Я тебя заколебаю!

Вениамин Араньев

— А потом он сказал, что не знает, чем отличается Моне от Мане, и что вся классика русской литературы построена на откровениях наркоманов, алкоголиков и людей с низкой социальной ответственностью, — одетая в наглухо закрытое платье исключительно чёрного цвета человеческая гусеница томно вздохнула и обмахнулась веером. Чтобы воздеть руку к потолку, прижать ладонь ко лбу и трагичным, надрывным голосом выдать. — Моё сердце как никогда было близко к разрыву. Его сковали ледяные иглы разочарования и боли. И…

— Боже, я отказываюсь воспринимать это на трезвую голову, — сидящий за столиком в дальнем углу зала парень уткнулся носом в столешницу. Даже приложился об неё пару раз лбом.

После чего накрыл голову руками и глухо простонал, удачно вклинившись в многозначительную паузу выступающего чтеца (или чтицы?):

— Веня, я официально отрекаюсь от тебя.

— Идёшь на рекорд, — философски заметил Араньев, задумчиво рассматривая тучную фигуру, вот уже полчаса скакавшую по сцене с бодростью укушенного в зад носорога. И все эти полчаса Веня честно пытался понять, сколько декламатору лет и какого он пола.

Не то чтобы его действительно интересовал этот вопрос… Просто приступ фирменного Араньевского любопытства, доводившего народ до нервного тика, никто не отменял. И не всякий ещё и пережить умудрялся, ага.

— В смысле? — ярко-синие глаза с подозрение воззрились на приятеля, подсознательно ощущая очередную подколку.

— Вчера ты от меня отрёкся… — Араньев сощурился, что-то подсчитывая. И хмыкнул, щёлкнув пальцами. — А нет. Вчера ты от меня не отрекался, всего лишь пожелал интересный список любовных побед и только. А сегодня ещё и двух часов не прошло, а ты уже так радикально. Без ножа режешь… Дружище.

Степан Игнатов от таких обвинений в свой скромный адрес на пару минут впал в самый натуральный ступор. Он открывал и закрывал рот, осоловело хлопая глазами. И честно пытался подобрать хоть какие-то слова, но не выдержал и буркнул, раздражённо дёрнув плечом:

— Да иди ты! Что мы вообще забыли в этом лягушатнике?

— Ну… — Араньев сощурился, разглядывая нового декламатора, сменившего прыткую гусеницу на сцене. Пацан лет восемнадцати на вид, с косой чёрно-розовой чёлкой и густо подведёнными синим глазами был бледен, худ и печален. И тексты его отдавали унылым кладбищенским душком.

— Ну?

— Если я скажу, что мне было скучно, ты поверишь?

Попытка сделать глаза кота из Шрека провалилась сразу и с треском. Степан смерил его таким убийственным взглядом, что Араньев спиной почувствовал холод металла разделочного стола в прозекторской. И даже успел представить, с каким видом и в каких выражениях напишет заключение о его скоропостижной и очень трагичной смерти один милый патологоанатом.

— Веня…

— Стёпа, я напоминаю, что Уголовной Кодекс Российской Федерации…

— Карает всё, что я сейчас мечтаю с тобой сделать, — согласно кивнул головой Игнатов. И добавил, скрестив руки на груди. — Так что в твоих интересах сделать чистосердечное признание. Сам знаешь, оно смягчает наказание…

— И облегчает загробную жизнь, ага, — Араньев фыркнул, откинувшись на спинку стула. — Ладно, уговорил Игнатов. Так и быть на третьем литературном кафе в этот незабываемый день я посвящу тебя в свои скромные планы по захвату мира и Польши…

— Веня, скажи честно. Ты дурак? — Игнатов, в принципе знавший Араньева уже лет пять точно, уже привычно подавил в себе желание придушить этого засранца. Хотя видит бог, руки чесались только так!

— Ладно, мир оставьте себе, я согласен на Польшу!

— Веня…

Было что-то такое в голосе его сослуживца, товарища и просто лучшего друга, что Вениамин предпочел проглотить очередную свою «гениальную» реплику. И уже куда серьёзнее прошептать, наклонившись к Степану:

— Я тут набираюсь опыта. Для проведения специальной операции в сугубо узких, филологических кругах. А ещё я тут прячусь. Потому что, что? Потому что никому в голову не придёт искать меня здесь, не так ли?

Игнатов медленно вдохнул. Так же медленно выдохнул. Припомнил всё, что касается тяжких телесных повреждений и всё же не выдержал:

— Нет, ты серьёзно? Ты, правда, прячешься здесь от собственной семьи? И какая ещё операция в филологических кругах? Мы что, институт благородных девиц штурмом брать собираемся? Или граммар-наци вышли за пределы интернет-мемов, а ты записался в хранители правописания?

В голосе товарища было столько недоверия и самого настоящего суеверного ужаса, что Веня даже ему посочувствовал. После чего оперативно заткнул подавшую, было, голос совесть, шаркнувшую лапкой где-то там, на задворках сознания. Нет, как напарник, коллега и друг Игнатов был выше всяких похвал.

Но языком он болтал ещё дальше и дольше, чем «любимый» Венин патологоанатом. И совершенно был неспособен держать в себе какие-то секреты. Ну, окромя тех, что касались работы.

Так что в ответ на требовательный, пытливый взгляд блондина, Араньев сделал то, что умел лучше всего. Он талантливо, непревзойдённо и совершенно нагло ушёл от ответа, ласково протянув:

— Игнатов, ты мне, конечно, Брут… — Степан возмущённо булькнул холодным чаем, попытавшись испепелить товарища гневным взглядом. Не вышло, но Веня послушно поправился. — Ладно, друг. Так вот, ты мне, конечно, друг… Но твоя информационная безопасность оставляет желать лучшего.

— Чего?

— Да блин, — вздохнув, Веня возвёл глаза к потолку. — То, что узнаешь ты, узнает твоя пассия Верочка. Что узнает Верочка, к вечеру узнает весь отдел, а через неделю — весь город. И далеко не факт, что ЭТА версия истории мне понравится. Так понятнее?

— Да ну тебя, — насупился Степан, скрестив руки на груди и отвернувшись в сторону выхода. — Не хочешь говорить, так и скажи.

Вообще-то, Вене было, что на это возразить. Серьёзно, у него была целая тирада, пропитанная ядом и сарказмом, за которую он рисковал бы огрести по морде. От незнакомого с ним человека, конечно же. Араньев даже рот открыл, намереваясь высказать приятелю всё, что он о нём думает, но…

— Здравствуйте.

От вкрадчивого, мелодичного голоса вдоль позвоночника проскакал табун мурашек. И Веня передёрнул плечами, уставившись на сцену, как и добрая половина зала, заполненная разношёрстной публикой. Миниатюрная, тонкая блондинка смущённо улыбнулась, заправив за ухом прядь волос. И негромко протянула, глядя на замерших в ожидании зрителей:

— Здравствуйте. Меня зовут Лена и сегодня… — прикусив нижнюю губу, девушка смущённо потерла кончик носа. — В общем, сегодня я хочу спеть для вас несколько песен. Не судите строго, пожалуйста. И я очень надеюсь, что они вам понравятся.

Тонкое запястье изогнулось, обхватив гитарный гриф. Пальцы скользнули к колокам, несильно подтянув несколько струн. После чего прошлись по серебристым нитям лёгким касанием, вырывая нежный, мягкий звук. Застыв на пару секунд в нерешительности, девушка глубоко вздохнула, прикрыв глаза и…

В следующий миг по залу разнеслась требовательная, звонкая мелодия. Гитара пела, гитара кричала и резонировала, погружая случайных прохожих и завсегдатаев этого кафе в причудливую и неповторимую смесь то ли блюза с кантри, то ли кантри с блюзом. А уж когда девушка запела…

— Матерь божья, — выдавил Степан, зажав уши ладонями. На его лице отразились все те душевные страдания и адские мучения, что он испытывал. Потому что тонкая душевная организация Игнатова нормально воспринимала только одно музыкальное направление. А именно — панк-рок. Всё остальное, как искренне считал Игнатов, было от лукавого, не меньше. И музыкой не могло называться просто по определению!

Впрочем, душевные страдания друга Веня привычно пропустил мимо ушей. Вытащив свой смартфон, он нашёл галерею и открыл нужное ему фото. После чего отодвинул телефон в сторону, сравнивая изображение на экране с выступавшей на сцене блондинкой. Форма одежды была менее официальная, конечно же. Плюс макияж, плюс яркие пряди в светлой копне волос и аккуратная татуировка на запястье. Но не понять, что и там, и там одно лицо не мог бы только слепой.

Веня слепым не был. А ещё был достаточно продуманным, коварным и… В общем, он был тем ещё засранцем, искренне считавшим, что в любви и на войне все средства хороши. Поэтому он пихнул локтем уткнувшегося (второй раз за вечер!) лицом в стол Степана. И ткнул пальцем в сцену, заявив:

— Игнатов, знакомься. Это Лена Строкова. И она твоя девушка на ближайшую пару недель.

***

Ксения Шолохова

В чёрном-чёрном городе, в чёрной-чёрной комнате, в чёрную-чёрную субботу…

— Да, мам. Я помню, что тётя Нина сделала для нас много чего, а для меня так и вовсе спасла целый мир, — тяжело вздохнув, я переложила телефон к другому уху, прижав его плечом, и продолжила листать сайт в поисках сериала под настроение. — И нет, это не сарказм. Я, правда, так думаю.

Конечно же, моя любимая и слишком проницательная родительница мне не поверила. В конце концов, мы почти двадцать лет жили под одной крышей, проверяя на прочность нервы друг друга, и всех, кто не успеет вовремя слинять. И нотки ехидства в моём голосе не услышал бы только глухой, но…

Но попытки меня перевоспитать, устыдить или (ещё круче!) переупрямить она оставила ещё лет в шестнадцать. Смирившись и с цветными волосами, и с татуировками, и с пирсингом и даже с холодной войной между мной и русаком. Которую я с блеском выиграла, не только поступив на бюджет, но и закончив университет с красным дипломом.

Ну да ладно, речь не об этом. Так вот, пытаться меня в чём-то уличить маман перестала уже давно. Но от нотаций это не спасало. Как и от настойчивых попыток через меня получить протекцию-помощь-жильё для Маши-Пети-Зои, подпадавших под так нелюбимую мною категорию «ребёнок лучшей маминой подруги».

Вот как сейчас, например. Инфантильное чадушко тёти Нины (дамы ярко иллюстрировавшей определение бой-баба и способной не то, что коня, целый табун на скаку остановить) закончило дорогущую частную школу-интернат, и теперь намеревалось покорять мегаполис. А значит что?

А значит этому чуду нужно «а» — где-то жить, «б» — помочь с подготовкой к вступительным экзаменам. Ведь ребёнок просто само очарование и местный гений! Во всём, что не касается русского языка и литературы, ага.

— Нет, мам. Я не могу взять на себя эту важную миссию, — прислонившись спиной к холодильнику, я украдкой вздохнула, возведя глаза к потолку. Маман распиналась уже минут пятнадцать, и у меня устало все: рука, мозг, ухо и телефон. Последний недвусмысленно пиликал, напоминая о том, что его батарея не бесконечная. И я бы с удовольствием повесила трубку, но…

Подозрительный шорох в коридоре отвлёк меня от возникшей дилеммы. Я даже смартфон подальше отодвинула, нахмурившись и зажав динамик ладонью. Шорох повторился, становясь всё настойчивее. А затем дверной замок громко, оглушительно щёлкнул, открываясь.

— Мама, я перезвоню, — хрипло выдохнула я в трубку, обрывая звонок и убирая телефон в карман домашних штанов. Сглотнула, пытаясь не поддаваться набирающей обороты панике. И схватила первое, что подвернулось под руку — томик собраний сочинений Александра Сергеевича Пушкина, оказавшийся тут непонятно каким для меня образом.

Тихий скрип двери прозвучал в лучших традициях фильма ужасов. Зловеще и пробирая до самых костей. Ей-богу, я только чудом не подпрыгнула на месте, намертво вцепившись в несчастную книгу. А когда следом раздались мягкие, осторожные шаги, неумолимо приближавшиеся к кухне, как к единственному источнику света во всей квартире, я сделала ЭТО.

Я, блин, совершила самую большую ошибку из всех возможных. Шагнув навстречу высоченной мужской тени, появившейся на пороге кухни, я выпалила «Держи, фашист, гранату!» и со всей дури врезала переплётом томика Пушкина по носу грабителя.

После чего для пущего эффекта приложила им же по затылку. И только после этого соизволила внимательно посмотреть на гостя, пострадавшего от бессмертного творчества великого русского поэта девятнадцатого века. К моему удивлению, посреди коридора растянулся мужчина, постанывая и зажимая рукой изрядно кровоточивший нос. Он был в почти чистой футболке, рваных джинсах и…

В кедах. Очень. Знакомых. Кедах.

Ах ты!

— Веня, ты идиот? — обречённо протянула я, глядя на это чудо сверху вниз. Машинально прижав к груди томик Пушкина, который я так и не выпустила из рук. Про себя подозревая, что вопрос этот из разряда риторических.

И что соседа явно контузило ещё до нашего с ним знакомства. Потому что нормальные люди в такой ситуации не будут ржать как лошадь Пржевальского.

Не будут и всё тут!