Харроу из Девятого дома

Четырнадцать месяцев до убийства императора

В год несметный от Рождества Христова, в год десятитысячный от явления Царя Неумирающего, нашего Воскресителя, полного жалости Первого, Преподобная дочь Харрохак Нонагесимус сидела на диване своей матери и смотрела, как читает ее рыцарь.

Она лениво ковыряла пальцем гниющий парчовый череп на ковре, беззаботно уничтожая долгие годы труда какого-то преданного отшельника. Челюсть уже поддалась.

Рыцарь сидел в жестком кресле очень прямо. Со времен его отца кресло не принимало никого сравнимых габаритов и сейчас сильно рисковало окончательно развалиться. Он старательно втиснул в кресло свое внушительное тело, как будто выход за его пределы мог привести к Несчастному случаю, а она очень хорошо знала, что Ортус ненавидел всякие случаи.

— Ни слуг, ни челяди, ни домочадцев, — прочитал Ортус Нигенад и подобострастно сложил лист. — Я буду служить вам в одиночку, госпожа моя Харрохак?

— Да, — сказала она, поклявшись терпеть как можно дольше.

— Ни маршала Крукса, ни капитана Агламены?

— Ни слуг, ни челяди, ни домочадцев! — сказала Харроу, теряя терпение. — Я верю, что ты способен разгадать этот сложнейший шифр. Только ты, первый рыцарь, и я, Преподобная дочь Девятого дома. Все. И это кажется мне… неприличным.

Ортус явно не находил это неприличным. Он опустил густые темные ресницы — Харрохак всегда думала, что они пошли бы какому-нибудь милому домашнему животному, например свинье. Он вечно смотрел в пол, и не от скромности: следы гусиных лапок, потоптавшихся у глаз, оставила грусть, тонкие морщины на лбу были следом трагедии. Она с удовольствием отметила, что кто-то — возможно, его мать, мерзопакостная сестра Глаурика — раскрасила ему лицо так же, как красился его отец, покрыв всю челюсть черным в честь Безротого черепа. Не то чтобы он испытывал особую любовь к Безротому черепу, которую предполагала священная краска. Просто любой череп с челюстью в его исполнении стал бы широченным белым черепом с депрессией.

Через мгновение он внезапно заявил:

— Госпожа, я не могу помочь вам стать ликтором.

Она ужасно удивилась тому, что он рискнул высказать собственное мнение.

— Очень может быть.

— Вы соглашаетесь со мной. Чудесно. Благодарю за милость. Я не могу выступить за вас в формальной дуэли, ни с длинным мечом, ни с коротким, ни с цепью. Я не могу стоять в ряду первых рыцарей и зваться равным им. Фальшь убьет меня. Я не могу начать верить в это. Я не смогу сражаться за вас, госпожа моя Харрохак.

— Ортус, — сказала она. — Я тебя всю свою жизнь знаю. Ты правда воображаешь, что я питаю иллюзии, будто тебя может спутать с мечником хотя бы дементная собака, ничего не знающая об оружии? В темноте?

— Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, — сказал Ортус. — Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей.

— Не знаю уж, сколько раз тебе повторить, что мне это прекрасно известно, — ответила Харрохак, выковыривая из-под ногтя крошечный обрывок блестящей нитки. — Учитывая, что этому были посвящены сто процентов наших разговоров за минувшие годы, я могу только предположить, что ты пришел к каким-то новым выводам и заволновался.

Ортус наклонился вперед, сцепил длинные нервные пальцы. Руки у него были большие и мягкие, да весь Ортус был большой и мягкий, как пухлая черная подушка. Он протянул руки вперед молящим жестом. Она невольно заинтересовалась: он никогда еще не позволял себе столь многого.

— Госпожа, — рискнул Ортус, цепенея от застенчивости. — Я бы никогда не сказал такого, но если долг рыцаря — держать клинок, если долг рыцаря — защищать других этим клинком, если долг рыцаря — умереть от чужого клинка, вы когда-нибудь подумали бы про Ортуса Нигенада?

— Что?

— Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, — сказал Ортус. — Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей.

— По-моему, мы об этом уже говорили, — сказала Харрохак, соединяя кончики пальцев и с интересом проверяя, как сильно можно растянуть дистальные фаланги. Одно неверное движение — и нервы треснут. Этому старому упражнению научили ее родители.

— Новость о том, что ты не посвятил всю свою жизнь боевым искусствам, с каждым разом удивляет меня все меньше. Но давай, удиви меня, попробуй. Я готова.

— Я хотел бы, чтобы наш Дом родил мечника, который более меня был бы достоин этих славных дней, — нараспев заявил Ортус, который вечно копался в альтернативной истории, если его не гнали на службу или не просили сделать что-нибудь, что ему казалось сложным. — Я хотел бы, чтобы наш Дом не оскудел бы до «тех, кто держит в ножнах клинки»…

Харрохак поздравила себя с тем, что не указала ему на причины этого оскудения. Их было ровно три: его мать, он сам и «Нониада», его незаконченная эпическая поэма о Матфии Нониусе. У нее было гнусное подозрение, что его последняя фраза, вокруг которой он явно произнес кавычки, была взята из этой самой поэмы, которая уже добралась до восемнадцатого тома и совершенно не собиралась замедляться. Даже наоборот, она разгонялась, как очень скучная лавина. Харроу сочиняла возражение, когда увидела, что в отцовскую библиотеку вошла сестра-прислужница. Харроу не услышала ее стука, но проблема была не в этом. А в том, что пепельно-серая краска на лице сестры изображала милое мертвое лицо Тела.

Ладони вмиг стали мокрыми. Вариантов было два: либо сестра была настоящей, а ее лицо — нет, либо сама сестра ненастоящая. Просто оценить всю костную массу в комнате и сделать подсчеты не получалось: кости в мясе дают столько обманчиво мягкой талергии, что только идиот бы стал пробовать. Она перевела взгляд на Ортуса в слабой надежде, что он тоже предаст ее так или иначе. Но он по-прежнему смотрел в пол.

— «Те, кто держат в ножнах клинки» хорошо служили нашему Дому, — сказала Харрохак ровным голосом. — Кстати, это хреновая строчка, так, на всякий случай. Никого не удивит, что ты — тормоз.

— Это октаметр, традиционная форма. Те, кто держат в ножнах клинки…

— Нету тут девяти метров или сколько там…

–…Никогда не пуская их в ход.

— Следующие двенадцать недель будешь тренироваться с капитаном Агламеной, — сообщила Харрохак, потирая ладони одну об другую, пока пальцы не согрелись наконец. — Ты должен дотянуть до минимума, которого ожидают от Первого рыцаря Девятого дома. К счастью, сейчас от тебя ждут, чтобы в ширину ты был таким же, как в высоту, и мог поднять огромный вес. Но мне от тебя нужно… значительно больше, чем лезвие рапиры, Нигенад.

Сестра проскользнула на краю поля зрения Харроу. Ортус поднял голову и не узнал сестру, что все еще усложняло. Он смотрел на Харроу с непонятной жалостью, которая, как она подозревала, относилась к ней самой. С жалостью, которая делала его изгоем в собственном Доме, и сделала бы его еще большим изгоем в Доме, откуда пришла его мать. Она не представляла, почему Ортус стал Ортусом. Эта тайна была слишком скучной.

— Что еще? — горько спросил он.

Харрохак закрыла глаза, отгораживаясь от печального трясущегося лица Ортуса и тени девочки с лицом Тела. Тень ничего не сказала. Физическое присутствие часто бывало ловушкой. Харроу мысленно отгородилась от новой ржавой рапиры, скрипевшей в ножнах на бедре Ортуса. От успокаивающего запаха пыли, которую нагревал гудящий обогреватель в углу. От запаха свежеразведенных чернил в чернильнице. Дубильная кислота, соли человеческого тела.

— Все вовсе не так, — сказала Тело.

Это вдруг придало Харроу сил.

— Тебе придется скрывать мою слабость, — сказала она. — Понимаешь, я безумна.