Когито Нон Эрго

Проснулся я около пяти, где-то совсем рядом скреблись цепкие лапки мышей. Разлепив глаза, я стянул ноги на пол, и утопил их в свои шикарные тёплые тапочки.

Хотелось отлежаться, но нужно было успеть на маршрутку, чтобы доехать до противоположной части города, и застать продавщицу, которая могла в любой момент отлучиться, или уехать за новой партией деталей.

К счастью, когда бодрый джигит за рулём пассажирской газели под тихие матюки пассажиров уже подруливал к тёмному зданию с серыми стенами, за которым и находился авторынок, туда же прибыл белый микроавтобус мерседес, изрядно потрёпанный и тут и там побитый ржавчиной, на котором директор фирмы, в которой работала пресловутая Андреевна развозил заказы. Разворотливый, маленького роста, полный, с усами, в очках с толстыми стёклами, он как-то не вписывался в образ удачливого здоровяка в малиновом пиджаке с пачкой долларов в кармане, но ему было все равно. Свой отдых с женой и новую машину на праздники он отбивал, и ему этого по сути было достаточно. То, что его зарплата не дотягивала даже до местного авторитетного бизнесмена его не волновало. В своё время он вполне мог быть директором местного завода электрооборудования, но заниматься нудной бумагомарательской деятельностью ему претило. Он жаждал наличности здесь и сейчас. И поскорее потратить часть выручки на стаканчик дорогого пива и баньку с женщинами развязного поведения. Хобби у него было такое же скучное, как и сам бизнес.

Вслед за этим удалым директором из бусика вывалилась женщина с особенно округлыми формами. На женщине был толстый вязаный и местами уже пролинялый свитер и красная, на удивление неподходящая к свитеру футболка не первой свежести. Её ноги заплетались в чёрном платье, которое было скорее похоже на балахон монаха, нежели на одежду в которой ходят на вечерние рауты. Покрашенные в белый цвет волосы с чёрными, уже отросшими корнями ещё больше подчёркивали её отнюдь не молодой возраст.

Когда я подошёл к серому забору, около которого стоял мерседес, женщина уже суетилась, рассматривая надписи и непонятные мне аббревиатуры на ящиках, и уже собиралась закинуть один из них себе на плечо.

Я подошёл с видом скучающего путника, который всегда почему-то напоминает человека, которому нужно что-то нелегальное.

Продавщица не поняла, чего мне надо, взглянула на меня ошалелыми глазами.

— Я тут ищу некую Андреевну, меня охранник из Павловского послал… — бесхитростно начал я.

— А ты откуда? Чей будешь? Мы то уже при крыше…

Я про себя выругался на старые порядки 90-х годов, и покачал головой

— Я не за деньгами. Мне бы узнать у вас кое-чего надо.

Успокоенная старушка, быстро сориентировалась в обстановке и подала мне ящик.

— Вот держи, на второй этаж направо. Там увидишь. Одна дверь открыта, ты туда и неси.

Не знаю, почему я согласился, вроде бы не за тем совсем пришёл. Но помочь бабульке стоило, я надеялся всё-таки узнать у неё довольно-таки интересную информацию о своём странном пристанище, возможно даже узнать историю этой семьи в деталях. Почему фотография была так странно надорвана?

Видимо ничего не остаётся, как пыхтя подтаскивать ящики, и слышать грохот металлических деталек внутри.

Наконец, когда ящики закончились, мы с бабкой опустились в порезанные кресла, которые, по видимому, были оставлены здесь на время командой грузчиков, чтобы после откочевать куда-то в абсолютно другое место.

— Ну, что молчишь? Спрашивай… — схватила быка за рога бабка.

— Я… ну в общем я столкнулся тут с непонятным для меня случаем. Судьба как будто-бы сама привела меня в одно место.

— Ну а я то-тут причём? Давай покороче и ближе к телу, — торопливо и рассержено затараторила бабка. Сразу было видно прославленное в народе «рыночное образование».

— Я попал в странный дом там, в Павловском. Там ещё холодильник зелёный.

— Блин, ты что издеваешься? — Вскипела старушка, и уже порывалась встать, когда я достал фотографию, и показал бабульке.

— Ах, ну да… Вы откуда-то узнали про эту старую историю, и приехали ко мне интервью для книги писать?

— С чего это вы решили, что я писатель? — улыбнулся я, ведь писателем я так и не стал, хотя я и порывался в детстве написать стопку книжек больше, чем та, что лежала в прихожей, и отсвечивала своей золотистой, размашистой подписью «А. С. Пушкин» Слова старушки мне безусловно польстили.

— Ну я не писатель… А с чего вы взяли, что я писатель?

— Так ко мне они часто ходили после того случая. Очень такие настырные, знаешь ли, все из себя, но одеты плохонько, кроссовки старые, с одной ноги на другую переминаются, вместо брюк спортивные штаны. А ты, видать, другой… Серьёзный. Вот я и подумала, что ты книги пишешь.

— Не совсем. Просто мне… — начал было я, но потом осёкся, не рассказывать же этой, сугубо рациональной старушке про свои сны, тем более с таким удивительным содержанием.

— Ладно, я уже столько ваших перевидала, тоже представлялись по-разному. Один родственником из Карелии представлялся, другой агентом страховым.

Мне то все одно. Я эту семью издавна знаю, не было у них родственников.

Аглая, Глафирья по паспорту, она всю жизнь одинокая была, я ей все намекала, пока мы у неё чаёвничали с братом, что, мол, пришла твоя пора прошлого мужа забыть и новую жизнь начать. А та как подбородок вскинет, отвернётся от меня, баранку откусит, и словно бы и не слышала ничего.

А муж то ейный был из Сибири, уж не знаю, как она его повстречала, только уж шибко гордая она за него была. Ходил он всегда такой важный, осанистый, выправка военная, сразу видно.

А потом писать стал, я-то помню, бывало придёшь в гости к Артемьевым, а Аглая опять свой шикарный самоварчик заварит, начнёт пыхтеть над ним, а вот Романа, так звали суженого её, так и не видно. Я один раз, пока она с самоваром бегала, решилась и заглянула в его комнату, ну совсем побороло меня тогда любопытство. Специально старалась не скрипнуть случайно, не спугнуть. Благо двери у них шикарные были, белые такие, дубовые, настолько они тяжёлые, что и не скрипели почти.

В комнате, помню, накурено было сильно. Ну любил Рома курево, я-то его с детства не переношу, — Андреевну прямо передёрнуло, словно бы она снова вернулась в то время, в ту, прокуренную комнату

Так вот, — продолжала старушка. Заглянула я, значит за дверь, а там в пепельнице папироса догорает, и на старом стуле сидит Роман. А вокруг книжки всякие, раскиданы чертежи, Рома так напряжённо, в какой-то ему лишь понятной остервенелости что-то чертит на бумаге. А потом смотрю, глаза поднял, встал из за стола, как ужаленный, да как крикнет на меня, я аж осела.

«Как ты ко мне врываться осмелилась так бесцеремонно, я тебя просил?»

Я стала оправдываться тогда, мол, на чай хотела позвать, а он мне обратно

«Какой чай? У меня тут дело победы решается, дело революции вершу»

Ну я тогда отпрянула, а тут и Аглая с подносом подоспела. Бросила поднос на стол, как есть, и на меня накинулась, словно я у них икону выкрасть задумала.

Сгребла меня в кучу и давай к входной двери толкать. А на самом пороге повернула меня к себе и прошептала виновато так:

«Не спрашивай меня Манюня, я тебе всего объяснить не смогу. Но он гений, он действительно важное дело делает, сказал, что от этого зависит судьба страны.

Сможет он своего добиться, выживем и буржуев под корень искорчуем, не сможет, погибнет страна»

Я котомку свою схватила и прытью оттуда бежать. А Глаша ещё долго меня взглядом провожала.

С тех пор меня захватило страшное любопытство, я все пыталась как-то намёками спросить, чем занимается муж Глаши, она сразу замолкала и уходила, то в хлев, скотинку покормить, то на кухню, позже возвращаясь с её любимым чаем. Она большая чаёвница была, помню…

Но однажды помню высказалась все-же, что нынешние физики и нынешние медики скоро позавидуют открытиям в своих отраслях.

Из чего я поняла, что он был физиком. А вот сын его старший, тот сразу уехал в город, когда отучился в местной школе. Надо отметить, что и процесс обучения его был своеобразным. Мы, помню, тогда за мясом стояли в магазине, и пришла женщина, седоволосая и грузная, её вдруг в очереди все стали пропускать, это была местная учительница. У неё уже тогда было плохое здоровье, она постоянно доставала из кармашка своей пятнистой блузки пузырёк с каплями. Ну и я взялась помочь этой старенькой женщине, а пока мы шли по грязным глинистым улочкам, я не удержалась и спросила, а этого странного паренька с окраины деревни она тоже учила?

Она мне ответила, что да. Был Юрий с детства нелюдимым, всегда сдерживал себя во время уроков. Иногда, когда задавали особенно трудные задания, мальчик с каким-то особенным рвением тянул свою щуплую ручонку вверх, но потом, очутившись под прицелом едких взглядов одноклассников резко опускал её, и как бы зажимался, уходил в себя.

— И что? Ему не помогали учителя?

— В том и дело, что по словам его классной, а её кстати звали Валентина Георгиевна,

его все сторонились. И если другие одарённые дети в потоке часто оказывались целью довольно едких насмешек, то Игоря просто старались не замечать.

Сама внешность молодого человека не только не давала ему стать лидером в коллективе, но и напротив отталкивала от себя доброжелателей. Дело в том, что у мальчика были очень пронзительные и глубокие глаза, цепкие и захватывающие, словно некий дьявольский огонёк обитал на глубине их чарующей бездны.

Кроме того, мальчика от других отличала причёска. Да, именно. У него был короткий ёжик, и, хотя корни волос были тёмными, сверху они были белыми.

Словно бы он поседел в детстве.

И чем больше его игнорировали сверстники с их подростковыми забавами, тем больше он старался учиться. Как выразилась его учительница «ему не давали войти в широкие двери жизни, и он сломал оконную форточку».

А иногда он откровенно пугал свою учительницу. Принесут на урок биологии чудную зверушку, богомола какого-нибудь, все смеются, а Юрий подойдёт бывало, и всматривается, словно всю душу у чудо-животного высмотреть хочет.

Смотрит пристально, взгляда не отведёт.

— И что, как оно дальше все обернулось? — опять вклинился я.

— Ну, насколько помню, все так вот происходило. Жила семья Артемьевых нелюдимо, даже меня они после уже упомянутого случая в гости не звали. Выйдет Глаша за кефиром и булкой в магазин, иногда за дровами выбегал бодрый Юрий, смешной такой, в ушанке, в затрёпанном ватнике и в очках. Не пойми что, интеллигент не интеллигент, но все его чокнутым считали.

Соседские ребята все в футбол бегали, да дрались за школой, а Юра только один раз в конфликт встрял. Уже в седьмом классе, когда подростки стали задумываться над глобальными вещами, в школьной стенгазете поместили заметку со следующим названием «Бытие или сознание, что имеет силу?»

Статейка была проходной, абсолютно невдумчивой, в рамках существующей тогда парадигмы о классовом сознании. Если бы автор немного изучил бы тему, он бы понял, что сознание не является неким отрицательным явлением, а бытие не всегда имеет положительное значение. Но автор написал так как написал. И никто абсолютно не рассматривал эту статейку серьёзно. Более всего школьников интересовала последняя страничка, где упоминались всяческие школьные дискотеки, клубы и мероприятия.

И вот на одной из перемен школьники увидели, как Юрий, подойдя к доске объявлений, начал вдумчиво вчитываться в эту статью, и, дочитав до конца, весь побагровел, достал ножницы, видимо приготовленные для уроков труда, и начал кромсать экземпляр стенгазеты, да с таким остервенением, что даже подоспевшие активисты из соседнего класса — пухлый Жора и спортсмен Армен, не могли ему помешать. В итоге произошла драка. Жора тогда получил больше всех. Юрий сломал ему руку. Сам Юра отделался фингалом, который был получен, как можно было уже догадаться от Армена.

На вопрос завуча, что же сподвигло молодого рыцаря на борьбу с журналистскими ветряными мельницами, Юрий лишь насуплено молчал. За что и получил строгий выговор, с обещанием отработать на пришкольном участке по облагораживанию территории.

В итоге Юрий оказался после уроков с лопатой в руке, в окружении младшекласников, которые постоянно косились на великовозрастного помощника, похихикивая периодически за его спиной. Юрий тогда услышал эти смешки, отбросил лопату и яростно посмотрел на детей:

— Вы когда-нибудь ещё узнаете обо мне, неумехи… А пока смейтесь дальше!

Малыши притихли от такого наглого, нескромного замечания, исходящего от безобидного на вид очкарика.

Сам же Юрий схватился за очередной куст. Когда работа была закончена, Юрий с явным пренебрежением к своим младшим товарищам сдал лопату дворнику, и поспешно зашагал по улице по направлению к дому.

Дальше учительница описала, с каким остервенением он зачитывался всяческими научными журналами, абсолютно не обращая внимания на литературу и историю.

В итоге, к выпускному году его матери, Глаше, пришлось бегать по всем учителям и слёзно просить о четвёрках в табеле. И тут даже дело не в том, что Юрий не справлялся с другими предметами, просто во всем, что не касалось физики и черчения он действовал по принципу «заучу-отбубню-отстанут». И вскоре это стало ясно абсолютно всем учителям в школе.

И многим это не нравилось. Не нравилось до такой степени, что даже за отлично отвеченный вопрос ему в дневник ставили в лучшем случае три. Никакого горения в глазах молодого человека не наблюдалось.

Но, как только начинался урок физики, Юрий оживал, глаза его буквально загорались, и он смотрел на учительницу так же пристально, как в своё время смотрел на дивного богомола, делал какие-то свои пометки в блокнот, который всегда на уроке вытаскивал из своего старого офицерского планшета.

Кстати тот планшет ему почему-то был особенно дорог, он его тщательно оберегал от других учеников, чуть ли не в столовую с собой носил.

Где-то через год пропал отец Игоря. Произошло это зимой. Соседи так и не заметили бы исчезновение Романа, которого они и так практически никогда не видели на улицах города, если бы не странная сцена, которую пришлось наблюдать почти всему посёлку. После рождественских гуляний, многие селяне возвращались из гостей, и несли с собой пакеты с подарками. К Глаше с Ромой мало кто заглядывал, их дом в основном обходили стороной, они всегда были нелюдимыми, а после скандала, случившегося со мной так и вообще почти не показывались на улицу.

Но в этот год мои соседи, Лежневы, решили почему-то навестить Артемьевых.

Лежневы увидели, что калитка у Артемьевых открыта, и без всякой задней мысли зашли во двор. На скамейке перед домом седела Глаша, и плакала. Тогда уже Лежневы позвали нас, но единственное, что мы могли добиться от Глаши это всхлипы, плач на плече и два слова:

— Забрали Рому…

Позже, уже после того, когда мы провели хозяйку домой и усадили за стол, она вымолвила ещё одно слово, которое мы тогда не смогли понять, она сказала:

— Добрались…

Позже местный пропойца, слесарь Игорь рассказал нам, что видел, как таинственная белая машина выезжает за поворот той улицы, которая вела напрямую к дому Артемьевых, а в ней сидело несколько солидных и представительных людей в серых пиджаках.

Прошло несколько лет, Глаша сначала пыталась вжиться в общую колхозную бытийность, но было видно, что боль от расставания с любимым человеком съедает её изнутри.

Позже она отдалилась от коллектива, ушла на преждевременную пенсию по инвалидности, сына правда периодически провожала сначала в школу, а потом поехала и устроила его в институт. Но выглядела она тогда уже не лучшим образом, впалые щеки, измученное лицо, извечная синева под глазами.

И показалось мне, что помимо расставания с мужем её преследует ещё какая-то неуловимая опасность, во время своих редких выходов на улицу, она старалась спрятать своё лицо, постоянно оглядывалась, шла быстро, буквально бежала.

Лишь иногда её видели на окраине села, она стояли между двумя ивами, на спуске с обрыва, у самой речки. Как будто ждала кого-то.

А через несколько лет, когда в стране уже грянули перемены, вернулся её сын Юрий. Он возмужал, раздался в плечах, стал видным женихом на селе.

Однако, несмотря на всё это, он никуда не отлучался от своей мамы, что естественным образом вызвало в местных сельских красотках презрительность, даже несмотря на статность и красоту парня.

И вот однажды они пошли c матерью гулять, это не было какой-то редкостью для них. Пошли по дороге к речке, да так и не вернулись обратно, сначала я было подумала грешным делом, что утопились, но где-то месяца через два ко мне участковый постучался, говорит женщину нашли в одном старом здании в метрополии. И её фото показали, она там лежит, волосы спутанные, а около головы лужица кровавая расплылась…

Даже ездила в морг тамошний, опознавать. Говорили тогда, что это её сын родной укокошил, но зачем, почему, я не допытывалась. А потом и вовсе свои внуки подоспели из города, дети мне нянчить оставили, я и забыла про эту историю. А потом вон на месте села нашего микрорайон построили, а избушку Артемьевых почему-то оставили, видимо, как были они символом оторванности от цивилизации, так и остались…

Меня аж передёрнуло, но я постарался не подать виду. Следующий же вопрос буквально сорвался с губ:

— А Юрий, сколько ему лет было, когда они пропали?

— Да лет двадцать пять, наверное, даже больше. Он совсем взрослый был.

Что-то тут не сходится, отметил я про себя.

— Ну ладно, спасибо вам… — произнёс я, и всё-таки не удержался от финального вопроса.

— А других детей у Глаши не было?

— Нет, я об этом ничего не слышала — сухо произнесла Мария Андреевна, поднимаясь из кресла и на ходу запахивая свой старый линялый свитер.