевать в дырявых чулках, конечно, было нельзя.

— Что, и у Коти своя комната? — все не могла поверить Таня.

Красок у Лютика было много. «Они богатенькие», — вспомнила Таня Люськины слова. Краски в тюбиках, выдавленных и почти целых, краски в фарфоровых глазочках, в прямоугольных ванночках, в пузырьках. А вот у тети Веры не было теперь в жизни ничего хорошего. Из-за них с Шуркой и Бобкой. Из-за того, что сделали с мамой и папой. Таня испытала странное желание — взять тетю Веру «на ручки», как любил когда-то проситься Бобка. Только Бобка был маленький, мягкий, а тетя Вера — высокая, прямая, жесткая, и взять ее «на ручки» можно было бы только сложив в несколько раз, как столярный метр.

Таню осенило.

— Ну, идешь? — Люся выжидательно повернулась к Тане. Чулки она запихнула в карман.

В приоткрытую дверь уже ворвалась, запрыгала, заплясала музыка.

— Знаешь, ты иди. А я тоже чулки сниму — и за тобой.