Собака, которая не хотела быть просто собакой

Фарли Моуэт, 1957

Порода Матта не поддавалась определению – он точно был единственным псом в своем роде. Он умел лазить по деревьям и приставным лестницам, катался в открытой машине в защитных очках, а его охотничьей сноровке позавидовал бы любой чистокровный ретривер. Он был удивительной собакой, достойной необычного мальчика, росшего в диких прериях. «Собака, которая не хотела быть просто собакой» – это пронзительные и смешные воспоминания знаменитого канадского писателя Фарли Моуэта о его детстве и о незабываемой дружбе. В 2018 году в издательстве «Белая ворона» вышла его книга «Не кричи “Волки!”» (1963). Иллюстрации Н. Кузьминой

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Собака, которая не хотела быть просто собакой предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 4

Стая уток

Осенью того же года мы с папой начали готовиться к нашему первому охотничьему сезону на Западе. Время перед открытием сезона было полно для меня больших волнений и ожидания, а школа казалась почти невыносимой пыткой. Ночи стали холоднее. В предрассветные сумерки я внезапно просыпался и, лежа в постели, с учащенно бьющимся сердцем прислушивался к величавым голосам первых гусиных стай, тянувшихся на юг. На кровати у себя под боком я держал свое ружье — маленькое, двадцатого калибра (первый в моей жизни дробовик). В гулкой темноте я поднимал его к плечу, потолок и крыша исчезали, и дуло ружья следовало за небесными путешественниками.

Папа был возбужден еще сильнее. Каждый вечер он вынимал из чехла свое ружье, заботливо полировал сверкающее ложе из орехового дерева, вытаскивал патроны и снова укладывал их в коробки. Мама обычно сидела и глядела на него с терпеливым выражением, которое кого угодно может вывести из себя и которое женщины умеют превращать в грозное оружие против своих спутников жизни. Матт, напротив, полностью игнорировал наши приготовления, и ему уже было от них так тошно, что он стал проводить вечера вне дома. Отсутствие у собаки всякого интереса к ружьям, манкам, патронам и одежде для охоты вызывало у папы презрение, зато он мог быть доволен, что его первоначальная оценка Матта оказалась верна.

— Нам придется охотиться без собаки, Фарли, — угрюмо сказал он мне однажды вечером.

Мама, которой на самом деле было адресовано это замечание, попалась на удочку.

— Ерунда, — возразила она. — У вас есть Матт — вам надо только потренировать его.

Папа иронически фыркнул:

— Матт! Нам нужна собака для охоты на птицу, а не собака с птичьими мозгами.

Меня кольнул намек на умственные способности Матта.

— Я думаю, где-нибудь в нем все-таки скрывается охотник на птицу, — заметил я. — Посмотри, какая у него длинная шерсть на лапах — прямо как у настоящего английского сеттера.

Папа бросил на меня серьезный взгляд и позвал в гараж. Когда мы вошли в это убежище, он запер дверь.

— Ты снова идешь на поводу у мамы, — бросил он мне обвинение тоном, который подчеркивал всю серьезность моего нарушения мужской верности.

— Не то чтобы на поводу, — оправдывался я. — Мама сказала только, что нам следовало бы испытать пса и он, может быть, стал бы приносить нам какую-то пользу.

Папа взглянул на меня с сожалением.

— Ты не понял главного, — объяснил он. — Ты теперь достаточно взрослый, чтобы понять, что никогда не стоит давать женщине возможность доказать, что она права. Не стоит давать ей ни малейшего шанса доказать это. Матт остается дома.

Папина логика показалась мне странной, но я не стал спорить. Так что в этот первый сезон мы бродили по полям и озеркам без собаки. Возможно, тогда это было к лучшему. Самому папе и мне предстояло еще многому научиться, а процесс обучения охоте оказался бы невероятно сложным, попытайся мы одновременно натаскивать собаку.

В день открытия охоты мы с папой были на ногах задолго до рассвета (в ту ночь мы по-настоящему и не ложились). Погрузив ружья и все наше снаряжение на откидное сиденье Эрдли, мы покатили сквозь сумрачную пустоту спящего города на широкую равнину. Чуть брезжило, когда мы уже неслись по прямым грунтовым дорогам и за кормой Эрдли клубилась пыль, кроваво-красная в рассеянном свете задних фонарей. Случайные зайцы делали гигантские прыжки в конусах света фар или мчались рядом с нами по придорожным кюветам, похожие на призрачных верховых, сопровождающих наш маленький автомобиль.

Поля по обе стороны дороги были уже давно сжаты, зерно обмолочено. Теперь жнивье при зарождающемся рассвете стояло мертвенно-бледное, неживое, седое, как щетина старика. Тонкие, почти невидимые линии оград и колючей проволоки тянулись до самого горизонта, сплошную линию которого нарушали только неясные контуры элеваторов в невидимых деревушках где-то там, на краю света. Время от времени мы пролетали мимо группы тополей, сохранивших только отдельные пятна уже обреченных желтых листьев. Изредка попадалась хижина фермера — обшитая горбылем, серая, источенная пыльными бурями и сильными зимними ветрами.

Наверное, это был унылый пейзаж, но во мне он пробуждал ощущение бесконечной свободы и раскованности, которое не понять тем, кто живет на востоке в уюте и довольстве. Мы не замечали уродств, не ощущали гнета запустения. В восторге мы смотрели, как солнце выплывает из-за горизонта, а дымка от рассеивающихся облаков пыли переливается в изумительном и щедром потоке света.

После того памятного утра мне доводилось любоваться восходом солнца в прерии много раз, но желание видеть это чудо снова и снова неутолимо.

Наконец мы повернули на восток. Теперь лучи солнца били нам в глаза. Маленький Эрдли выбрасывал из-под танцующих колес клубы пыли. Настало утро. Я не мог дольше сдерживать своего нетерпения.

— Где искать птиц? — спросил я. Папа встретил мой вопрос напускной небрежностью. Почти целый год он лихорадочно собирал сведения об охоте на птицу. Он прочитал множество книг, побеседовал с двумя десятками старых охотников и уже считал себя специалистом.

— Это зависит от того, на каких птиц охотишься, — объяснил он. — Раз охота на тетерева еще не открыта, мы ищем гуннов, — он небрежно использовал это жаргонное обозначение венгерской куропатки, — а гунны любят выбираться на рассвете на дороги клевать гальку. Мы можем увидеть их в любой момент.

Я поразмыслил над сказанным.

— На этих дорогах нет никакой гальки, только пыль, — сказал я, как мне казалось, с убедительной логикой.

— Конечно, здесь нет никакой гальки, — ответил папа резко. — «Клевать гальку» — такое выражение. В данном случае это, безусловно, означает купаться в пыли. А теперь прикуси язык и смотри в оба.

Над этим подумать я не успел, так как в следующий миг папа резко нажал на тормоза, Эрдли пронзительно взвизгнул, затрясся и остановился.

— Вот они! — зашептал папа горячо. — Ты оставайся у машины. Я подкрадусь по канаве и спугну их на тебя.

Было уже совсем светло, но, сколько я ни напрягал зрение, мне удалось лишь мельком заметить несколько сероватых силуэтов, суетившихся в придорожной канаве ярдах[13] в сорока впереди. Тем не менее я зарядил свое ружье и, в невероятном возбуждении выскользнув из автомобиля, сжавшись в комок, замер у переднего крыла. Папа уже двинулся по канаве с ружьем под мышкой и, маскируясь, почти зарылся лицом в сухую траву. Вскоре он исчез из виду, и некоторое время передо мной все было неподвижно, кроме одинокого гофера, который высунул голову у столба ограды и насмешливо свистнул.

Мне казалось, что папы нет уже целую вечность, но в тот момент я не знал, что он впервые познакомился с перекати-полем. Это ужасный сорняк. Его высохшие и колючие стебли каждую осень перекатываются по равнине на расстояние многих миль, сбиваясь в непроходимые клубки за заборами или в глубоких придорожных канавах. В тот год был очень большой урожай на перекати-поле, и канава, по которой папа пробирался, была забита им.

Папа испытывал ужасные страдания, но продолжал двигаться, затем внезапно выскочил из канавы, прицелился в шумную стайку вспорхнувших птиц и случайно выстрелил сразу из двух стволов. Тут же он снова исчез, так как двойная отдача дробовика двенадцатого калибра равносильна мощному удару в челюсть справа.

Как папа и предсказывал, гунны полетели прямо на меня. Я был так возбужден, что забыл спустить предохранитель, но это оказалось даже к лучшему. Когда птицы пролетали над головой, я увидел, что это просто совершенно прелестная стайка луговых жаворонков.

Немного погодя папа возвратился к автомобилю, и мы двинулись дальше. Он правил одной рукой, а другой отдирал от лица колючки. Я молчал, чувствуя, что так безопаснее.

Тем не менее наш первый день на охоте все-таки прошел не безрезультатно. К вечеру мы обнаружили птичий выводок, и папа с тридцати ярдов убил двух птиц великолепным дуплетом. Мы очень гордились собой, возвращаясь к дому. А разгружая автомобиль, папа увидел, что к нам подходит один из соседей — между прочим, опытный охотник, — и с гордостью поднял связку птиц.

Это произвело впечатление. Сосед стремительно бросился к автомобилю и, вырвав птиц у моего отца, пробормотал:

— Ради бога, Моуэт, скорее прячьте эту проклятую дичь! Разве вы не знаете, что до сезона охоты на степных тетеревов еще целая неделя?

В ту первую осень мы с папой научились многому. Мы узнали, что венгерская куропатка — самая хитрая из птиц: быстрая, как пуля, в полете и почти такая же быстроногая, как газель, когда она бежит по земле через густые заросли. Мы привыкли к шумному и стремительному, похожему на взрыв вылету куропаток из высокой болотной травы. Мы узнали, что есть только один вид утки, по которой уважающие себя охотники Запада соизволят стрелять: это зеленоголовая кряква.

Последний урок мы выучили так крепко, что он чуть не стоил нам жизни. Как-то в октябре мы обнаружили десяток зеленоголовок, которые безмятежно кормились в болотце в нескольких ярдах от хижины, по-видимому давно заброшенной. Хотя утки выглядели немного крупнее тех, за которыми мы безрезультатно гонялись целый сезон, мы с трудом поверили тому, что у них оказался хозяин, да к тому же еще и инспектор по охране дичи, человек с крайне преувеличенным представлением о стоимости его домашней птицы. В тот раз мы еще легко отделались, так как хозяин-инспектор мог бы обвинить нас в превышении нормы отстрела, будь такая норма применима к домашним уткам.

Тот первый сезон убедительно показал, что нам очень не хватает помощи подружейной собаки — если не пойнтера, то по крайней мере хорошего ретривера. Мы потеряли много раненных в крыло куропаток, которым удалось убежать и спрятаться. Один раз чуть не потеряли самого папу, когда он вошел в озеро с зыбучим песком, чтобы достать птицу, которую позже определили как большого баклана. Память о потерянных птицах и особенно о зыбучем песке мучила папу целый год и придала новый вес маминым доводам, когда подошел следующий сезон охоты. Она свято верила в Матта, а может быть, это было только упрямство.

Папа сдавал позиции медленно и пытался обороняться.

— Ведь очевидно, что Матт не охотничья собака! — настаивал он, отступая еще на пару шагов.

— Ерунда! — возражала мама. — Ты отлично знаешь, если Матт что задумает, он все может сделать. Вот увидишь.

Не думаю, чтобы папа хоть один раз открыто признал себя побежденным. Никаких слов не было сказано, но, когда охотничий сезон приблизился, стало ясно без слов: Матту дадут возможность показать себя. Матт чуял, что затевается что-то необычное, но не понимал еще, что именно. Он с любопытством следил за тем, как мы с папой вытаскивали наши драгоценные охотничьи брюки из кучи старья, которое мама отложила, чтоб отдать Армии спасения[14] (это был ежегодный ритуал); собака в растерянности сидела рядом, когда мы чистили ружья и подновляли подсадных — деревянных — уток. Когда до дня открытия охоты оставалось уже совсем мало времени, пес начал проявлять что-то похожее на интерес к нашим приготовлениям и даже стал отказываться от своих ночных обходов мусорных баков. Мама быстро смекнула, что такое поведение — признак пробуждения наследственного охотничьего инстинкта.

— Скоро надумает, — сказала нам мама. — Подождите — и увидите!

Ждать долго не пришлось. Открытие сезона было в субботу, а накануне днем один фермер, который познакомился с папой в библиотеке, позвонил и сказал, что на своем жнивье видел большие стаи крякв. Это место находилось примерно в ста милях[15] западнее нашего города, поэтому мы решили выехать в пятницу вечером и заночевать на ферме.

Мы покинули Саскатун в сумерках. Матт влез в автомобиль довольно охотно и, захватив откидное сиденье, погрузился в тревожный сон. Было слишком темно, чтобы видеть гоферов, и слишком холодно, чтобы сунуть свой нос-картошку в воздушный поток для обследования новых удивительных запахов. Поэтому он шумно спал, в то время как Эрдли трясся по грязным дорогам залитой лунным светом прерии. Папе и мне было не до сна. Мы знали, впереди большие стаи устраиваются на ночлег, на рассвете они поднимутся с широких полей для утреннего полета на ближайшее болото, где утолят жажду и немного посплетничают, прежде чем вернутся к такому серьезному занятию, как склевывание зерен пшеницы, оставшихся после молотьбы.

В полночь, достигнув цели нашего пути, мы свернули с дороги и проехали полем к скирде соломы в полумиле от болота. С наступлением темноты мы ощутили пронизывающий холод приближающейся ранней зимы, а ждать рассвета нам предстояло много часов. Я выкопал в соломе пещерку для нас троих, а папа тем временем при тусклом свете фар Эрдли собрал ружья. Когда все было готово для встречи утренней зари, папа присоединился ко мне, и в ароматной уютной норе из соломы мы завернулись в одеяла.

Через дыру в соломе заглядывала полная луна — луна охотничьей удачи. Присмотревшись, я различил сверкание кристалликов инея, который начал покрывать капот Эрдли. Где-то высоко-высоко, а может быть, только в моем воображении мне слышался трепетный шум крыльев. Я протянул руку — рука коснулась холодного, липкого от смазки ствола моего ружья, лежавшего рядом в соломе. Меня охватило особое счастье, какого мне с той далекой поры больше не довелось испытать.

Матт не разделял моего счастья. Он никогда не любил спать под открытым небом, и в эту холодную ночь его не радовали ни морозные поля, ни сияющее небо. Он не доверял сомнительному уюту нашей пещеры и, подозревая, что это какая-то ловушка, отказался покинуть теплое сиденье автомобиля.

Примерно через час после того, как сон победил меня, я внезапно проснулся от пронзительного заливистого воя койота, прозвучавшего в холодном воздухе где-то совсем рядом. Не успел койот исполнить свою песнь даже до половины, как Матт пулей влетел в пещерку, отскочил от папы, как упругий мяч, и, дрожа, плюхнулся мне на живот. Я охнул от удара и сердито сбросил его. В темноте завязалась беспорядочная толкотня, в которую вплелось папино недовольное бормотанье насчет «охотничьих собак», которых пугает вой койота. Матт не ответил, а, обрушив на наши головы порядочную часть соломенной кровли, свернулся у меня на груди и притворился, что спит.

Перед рассветом меня разбудила соломинка, которую пошевелила хлопотунья-мышь, а затем щебетанье вьюрков на стерне перед нашим убежищем. Я разбудил папу, и мы начали в полусне возиться с грязными ботинками и тяжелой от влаги одеждой. Матт путался под ногами. Он упорно отказывался встать в такую рань, и в конце концов его пришлось вытащить из теплого укрытия силой. Казалось, все его унаследованные охотничьи инстинкты — если таковые имелись — за ночь атрофировались. И когда мы готовили завтрак над шипящим голубым пламенем примуса, то не испытывали никакого оптимизма относительно потенциальной ценности пса.

А когда наконец было покончено с кофе и мы тронулись по хрупкой от мороза стерне к болотистому озерку, Матт нехотя согласился сопровождать нас, и то лишь ради того, чтобы не остаться один на один с койотами.

Было еще темно, но на востоке уже родился слабый намек на тусклый свет, когда мы шагали мимо окаймляющих болотистую низину тополей к засидке — укрытию из тростника, — которую фермер соорудил для нас. Тишина казалась беспредельной, а холод был настолько неумолимым, что кусал сквозь одежду, и я весь дрожал от его прикосновений. Крепко стиснутый между моими коленями, когда мы сидели на корточках в укрытии, Матт тоже дрожал и время от времени невнятно ворчал, возмущаясь глупостью взрослых и мальчишек, которые добровольно подвергают себя и своих подчиненных таким труднопереносимым мучениям.

Я не обращал внимания на его жалобы, так как ожидал рассвета. Дрожа от возбуждения не меньше, чем от холода, я ждал, напрягая зрение и слух, казалось, конца вечности. Затем с внезапностью летней молнии наступил рассвет. Сквозь вуаль сбросивших листву деревьев я увидел живое серебро озерка, волшебно выступившее из густого тумана. Мерцающую водную гладь покрывало рябью от медлительных движений двух чирков с зелеными крыльями. При взгляде на них мое сердце отчаянно забилось, и рука в перчатке так крепко вцепилась в ошейник Матта, что тот вздрогнул. Я посмотрел на собаку и с удивлением заметил, что его мрачное недовольство сменил острый интерес, правда с примесью растерянности. Возможно, ему передалась частица моих ощущений, а может быть, мама была на самом деле права, когда говорила о его наследственности. У меня не было времени на размышления — птицы приближались.

Сначала мы уловили низкую отдаленную вибрацию, которую и слышали, и воспринимали всем нутром. Скоро эти колебания воздуха перешли в нарастающий глубокий звук, как будто, вспарывая воздух, на нас неслось бесчисленное множество артиллерийских снарядов. Я услышал почти беззвучное восклицание папы и, выглянув из укрытия, увидел, как потемнело желтое небо, когда его закрыла живая туча. А затем бесчисленное множество хлопающих крыльев окутало нас ревом океанского прибоя, дробящегося о скалы.

Когда, пораженный этим фантастическим зрелищем, я поднял лицо, папа быстро прошептал:

— Один-то круг они обязательно сделают. Не стреляй, пока не начнут садиться.

Теперь все небо дрожало от взмахов крыльев. Пролетело пять-десять тысяч птиц, и шум отдалился, потом снова стал нарастать, осязаемо приближаться: желанный момент был близок. Я выпустил ошейник Матта, чтобы снять ружье с предохранителя.

Матт обезумел.

Во всяком случае, это самое благосклонное объяснение того, что он сделал. Из сидячего положения он прыгнул вверх так высоко, что перемахнул через переднюю стенку укрытия, а приземлившись, помчался со скоростью, на которую никогда не был и не будет способен. И подал голос. Визжа и тявкая в истеричном порыве, он мог бы сойти за две дюжины собак, никак не меньше.

Мы с папой выстрелили вдогонку быстро удалявшейся стае, но это был не более чем жест — разрядка нашему гневу. Затем мы опустили бесполезные ружья и разразились жуткими проклятиями вслед нашей подружейной собаке.

Но мы могли бы спокойно поберечь наши голоса. Не думаю, чтобы Матт вообще слышал нас. Он несся стрелой по сверкающим полям, и казалось, вот-вот оторвется от земли, а стая перепуганных уток накрывала его своей тенью. В беспредельной дали он превратился в точку, потом точка исчезла, и в мире наступила тишина.

Слова, которые мы могли бы сказать друг другу, когда мы потом сидели, прислонившись к стенке укрытия, не передали бы наших чувств. Мы и не говорили, мы просто ждали. Взошло красное солнце, небесный диск стал ослепительно-ярким, и только тогда мы окончательно поняли, что уток в это утро нам больше не видать. Мы возвратились к автомобилю и сварили немного кофе. Оставалось только ждать Матта.

Он вернулся через два часа, причем пришел так осторожно, под прикрытием изгородей, что я заметил его только в пятидесяти ярдах от автомобиля. Матт представлял собой печальное зрелище. Уныние сквозило в каждой черточке его существа — от опущенного хвоста до жалко повисших ушей. Ему явно не удалось схватить ни одной утки.

Для папы этот первый опыт с Маттом был и горьким и сладким. Конечно, мы упустили уток, но папа снова был на правильном пути к тому, чтобы захватить инициативу на домашнем фронте в своих действиях против мамы. Первую стычку он выиграл. Но папа был не из тех, кто успокаивается на достигнутом. Поэтому за первую неделю этого сезона мы не подстрелили вообще ни одной птицы, а Матт с полной убедительностью показал, что он не был и никогда не будет собакой для охоты на птицу.

Надо отдать ему должное: Матт все еще болезненно страдал от неудачи своего первого охотничьего выступления и очень старался сделать нам приятное. Однако было ясно, что настоящую цель наших экскурсий на осеннюю равнину он был не в силах понять.

На второй день выезда на охоту он решил, что мы охотимся на гоферов, и большую часть того дня энергично раскапывал их глубокие норы. Он не получил никакого вознаграждения за свои труды — разве что приступ астмы от большого количества пыли, забившей ему всю носоглотку.

В третий выход в поле он решил, что мы охотимся на коров.

Тот день запомнился нам надолго. Матт бросался в погоню за коровой с исступленным неистовством. За несколько часов он превратился в одержимую собаку. Это был ужасный день, однако для папы он имел свои положительные стороны. Когда вечером мы вернулись домой — очень усталые, очень пыльные и без птиц, — он имел повод злорадно доложить маме, что ее «охотничья собака» попыталась найти и принести сорок три телки, двух быков, семьдесят два молодых бычка и старого вола, принадлежавшего семье духоборов.

Моему папе, должно быть, казалось, что теперь-то его давнее суждение о Матте полностью подтвердилось. Но папу должно было бы насторожить то спокойствие, с которым мама восприняла его отчет о событиях дня.

Скачок моей мамы с зыбкой болотистой почвы на твердую землю был настолько впечатляющим, что у меня захватило дыхание, а папа, ошеломленный, не нашелся что ответить.

Мама улыбнулась ему снисходительно.

— Бедный, славный Матт, — сказала она. — Он знает ужасную цену говядины в наши дни.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Собака, которая не хотела быть просто собакой предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

13

В ярде 91,4 см.

14

Армия спасения — христианская благотворительная организация.

15

В миле 1,6 км.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я