Шестая брамфатура. Или Сфирот Турхельшнауба

— А вон Венера ближе всего к Солнцу… На ней жарко, как в духовке. До перестройки на нее спутники восемнадцать раз летали.

Белгруевич мечтательно перечислял планеты солнечной системы. Оборудование клуба воспроизводило на потолке ночное небо, как в планетарии, с упором на достижения советского космоса. Каждый из троих друзей лежал сейчас в легких синтетических плавках в яйцеобразной прозрачной шлюпке, наполненной приятным для кожи теплым и плотным соляным раствором. Тело словно парило в невесомости. Шлюпка при этом скользила по искусственным волнам небольшого бассейна, покрытого мраком. Это удовольствие называлось «флоатинг-бар». Нажимая на экран, можно было заказать напитки, которые приносил тихо жужжащий дрон. А беседовать можно было по интеркому.

Турхельшнауба охватила эйфория. Он только что попробовал фирменный коктейль «Космос». Хорошо, что они пришли сюда, в этот затерянный в переулках Москвы клубный рай. В клубе было три салона: кроме флоатинг-бара, еще кальянный зал с восточной музыкой и «Красная капелла» — театр современного перформанса.

— Осточертела мне работа, — признался Сергеев.

— Почему? — поинтересовался Белгруевич.

— То и жди — посадят. А пока не посадили, сплошные конфликты на почве денег.

— Есть правило: зона роста находится за пределами зоны комфорта, — поучал Белгруевич.

— Не замечаю ни роста, ни комфорта, — настаивал Сергеев.

— Мне кажется, при Брежневе были все счастливы, — произнес задумчиво Турхельшнауб. — Тогда работа людей не угнетала. Платили мало, но и делать ничего не надо было вообще. Вот если бы создать такую установку, чтобы помолиться — и вернуть прошлое… Бычки в томате покушать…

— Ну ты загнул, Веня! Бычки в томате! — возмутился Сергеев. — В совке религию извели под корень, а ему бычки снятся.

— Ты не совсем прав, Олежик, — возразил Белгруевич. — Я слышал, что научный атеизм был отвлекающим маневром. Помнишь музей истории религии и атеизма в Казанском соборе в Ленинграде? Это было для отвода глаз. А с обрядами экспериментировали: поклонялись Вечному огню, например. А Мавзолей для чего построили? Это же тоже своего рода религия: вождь умер, а тело его живет.

— Не тело, а дело… Гриша, ты загибаешь, — отмахнулся Турхельшнауб.

— Мы проиграли холодную войну Америке, — вставил свое слово Сергеев. — Всю страну продали оптом за пепси-колу. Помните, еще когда «Скорпионз» приехали петь про ветер перемен?

— Вы мне лучше скажите, кто эти люди в черных пальто, что приходят арестовывать народ?

— О, это интереснейшая история, — начал Белгруевич. — Наш завхоз Петр Абрамович на той неделе слышал байку. Оказывается, мировая еврейская закулиса воспользовалась нашей ситуацией, занесла кому надо… и внедрилась в спецслужбы.

— Ну, понеслась звезда по кочкам, — перебил Турхельшнауб. — Опять евреи виноваты?

— Зря смеешься. Знаете, как их шапки называются? Это штраймл, шьется из меха лисы и высокосортного фетра.

— Понятное дело, америкосы виноваты. — Не унимался Сергеев. — Затрахали они весь мир. У них ведь как? Каждой твари по паре, в том числе и в спецслужбах: и черные, и азиаты, и масоны, и даже рептилоиды, а теперь вот — евреи…

— А почему они в бахилах ходят? — спросил Турхельшнауб.

— Испачкаться не хотят. Их так и называют в народе: «Синие бахилы». Масонская секта!

— Друзья, вот как бы нам найти верный способ, чтобы больше не работать? — задал любимый вопрос Турхельшнауб.

— Вопрос вопросов, — мечтательно произнес Сергеев. — Может в религию податься?

— Например, в какую? — удивился Белгруевич.

— Буддизм конечно! Бац — и мгновенно просветлился. И вдуть не запрещается, я сам читал. Истинному буддисту рекомендуется трахать все, что движется, и пить, все, что горит, — пояснял Сергеев.

— Разве там нет грехов? — спросил Турхельшнауб.

— Во всех буддийских сутрах талдычат: мужики, не подавляйте в себе страсти, а осознавайте их и трансформируйте в пробужденное сознание. — Воодушевленно пояснил Сергеев. — Правда на этом пути легко сбиться в сторону… Малейшая ошибка приведет в дурдом, — добавил он, подумав немного.

— Нет, — возразил Турхельшнауб, — к лешему, мне как-то ближе наше родное православие. Там проще: и делать-то ничего не надо, кроме как покаяться вовремя. Опять-таки и свинину есть можно, только не в пост.

— Вы оба неправы, — заплетающимся голосом нашептывал Белгруевич в интерком. — Учение каббалы нельзя вот так походя, на нетрезвую голову сбрасывать со счетов. Каббала опирается на священную книгу иудеев — Тору. А Тора на что опирается? На зороастризм…

— Уж не поэтому ли его выбрал наш друг Игнаша? — спросил Турхельшнауб.

— Именно поэтому! — Белгруевич икнул.

— Игнат — хитрейшая бестия. Умудрился угодить богатому родственнику, да еще и религию выбрал в духе времени.

— Вот бы нам так! — мечтательно произнес Турхельшнауб.

— Со временем и мы куда-нибудь воцерквимся. — сказал Сергеев. — А сейчас давайте засадим по коктейлю, помедитируем и переместимся в «Красную капеллу». Говорят, там сегодня дают новый спектакль.

Друзья выключили интеркомы и нажали на кнопки сеанса аудио-гипноза. Дверцы верхней части шлюпки автоматически закрылись, на внутреннем экране кабинки замелькали пестрые узоры. Турхельшнауб погрузился в ритм древней музыки, нарушаемый лишь приятным женским голосом, отдающим команды расслабления:

— Мысли удаляются от вас, а в вашей правой ступне возникает легкое покалывание…

Он чувствовал, как где-то у головы плавает пустой стакан от коктейля и щекочет ему щеку. Нестерпимо хотелось почесаться, но было лень. Он потерял ощущение ног и рук, завис в соляном растворе без единого движения, как безжизненный предмет.

— Тепло проникает в ваше тело… Ваши веки наливаются свинцовой тяжестью…

В центре лба, между глаз, появилось легкое давление. Он подумал, что на лоб кто-то положил теплый воздушный шарик. Веки и вправду отяжелели. Давление на лоб все росло и росло… И вдруг — пух! Буквально на секунду он отвлекся, и преграда лба не смогла удержать ритмическую музыку. Он открыл глаза, и мелькающие рисунки птицами ворвались внутрь головы. Они мгновенно заменили собой содержимое ума: мысли и чувства. Ему стало страшно: а что, если он исчезнет?

— Вы находитесь в приятном прохладном месте, и ступеньки ведут вас все дальше и дальше вниз, в сказочный лабиринт. Вот перед вами первая ступенька…

Испуг сменился удовольствием. Веня ощутил какую-то древнюю скрытую зону внутри головы, ее вековую накопившуюся нестерпимую усталость; она, как верблюд в пустыне, несла на себе огромную тяжесть. Он позволил ей отпустить эту тяжесть, позволил ей остановиться и пить из источника энергию. В ответ из зоны полились потоки невыразимого покоя и благодарности.

— Вторая ступенька…

Оказывается, можно думать, когда ум спит. Вот сюрприз! Только теперь мысли живут отдельно от ума. Вон они плывут, как разноцветные мыльные пузыри. Стоит захотеть — и они все полопаются.

— Третья ступенька…

Как забавно! Эмоции тоже стали пузырьками: выбирай любую и играй. Что бы сейчас почувствовать? Можно, например, страх. Вот он, мой страх, плывет, как дельфин. Забавно.

— Четвертая ступенька…

Женский голос в динамиках принялся шептать успокаивающие слова, лишенные смысла, потом загудел удаляющимся эхом. Вслушиваться уже не было необходимости. Время перестало существовать. Он куда-то воспарил, но куда? Какая-то пустота внутри пустоты, но чертовски приятно…

— Осторожно, здесь ступенька.

Неожиданно он понял, что шлюпка давно причалила к терминалу. Официантка поддерживала его за руку и вела в раздевалку. Сергеев и Белгруевич уже оделись.

Он присмотрелся к друзьям. Судя по их виду, они не испытывали во время сеанса ничего необычного. Вероятно, гипноз подействовал так сильно лишь на него одного. Сергеев предвкушал дальнейшие развлечения, а Белгруевич хандрил. Вся компания отправилась в «Красную капеллу». Турхельшнауб плелся позади, не веря, что драгоценное состояние сознания не улетучилось, и боясь его растерять.

Театральный салон походил на цирк: круглая, ярко освещенная арена, вокруг удобные красные скамейки натуральной кожи, без подлокотников и спинок, восходящие рядами в полную темноту. Посетители свободно входили в зал или покидали его во время действия, рассаживаясь кто где хотел. Сергеев предложил друзьям сесть в первый ряд. На арене располагался небольшой оркестр: две виолончели, контрабас, три скрипки, флейты, фортепьяно. Играли в тот вечер нежную мелодичную музыку Вивальди.

По мере исполнения концерта на сцену по одному выходили люди, одетые в шинели красноармейцев времен гражданской войны. У них были строгие лица, а в руках они держали винтовки с примкнутыми штыками. Один из них принес барабан, в который он начал потихоньку стучать, нарушая стройную игру оркестра. Затем вошел еще один «красноармеец» с трубой в руке. Он принялся дудеть в трубу, и новая мелодия окончательно расстроила игру оркестра. В довершении сцены в зал вошел человек, похожий на комиссара, облаченный во все черное: кожанку, галифе и рубашку. Он громко произнес:

— Среди оркестрантов находится агент иностранной разведки!

Зал ахнул от неожиданности. Оркестранты начали пятиться в испуге. Человек в коже приказал:

— Попрошу все оркестрантов раздеться. Мы узнаем предателя по передатчику, который он носит на своем теле.

Музыканты — изящные дамы в открытых вечерних платьях и двое стройных мужчин во фраках — сложив инструменты, начали покорно, предмет за предметом, снимать с себя одежду. Дамы, стыдливо опуская глаза в пол, сдвигали с плеч лямки платья, высвобождали грудь. Тонкая ткань падала к ногам, оставляя исполнительниц в нижнем белье, чулках и туфлях. Но и эти предметы туалета постепенно исчезали под строгими взглядами «комиссара», зорко следившего за оркестрантами. Мужчины, стесняясь, неловко снимали фрачные жакеты, расстегивали пуговицы рубашек, скидывали их на пол. Раздевание продолжалось. В итоге весь оркестр представал любопытным глазам публики совершенно обнаженным. У одной из оркестранток, высокой брюнетки, игравшей на скрипке, действительно к бедру был прикреплен на резинках какой-то прибор.

— Вот она! — крикнул человек в коже, показывая рукой на брюнетку.

Двое «красноармейцев» подбежали к брюнетке и схватили ее за руки. Третий выхватил откуда-то из-под шинели плетку и с размаху стеганул несчастную по спине. Раздался душераздирающий крик.

— Расстрелять ее! — приказал «комиссар».

«Красноармейцы» передернули затворы ружей. Барабанщик забил дробь, а трубач вывел какую-то очень тревожную ноту. Свет в зале погас, замелькали беспорядочные огни прожекторов, они прыгали по сцене и в конце концов остановились на брюнетке, которую больше не удерживали за руки. Та вскрикнула и бросилась бежать к зрителям. Раздались громкие выстрелы. Брюнетка, едва добежав до первого ряда, упала прямо на колени изумленного Гриши Белгруевича. Зажегся свет. Зал затрясся от аплодисментов.

Артисты перформанса кланялись публике. Какие-то две дамы в пестрых платьях несли цветы человеку в кожаной куртке. Шептали, что его роль исполнял известный артист. Брюнетка, так и оставшаяся обнаженной, с довольным видом сидела на коленях у Гриши и улыбалась. Сергеев в буквальном смысле пускал слюну с тем неописуемым выражением лица, что возникает только у ребенка. Белгруевич изобразил брезгливую гримасу, размышляя, по-видимому, о возможности подцепить ненароком какую-нибудь вирусную инфекцию.

Неожиданно для себя самого Турхельшнауб встал с места и, не прощаясь с друзьями, пошел к выходу. Вряд ли Сергеев и Белгруевич, целиком поглощенные происходящим, заметили его исчезновение. Причиной ухода было озарение, снизошедшее на него прямо в зале. Откровение казалось сногсшибательным, но увы, оно было невыразимо, и помочь не могли ни слова, ни мысли. Оставалось только вздыхать, улыбаться блаженной улыбкой и петь старую советскую песенку:

Конец ознакомительного фрагмента.