Испытание

Оказывается, Хадсон снял для нас не просто дом, а целый комплекс построек — причем в их число попал действующий маяк.

— Маяк!

Хадсон ухмыляется.

— Да.

— Ты снял для нас маяк!

— И два дома рядом с ним, — замечает он, опираясь на стену плечами и одной ногой, обутой в лофер Dior Explorer.

Он выглядит классно — по-настоящему классно, — но я ему этого не скажу, отчасти потому, что его самомнение и так уже достаточно раздуто, а отчасти потому, что:

— Ты снял для нас маяк.

— Да. — Он вскидывает одну слишком уж красивую бровь. — Ты так и будешь это повторять?

— Возможно. И, вероятно, буду при этом смотреть на тебя влюбленными глазами.

— Понятно. — Проходит несколько секунд прежде, чем он спрашивает: — Это почему?

— Потому что ты снял для нас маяк! — Я раскидываю руки и кружусь, позволив себе ненадолго забыть о том, почему нам вообще нужно было снимать жилье. — Это же самая офигительная вещь на свете!

— Я рад, что тебе нравится.

— Это же маяк. На берегу океана. Только для нас двоих. Как это может не нравиться?

Он не отвечает, но, повернувшись и посмотрев на него, я понимаю, что в этом нет необходимости. Все и так написано у него на лице, и это заставляет меня кружиться еще быстрей.

Я спотыкаюсь, потому что от кружения у меня начала кружиться голова. И тут Хадсон, конечно же, хватает меня за руку и притягивает к себе.

— Ты что, хочешь соблазнить меня, воспользовавшись тем, что у меня кружится голова? — Я игриво шлепаю его по груди.

— Вообще-то я собирался просто поддержать тебя, поскольку у тебя закружилась голова, но, если ты настаиваешь…

В мгновение ока он обнимает меня и переносится по длиннющей винтовой лестнице, пока мы не оказываемся в спальне, где он толкает меня на очень удобную кровать.

Это одновременно и волнительно, и забавно, и я смеюсь, упав на пружинящий матрас. Я протягиваю руки к моей паре, ожидая, что сейчас он ляжет рядом со мной. Но вместо этого он кладет мой рюкзак в изножье кровати, садится и убирает растрепанные кудри, упавшие мне на глаза.

— Ты так прекрасна, — шепчет он, и его пальцы касаются моей щеки.

— Ты прекрасен, — вторю ему я, повернув голову, чтобы поцеловать его ладонь.

— Ну да, — с серьезным видом соглашается он, склонив голову набок. — Так оно и есть. Но одно не исключает другого.

— О боже. — Я хватаю подушку и шлепаю его ею. — Ты невыносим, ты это знаешь?

— По-моему, ты это уже говорила, и не раз, — отвечает он и неожиданно выхватывает у меня подушку. Я готовлюсь к тому, что он в ответ тоже шлепнет меня ею, но он бросает ее на пол и наконец ложится на кровать рядом со мной.

— Ты хочешь есть? — спрашивает он.

— Да, хочу, но недостаточно сильно, чтобы встать с кровати и заказать еду. — Я протягиваю руку к своему рюкзаку. — По-моему, там еще осталась пара «Поп-Тартс».

Он закатывает глаза.

— Нельзя жить на одних «Поп-Тартс», Грейс.

— Может, и так, но я готова попробовать. — Я разворачиваю мятую серебряную обертку, отламываю кусок вишневого печенья и кладу его в рот.

Хадсон качает головой, но смотрит на меня со снисходительностью.

— А как насчет тебя? — спрашиваю я, откусив еще несколько кусочков. — Ты сам голоден?

Я произнесла эти слова, не имея в виду ничего такого, но, едва слетев с моих уст, они обретают совершенно иной смысл. Глаза Хадсона вспыхивают, внутри у меня все трепещет, и в комнате вдруг повисает напряжение, от которого мое сердце начинает биться быстро-быстро.

— А ты как думаешь? — спрашивает он после нескольких долгих напряженных секунд.

— Я думаю, что ты умираешь от голода, — говорю я ему и призывно откидываю голову. — Как и я сама.

— Тогда съешь еще одно вишневое печенье. — Но в глазах моей пары горит огонь, когда он окидывает меня взглядом, останавливаясь на моих губах… и на моем горле.

Я провожу пальцами по чувствительной коже у основания шеи.

— Я говорю о голоде иного рода.

Хадсон издает глубокий грудной звук, в котором звучат и наслаждение, и боль, а за ним следует долгий судорожный вдох, от которого руки у меня начинают дрожать, а сердце выпрыгивает из груди еще до того, как он припадает губами к моей шее.

— Грейс. — Он произносит мое имя тихо, почти шепотом, и в его устах оно звучит почти как молитва, пока он нежно осыпает поцелуями мою ключицу и ямку под горлом. Его губы теплые и мягкие, и ощущать их так приятно — ощущать его всего так приятно, — что я кладу руку на лоскутное одеяло, чтобы удостовериться, что я никуда не уплываю. Но Хадсон кладет руки на мои бедра и еще крепче прижимает меня к себе.

Мои пальцы судорожно вцепляются в шелк его темно-русых волос, пока он покрывает поцелуями мою шею. Меня охватывает наслаждение, и я не могу удержаться от стона. От звука ответного стона Хадсона — глубокого, исступленного, опасного — напряжение внутри меня нарастает. Мои пальцы еще крепче стискивают его волосы; тело выгибается, прижатое к его телу, и я выдыхаю его имя.

Я отчаянно хочу, чтобы он перестал играть. Отчаянно хочу, чтобы он сделал то, чего жаждет мое тело, о чем умоляет каждая его клетка. И Хадсон это знает — еще бы ему не знать. Его сдавленный смешок доказывает, что он медлит нарочно, нарочно мучает меня. Возможно, мне следует разозлиться на то, что он продолжает сдерживать себя, что он разжигает желание, бурлящее во мне, пока оно не превращается во что-то нехорошее, неистовое, порочное. Нечто такое, чего я почти не узнаю.

И, возможно, я бы в самом деле разозлилась, если бы это был кто-то другой. Но это Хадсон. Это моя пара. И его дрожь доказывает, что он так же растерян, как и я, так же ошеломлен тем, как это ново и драгоценно, и не хочет торопить момент. И этого мне довольно, более, чем довольно. По крайней мере до тех пор, пока он не запечатлевает долгий поцелуй на нежной коже за моим ухом. Все мое тело распаляется, его охватывает страсть. Моя скованность улетучивается, как и моя гордость.

— Пожалуйста, — молю я, выгнув шею и запрокинув голову. — Хадсон, пожалуйста.

— Пожалуйста, что? — рычит он, и голос его звучит так хрипло, что я едва узнаю его.

Я хочу ответить ему — пытаюсь ответить ему, — но мой голос теряется в урагане страсти.

И, когда он наконец припадает губами к любимому месту на моем теле — там, где бьется пульс на горле, — все мое существо отчаянно требует его.

Он целует меня один раз, два — и вот так просто моя кровь будто превращается в бензин, а кончик его клыка, который скользит по моей коже, есть не что иное, как спичка, воспламеняющая меня даже до того, как он стонет и наконец — наконец — впивается в меня.

Его руки стискивают мои бедра, и на один короткий миг я ощущаю острую боль, когда его клыки пронзают мою кожу и проникают в вену. Но эта боль быстро проходит, и остаются только наслаждение и жар. Жар, который обдает мою кожу, переполняет мою кровь, обжигает нервные окончания. Жар, который затопляет, захлестывает меня, который заставляет меня гореть.

Меня сотрясает дрожь, бьют электрические разряды, и я загораюсь, как северное сияние, пляшущее на ночном небе Аляски. Хадсон вонзает свои клыки все глубже — и я думаю, что в легендах о вампирах все неправильно. В них говорится, что укусов вампиров следует бояться, но в укусе Хадсона нет ничего пугающего, если не считать тех ощущений, которые он будит во мне. Если не считать того, как отчаянно он заставляет меня хотеть его — настолько, что все остальное перестает существовать.

И вот уже Сайруса нет.

Нет войны.

Нет смерти.

Нет ничего, кроме Хадсона и электрического тока между нами.

Он глухо стонет, его пальцы впиваются в мои бедра, а я выгибаюсь и дрожу, прижимаясь к нему. И прошу его взять еще больше. Пока мы не доходим до точки, где уже нет меня и нет его. Есть только мы, тонущие друг в друге. Раскалившиеся от наслаждения.

Я дрожу, прижимаясь к Хадсону, позволяя ему взять меня всю — до того момента, пока он с рычанием не отстраняется. Я хнычу, пытаюсь его удержать, но из этого ничего не выходит. Он поднимает голову, бранясь, и отодвигается от меня на несколько дюймов. Это совсем немного, но я остро чувствую это и пытаюсь опять притянуть его к себе. Опять притянуть его к моему горлу, к моей вене. Но Хадсон сопротивляется, его ярко-синие глаза смотрят на меня с тревогой, от которой пламя, пылающее во мне, гаснет, словно от ушата с ледяной водой.

— Я в порядке, — заверяю я его, предвидя следующий вопрос. — Ты выпил совсем немного крови.

— Нет, я выпил слишком много, — не соглашается он, говоря с выраженным британским акцентом, который порой раздражает, но чаще возбуждает меня. — Ты дрожишь.

Я закатываю глаза и теперь уже сама покрываю поцелуями его мускулистое горло.

— Я уверена, что моя дрожь вызвана не потерей крови.

— В самом деле? Тогда чем?

— Поцелуй меня, и я покажу тебе, — шепчу я, уткнувшись в него.

— Покажи мне, и я поцелую тебя, — парирует он.

— Я надеялась, что ты это скажешь. — Я царапаю зубами его подбородок, и теперь уже он прижимается ко мне.

— Я люблю тебя, — шепчет он, уткнувшись лицом в мои волосы, и эти слова потрясают меня, словно электрический разряд, хотя и приятный.

Быть может, когда-нибудь они станут для меня привычными. Уютными. Похожими на теплое одеяло, греющее сердце и душу. Но сейчас они как фейерверк, они взрываются в глубине моего сознания и потрясают меня до кончиков ногтей.

— Я люблю тебя еще больше, — шепчу я, целуя его горло, а затем его ключицу, одновременно расстегивая пуговицы рубашки. Ему следовало бы принять душ, и мне тоже, но сейчас жар и запах его тела возбуждают меня.

Из-за того, что он так близко, я не могу ждать. Я дергаю и его одежду, и свою, отчаянно желая, чтобы прижаться к его обнаженному телу. Мне необходимо обнимать его, касаться его, знать, что что бы ни произошло, у меня всегда будет это.

Что рядом со мной всегда будет Хадсон.

Но прежде, чем я успеваю найти способ сказать ему это, он отстраняется от меня — его грудь ходит ходуном, глаза горят, на нижней губе блестит крошечная капелька крови. Его волосы, обычно идеально уложенные, растрепались, и он выглядит таким сексуальным. Я хочу сейчас одного — опять запустить в них руки, притянуть его к себе и позволить страсти на время унести нас прочь от всего этого ужаса.

Но он держит мои руки в своих, и по тому, как он закрывает глаза и делает долгий судорожный вдох, видно — он хочет мне что-то сказать.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

Он качает головой.

— Просто я люблю тебя, только и всего.

— Я тоже тебя люблю.

— И мне жаль…

— Тебе жаль, что ты любишь меня? — спрашиваю я и чувствую, как жар внутри меня уступает место внезапному холоду.

— Нет! — Его глаза, его прекрасные небесно-синие глаза широко раскрываются. — Я никогда не смог бы об этом пожалеть. Я буду любить тебя всю жизнь.

— Ты хочешь сказать, вечно? — Я смеюсь. — Я за.

— Вообще-то я хотел поговорить с тобой именно об этом.

— О вечности? — прикалываюсь я, стараясь не обращать внимания на звучащий внутри меня сигнал тревоги. Потому что это Хадсон, и он никогда не сделает ничего, что причинило бы мне вред.

Он сглатывает, и на его челюсти начинают перекатываться желваки.

— Мне нужно, чтобы ты сделала для меня кое-что.

— Все что угодно.

Он закрывает глаза и опускает голову, так что волосы падают ему на лицо. Я убираю их, чтобы видеть его глаза, когда он откроет их вновь, и фокусируюсь на его мягких прядях вместо того, чтобы беспокоиться о том, что он собирается мне сказать. Потому что не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять — что бы это ни было, мне это не понравится.

Он поднимает мою руку, целует мою ладонь и крепко сжимает ее. Затем открывает глаза, и я вижу в них решимость, которой прежде там не было. У меня сжимается сердце, и тут он кладет другую мою руку, ту, на которой находится тату с Короной, на свою грудь.

— Я хочу, чтобы ты пустила ее в ход.

— О чем ты? — недоумеваю я.

— Я хочу, чтобы ты использовала Корону и лишила меня моей силы.