История любви. Проклятье матери

Они были зажиточными купцами и жили в большом селении недалеко от крупного сибирского города. Дело происходило до Революции. Шел 1914 год. Год назад вся страна торжественно отпраздновала трехсотлетие дома Романовых.

— Эй, Ефим, подавай телегу к сеням! Дело тут такое, надо товар на биржу свезти, — громко скомандовал приказчик семьи Егорьевых. Длинные седые волосы серебристого оттенка и такая же борода, ниспадающая на грудь, почти покрывали ее всю, хотя мужику и пятидесяти лет еще не было. Белый зипун его был перетянут красным поясом, а широкие голубого цвета шаровары заткнуты в сапоги, доходившие до половины икр. На голове у приказчика сидела шапка-ушанка, сдвинутая на правый бок. Сам он был суховат, мал ростом, но строг, ох как строг!

— Чего расселись тут, или работы нет? Так я вам ее быстро организую, — покрикивал он на своих подчиненных.

Наемные рабочие побаивались приказчика и старались его не злить. Наказание он применял крайне редко, хотя каждый из них помнил и знал силу кулака Никифора Петровича, так звали приказчика Егорьевых. Впервые увидев седого старичка-боровичка, наемные ухмылялись и думали про себя: «Ну и приказчик. И какой с него толк? Ведь не уследит же за мужиками. Русский мужик ленив и силу любит, а иначе запьет или еще чего натворит». Но вскоре они понимали, как ошибаются. Стоило хоть раз кому-то опоздать на работу, прийти пьяным или совершить то, что не понравится Никифору Петровичу, тот не задумываясь мог дать по шее так, что век не забудешь.

— О, глядите-ка, явление Христа народу, — ругался он на загулявшего работника. — Ты где, дрянь такая, пропадал? Ты почто на глаза мне посмел показаться? А ну пошел вон! — все больше и больше распалялся приказчик, тряся седой головой. — Я сказал, вон! Не нужны мне здесь такие работнички.

— Так ведь с голоду же пропаду, Никифор Петрович, помилуй, не выгоняй! Дети у меня. Бес попутал, — молил его нерадивый мужик.

— А раньше почему ты о детях своих не вспоминал, когда водку эту поганую в глотку себе заливал? А? Бес его попутал, — ворчал приказчик. — Пошел вон, говорю. Помрешь с голодухи, так и отучишься пить, а мне тебя перевоспитывать некогда, — махал Никифор рукой. — Работать надо, сам понимаешь. А ты иди, иди по-хорошему, — похлопывая мужика по плечу, приказчик провожал его до ворот. — А то батогами прикажу со двора тебя гнать. И не смей на глаза мне больше попадаться!

— Так где же мне работы теперь найти, Никифор Петрович?

— А где хошь, там и ищи.

Непреклонен был Никифор Петрович. Жалостью не проймешь его. Поэтому для тех, кто знал его, было достаточно одного взгляда приказчика. Как сведёт Петрович брови к переносице — всё, не думай даже и слова наперекор сказать, делай, что должен, быстро и без лишних разговоров. Получив раз по шее, мужики стали уважать своего нового приказчика и не раз говорили новобранцам: «Вы не смотрите, что мал, увидите, что удал».

Ефим нехотя стегнул рыжую лошадку, подал к сеням телегу. В нее стали погружать шкурки пушного зверя. Пушной промысел в Сибири давал неплохой достаток. Леса в то время были густые, непроходимые, дикие и богаты дарами. По воспоминаниям жителей, зимы в то время были снежные, лето — теплым, тайга — нетронутой. Лесные пожары случались редко и только от грозы — население бережно относилось к природе.

Семья Егорьевых была известна в своем крае и значилась в числе зажиточных. Глава Василий Егорьев продавал за границу — в Китай сибирские меха.

Охотники Сибири использовали луки, капканы, силки и сети, чтобы ловить и убивать животных за их шкуры. К двадцатому веку первоклассные пушные звери выращивались на фермах. Однако самые ценные шкуры по-прежнему добывали в дикой природе — считалось, что у сельскохозяйственных животных они были не такие роскошные. Меха диких животных являлись наиболее ценными — суровые климатические условия вынуждали животных естественным образом отращивать густой, теплый мех.

Семья у Василия Егорьева по меркам того времени была небольшая: жена, двое сыновей и единственная дочь Прасковья — младшенькая. У матери троих детей было интересное имя — Евхимия. В переводе с греческого означает «желанная, славная». Возможно, когда-то в молодости эта рослая волевая женщина и была славной девушкой и желанной для молодых парней, которые засматривались на румяную красавицу Евхимию, единственную наследницу немалого состояния своего отца.

Когда Евхимия была ещё совсем ребенком, любила она бегать в лесок, который находился недалеко от отцовского дома. Возьмет Евхимия лукошко, которое ее мать сама сплела из лозы, выйдет на крылечко, состроит «богатыря», это когда ладошку над глазами домиком ставишь, и бегом в лес.

Как хорошо весенним жарким и солнечным утром пройти по дорожке, которая ведёт в лес через цветущую и благоухающую поляну. Сибирские цветы — самые яркие и самые красивые, с тонким ароматом леса, так думала Евхимия, других цветов она и не видела. А вот отец рассказывал, что нет красивее места на свете, чем их село, и Евхимия ему верила, а как не верить, ведь отец побывал далеко от дома, даже, страшно сказать, в Китае.

Привозил он оттуда вещицы всякие диковинные, а самое главное — ткани. Лучше китайских тонких тканей не найти во всем мире, опять же так отец говорил. Именно отец Евхимии взял к себе в артель молодого Василия Егорьева, который и стал впоследствии ее мужем и единственным наследником пушного промысла.

Пройдя через поляну, сплетет себе Евхимия венок из полевых ромашек белого и нежно-голубого цвета, да залюбуется на саранки — это цветок сибирской многолетней лилии. Лепестки у саранки ярко-оранжевые и закручиваются в рогалик — красиво… Вокруг тишина, только чувствуешь дуновение легкого ветерка, который нежно касается твоей щеки, да кузнечики на поляне стрекочут, лаская слух.

Со всех сторон селение окружено сопками, а над ними набухшие дождем облака — вот-вот начнется ливень. После того как пройдет первый весенний дождик, воздух становится влажным и нежным, как сама весна. Ранней весной на сопках зацветал багульник, и те окрашивались в разные оттенки сиреневого: от насыщенно-темного до светло-розового, а вокруг разливался дурманящий хмельной аромат.

Существуют местные сказки о багульнике. Много раз мать Евхимии рассказывала девочке эти легенды, которые она запомнила и впоследствии пересказывала уже своим детям:

— Однажды, когда лесные духи, которые охраняют наш лес, как говорят местные старожилы, оказались далеко от своего дома и не могли укрыться, на них налетел сильный ветер с проливным дождем. Чтобы не промочить свои крылышки с волшебной пыльцой и не погибнуть, обратились они к невзрачному кусту, который рос поблизости, за помощью, и тот им не отказал, укрыв маленьких человечков своей листвой. В благодарность за свое спасение и спасение леса, ведь без лесных духов не может жить ни один лес, — серьезно продолжала мать, — лесные волшебники подарили невзрачному кусту цветы, прекраснее которых не было на свете, а их запах стал самым волшебным, так как мог вершить судьбы людей.

— А как запах багульника может вершить судьбы людей? — спрашивала Евхимия у матери. — Ведь это всего лишь куст.

— Не просто куст, — возражала та дочери, — а волшебный куст, — и начинала вторую легенду о багульнике. — Ты же знаешь, доченька, что если поджечь веточку багульника, прилетит волшебный дракон и вылечит человека от любой болезни. Даже если демоны поразили не только его тело, но и разум, — местные жители всегда знали о лекарственных свойствах багульника.

— Но никто никогда не видел этого дракона, — говорила маленькая Евхимия. — Откуда же ты знаешь, что он обязательно прилетит?

— А он невидимый, дракон этот. Его может увидеть только шаман.

Евхимия очень боялась шаманов. Однажды в детстве она видела такого и на всю жизнь запомнила его одежду, его бубен, в который он так страшно и так долго колотил. Платье шамана представляло собой кафтан из выделанной кожи, спереди настолько короткий, что не закрывал колен, а сзади длинный, до самой земли; по краям и по всей поверхности этого кафтана нашито было нечто вроде бахромы. С передней, лобовой части шапки свисали девять кистей из кожи, закрывавшие глаза шамана, чтобы дух, который вселялся в него во время ритуала, не мог повредить невинному человеку. Вот эти самые полоски больше всего и пугали Евхимию. С одной стороны — так интересно было заглянуть в глаза шаману, а с другой — уж очень страшно было. И даже когда она стала уже взрослой, мороз бежал по ее коже при воспоминании об этом.

— Когда ты вдыхаешь запах веточки багульника, — продолжала мать, — чувствуешь дыхание этого дракона.

— А говорят, еще клады может указывать куст багульника? — отвечала Евхимия.

— Говорят, — подтверждала мать. — Но не всем, а только избранным.

— И как же таким избранным стать? — спрашивала любопытная девочка.

— Не знаю, — пожимала плечами мать. — Да и зачем нам это? Руки наши — вот клад для нас. Работать надо, а не в сказки верить, — труд в семье Евхимии ценился больше всего.

Пройдя через поляну и налюбовавшись знакомой красотой, зайдет Евхимия в лесок, где её окутает лесная прохлада, здесь всегда можно спрятаться от летнего зноя, встретить белку или бурундука. Евхимия всегда считала, что белка — это умное создание. Сидит она одна на дереве целый день, скучает, ждет тебя, знает, что принесешь ты ей вкусные орешки. Поэтому спешит Евхимия с утра пораньше в свой лесок и вкусняшки не забудет с собой прихватить. Подойдет к дереву, где сидит белка, тихо протянет руку ей навстречу, раскроет кулачок — а на ладошке лежат беличьи любимые угощения.

— Кушай, маленькая, кушай.

Посмотрит на нее белка вначале недоверчиво, потом повернет голову набок, присмотрится внимательно, а глазки-бусинки так и бегают, изучая Евхимию. Потом, как будто вспомнит ее, взмахнет хвостом, подбежит к руке, спускаясь вниз по стволу дерева, ловко хватаясь за него своими цепкими коготками. Схватит передними лапками подарок — и ну его в рот. Сидит белка, грызет орешки, да так быстро-быстро, что диву даешься, как это у нее получается. Распушит свой хвост лесная красавица от удовольствия. Угостит Евхимия свою подругу и дальше в лес идет за грибами да за ягодами, не с пустым же лукошком домой возвращаться. Песню затянет:

Не летай, соловей, под окошечко.

Ты меня пожалей хоть немножечко.

Мочи нет напролёт ночи длинные

Слушать песни твои соловьиные.

Голос у неё хороший, сильный, низкий. Птички щебечут, как будто подпевая девушке:

Звонких песен печаль знал, конечно, я.

Не тревожь невзначай сердце нежное.

Мочи нет напролёт ночи длинные

Слушать песни твои соловьиные.

Полно лукошко её грибов, ягод. Хорошо! Пора домой. Поговорит Евхимия с духом леса, поблагодарит его за дары, поклонится низко — и бегом домой.

Женщины селения часто ходили в местный лесок, который находился неподалеку и всегда возвращались с полным лукошком. Кормила тайга. Но главным золотом леса был пушной зверь — песец, лисица. Иностранные покупатели высоко ценили лисьи меха, в особенности меха чёрно-бурых лисиц. Соболь — золотое руно Сибири — быстро стал самым ценным и популярным мехом.

Вышла замуж красавица Евхимия довольно рано, за того, кого посватали родители. По поводу женихов Евхимия не привередничала, надо — значит надо, родителям виднее. Вела хозяйство она крепко. Муж ее — Егорьев Василий был мужик работящий, не первый красавец на селе, даже наоборот: мал ростом да коренаст, нос картошкой. Но, как говорится, с лица воды не пить. Не подходили они друг другу внешне: статная и рослая Евхимия смотрелась грозно на фоне небольшого Василия, но характером они как раз сошлись. Грозный, вспыльчивый нрав Евхимии Василий гасил своим спокойствием и рассудительностью.

Вдвоем они выстроили себе дом-пятистенку — это особый сруб из круглых массивных бревен, который был разделён пятой рубленой стеной на два жилых помещения. В одной из комнат находилась русская печь, которая отделяла родительский закуток от кухни, в другой комнате жила Прасковья.

Небольшая девичья комнатка была очень уютной. На кровати веселенькое, цветастое покрывало, на окне тонкие белые занавески. Перед окном стоит небольшой девичий столик, перед которым любила прихорашиваться Прасковья. На столе — зеркальце в резной серебряной рамке, расческа, заколки и любимый гребешок — подарок отца.

Такие дома стали строить в Сибири, когда появилось зажиточное крестьянство, до этого избы состояли из одной комнаты, там и помещались все члены семьи, иногда несколько поколений одновременно, а на зиму и скот в дом забирали, чтобы не замёрз от русских морозов.

Когда подросли сыновья Евхими и Василия, каждому из них был готов свой собственный дом, чтобы было куда привести им своих будущих жен.

— Ну что, Фима, — ласково говорил Василий своей жене, обнимая ее за плечо одной рукой, — вот и сыновей женили, и избу каждому ладную справили. Жены у них хорошие, работящие. Вот детишек народят, дело им свое и передам. И всё-то будет у них ладно да складно. Тогда и помирать можно будет.

— Вот ещё, что старый надумал, — фыркала Евхимия.

Характер, надо сказать, у неё был не сахар. Строгая была Евхимия к работникам, к мужу и к детям. Никому спуска не давала. Любила, чтобы всё по её было, как она скажет. Муж ей не перечил: «Чего лишний раз осиное гнездо ворошить? — думал Василий. — Баба она ладная, работящая, ну а что строгая, так оно, может, и правильно. На пустом месте ничего толкового не вырастет, а она со всем сама справляется».

Соседи Евхимию побаивались. Коли мужик тунеядец, да к водке пристрастен, то и дрыном может его огреть, если под горячую руку попадётся.

— Ну что ты тут под забором разлегся, тунеядец! — кричит Евхимия. — А ну марш работать, а то валяется тут, как полено, а дети по соседям побираются! Вон смотри, бегают чумазые да голодные! — и давай колотить соседа всем, что под руку попадет. — И жене передай, чтобы за детьми следила да за хозяйством, а то совсем распустилась, леший её забери! Как же вы надоели мне голь перекатная! — Степан только мычал в ответ.

— Что кричишь, соседушка? — спрашивает её Анюта, вытирая руки полотенцем и подходя к забору своей «любимой» соседки.

— Да вон опять Степан лыка не вяжет! День только начался, а он, погляди-ка на него, уже где-то набрался! — говорит, а сама не забывает подпихивать соседа. — Жену и детей по миру пустил, ирод проклятый! А все она виновата — водка эта треклятая!

Степан был местной знаменитостью — баянист-гармонист. Где как какая свадьба, Степан тут как тут — почётный гость.

— А ну-ка, Степан, сыграй-ка нам что-нибудь веселое! — просили соседи, сидя за праздничным столом, поднимая рюмки и закусывая.

И Степан играл:

Кудри вились-опустились и ложились на плечо.

В озорного гармониста я влюбилась горячо.

Гармонь моя да говорушечка,

Веселей играй, да мой Ванюшечка!

А как музыканту рамочку не поднести от чистого сердца, да на радостях? Поначалу Степан отказывался. Да как хозяев обидеть? Не может. Пригубит одну, две рюмки, а потом и понеслась душа в рай. Так из непьющего, веселого гармониста Степан превратился в законченного алкоголика.

Поначалу жили они с женой душа в душу, Степан работал вольным наемным, детишек нарожали мал мала меньше. А как начал Степан выпивать, так и покатилась семейная жизнь под откос. Жалели односельчане его жену с детьми: кто работу какую подкинет, кто детишек накормит, напоит, отмоет, пока мать работает. А работать ей приходилось много — прокорми-ка всю эту ораву — троих детей да мужа-алкаша.

— Сладу нет с ним, с дураком! — ревела жена Степана. — А что сделаешь? Не кастрюля с дыркой, не выкинешь. Мужик-то он у меня хороший, а детишек как любит! — вытирая слезы краешком платка, который был повязан у нее на голове, говорила Валентина. — С праздников этих треклятых без гостинца домой никогда не возвращается. Придёт ночью пьяный, посадит старшего к себе на колени и песни ему поет да баюкает. А какой тут сон — горе одно, — махнув рукой, встанет Валентина и пойдет прочь.

Соседкам-сплетницам тоже не раз доставалось от Евхимии. Как приложит их крепким словцом, так они и сказать в ответ ничего не могут, стоят только да глазами хлопают, как рыбы, рот открывают, а слов нет.

— Помирать он собрался, старый пень! — говорила Евхимия соседкам про мужа своего Василия, уперев руки в боки. — А доченьку Прасковью кто ж под венец поведёт? И жениха ей надо не абы какого, а состоятельного, рассудительного, чтобы дочка за ним как за каменной стеной была, и никак иначе!

Был такой человек у нее на примете — рыжебородый немец, у родителей которого была своя мельница. Люди они были хорошие, не пьющие и не бедные. За такого жениха Евхимии было не жалко дочь замуж отдать. Ничего, что чужестранцы, так веры нашей, а остальное приложится.

— Что, уже и жениха Прасковье нашла? — интересовалась Анюта.

— Конечно, нашла.

— Ну и кто он, этот счастливец? — ехидничала соседка, явно желая сказать вместо этого «несчастный», но не смела, боялась не только грозных слов Евхимии, но и ее кулака.

«Кто ее знает, что у нее на уме. А то и меня, как Степана, отметелит, бестия», — думала про себя Анна.

— Да за Андрея, сына Майеров, хочу ее сосватать.

— Это за немца, что ли? За сына мельника нашего?

— За него. А что? Партия он для моей дочери хорошая.

— Ну а как же Прасковья? Она-то согласна? — спрашивала соседка.

— А кто же её спрашивать-то будет? — засмеялась Евхимия, потирая руки. — Как мать с отцом скажут, так она и поступит. Она у меня умница, родителям не перечит. Вон меня никто не спрашивал, когда замуж за Василия отдавали, и ничего. Живем душа в душу. А если их, молодых, спрашивать, так все кувырком пойдет, а не по веками установленному порядку. Не они устанавливали, не им и ломать. Не знают они еще счастья своего, — женщина была уверена в своей власти над дочерью.

— Ну-ну, поглядим, — как будто что-то зная, отвечала Анна.

— Что значит «поглядим»? Или ты, соседка, что-то знаешь, что мне неведомо?

— Нет, упаси Бог! — отмахнулась Анна. — А как отец Прасковьи? Одобряет твой выбор?

— Почему мой? Мы оба так решили.

Василий не возражал против такого замужества своей дочери:

— Жена знает, что делает, — говорил он мужикам. — Не моего ума это дело. Это бабские дела, и нечего туда лезть.

— Правильно, — качали мужики головами.

— Немец так немец! А почему бы и нет? — как бы сам себя уговаривал Василий. — Не пьет, — поднимал он указательный палец вверх, — а значит, и обижать доченьку мою не будет. Сами знаете, русский мужик к выпивке слаб, а немчура — ничего, стойкие.

— Верно говоришь, Василий, — поддакивали ему товарищи.

— Вон Карла, отца Андрея — будущего жениха Прасковьи, вы все знаете?

— Знаем-знаем, — махали мужики руками.

— Так вот я, например, пьяным его никогда не видел.

— Никогда! — подтверждали те.

— Ну, может кружку пива своего выдуть, — продолжал Василий. — Так это что? Тьфу, да и только, — сплёвывал он. — Жажду утолить и то не хватит.

— Твоя правда, — улыбались мужики. — Куда ему до нас! Слаб немец против русского мужика.

— Это да, — вздыхал Василий. — И Андрейка у него такой же, как папаша, не пьет, да и работы жених этот не боится. Сам видел, как он отцу на мельнице помогает. Дело опять-таки свое, прибыльное. Тоже хорошо.

— Хорошо, — констатировали мужики.

— Почему я должен быть против? Не-е… Я не против. Хорошая партия для моей Прасковьи.

— Хорошая. Молодцы вы с Евхимией. Все-то у вас наперед расписано.

— Ну а как иначе? Мы люди дела. Без плана никуда.

— Понимаешь, Василий, жизнь такая штука, может и коленце какое выкинуть.

— Да не каркайте вы, мужики. Все будет как надо, у Евхимии не забалуешь.

— Вот еще что, всё хотел задать тебе один вопрос, Василий, — заговорил один из мужиков. — Только ты не обижайся на меня, — заренее попросил он.

— Ну, говори, — свел брови Василий.

— Как ты с Евхимией своей уживаешься? Ведь ураган, а не баба.

— Есть секрет у меня заветный, — улыбнулся Василий.

— И какой же? — мужик придвинулся поближе в надежде, что Василий, может, какой шепоток знает, которым усмиряет свою гром-бабу.

— Не перечу я ей ни в чем. Вот и все.

— Как так? — удивились мужики. — Ведь если бабу во всем слушаться, ничего хорошего из этого не выйдет.

— А это смотря какую бабу, — прищурил глаз Василий.

— Ну а если совсем глупость творит баба твоя. Что тогда ты делаешь?

— Тогда с лаской подхожу к ней, — подмигнул он мужикам. — И потом рассказываю, как лучше поступить. А она не замечает этого, так как уж слишком довольна и думает, что сама это только что придумала.

— Ну ты и стратег, Василий, — восхитились мужики. — Ума палата!

— Еще бы, — гордясь собой и широко улыбаясь, согласился Василий.

— Значит, скоро на свадебке погуляем? — вставая, закончил разговор один из мужиков.

— Погуляем, — прищурился, как мартовский кот, отец Прасковьи.

— Смотри, Василий, не забудь нас пригласить!

— Обижаете, мужики, всех приглашу! И Степана, чтобы нам веселье под свою гармошку устроил.

Но, как водится, все пошло не так.

— Ну наконец-то! — сказала мама, когда услышала, как открывается входная дверь и в дом входит мой брат. — Голодный? Есть будешь?

— Угу, — кивает он.

Потрепав его по голове, мама идет на кухню:

— А ты спать! — обращается она ко мне.

— Ну мама! — восклицаю я.

— Никаких «ну мама!» Спать, я сказала!

— Ладно, — обиженно говорю я и отворачиваюсь к стене — изучать ковер, надеясь, что сон вот-вот ко мне придет.

А мама ругает на кухне брата за то, что он так поздно:

— Ну и где ты так поздно был? Я же волнуюсь! Спать не могу! А мне завтра на работу, между прочим!

— Да ладно, мам. Все же хорошо. Я уже большой мальчик, — отмахивается тот. — Зачем ждала, если завтра на работу? Что со мной может сделаться?

— Откуда я знаю, что с тобой может сделаться?! — шипит мама. — Вот будут свои дети, тогда и узнаешь, каково это, по ночам ждать, когда он нагуляется!

Вот еще одна фраза, которую я с детства не люблю: «Вот будут свои дети, тогда и узнаешь» или «Поймешь, когда вырастешь». Возможно, узнаю или пойму когда-нибудь. Ну, так это будет когда-нибудь, а сейчас-то вы что от меня хотите? Беспрекословного подчинения? «Я истина в последней инстанции» — таков принцип некоторых родителей. Но ведь так не бывает. А может, стоит поговорить с ребенком и постараться объяснить ему, что будет, когда он что-то там поймет или узнает? Ах да, я и забыла: на это надо время и усилия. То ли дело говоришь избитую фразу: «Вот будут свои дети, тогда и узнаешь» или «Поймешь, когда вырастеишь», — и всё, родительская миссия по воспитанию выполнена. Так и хочется сказать: «Вот перестанете когда-нибудь совсем понимать друг друга со своими детьми, тогда, может быть, и поймете, что что-то упустили. Но не факт, что поймете».

— Ну хорошо, — брат примирительно обнимает маму. — Я постараюсь в следующий раз так долго не задерживаться или предупреждать, что задержусь.

— Да уж постарайся, — успокаивается мама. — Звони хотя бы. Телефон в доме есть, — просит она уже более спокойным тоном.

— Хорошо, — обещает брат. — Теперь можно я спокойно поем?

— Конечно, можно.

Мама сидит напротив за столом, подперев голову рукой, и наблюдает, как ее любимый сын ужинает. Они тихо разговаривают.

Брата мама всегда любила больше меня. Ну это и понятно. Характер у меня не сахар. А вообще девочки с лёгким характером бывают? Я не знаю таких. А вот отношение родителей к «нелегкому» характеру девочки может быть разным. Кто-то гордится, что у него растет независимая, самостоятельная дочь, а кого-то это выводит из себя.

Под монотонный разговор брата и мамы меня накрывает сон. Снится мне летняя цветущая и благоухающая поляна, по которой мы идем с мамой вдвоем. Вокруг нас такая красота, что словами невозможно описать. На поляне, качаясь от дуновения теплого ветерка, стоят ромашки на своих длинных ножках — белые, синие, голубые. Местами на этой поляне вспыхивает красный огонек — это сибирская лилия, саранка поворачивает к тебе свою головку. Мне снится, что я чувствую дуновение этого ветерка: он гладит меня по щеке, залетает мне в волосы, щекоча за ухом, и разносит вокруг аромат сибирских цветов. Мне так нравится рассматривать эти цветы, проводить рукой по их головкам, что я с трудом отрываю от них свой взгляд и оглядываюсь вокруг, чтобы узнать, а что еще меня здесь окружает.

Мама ушла вперед, не дожидаясь меня, и я вижу, что поляна окружена невысокими сопками необычного сиреневого цвета. Приглядевшись, я понимаю, что это цветет багульник. В этот момент на меня налетает сильный порыв ветра, я зажмуриваюсь от неожиданности и вдруг чувствую сильный запах багульника.

Я тут же распахнула глаза и увидела прямо перед собой морду дракона. Сама не знаю почему, но я не испугалась. Дракон не выглядел устрашающе, он с интересом смотрел на меня своими влажными глазами, повернув голову набок. А когда я подняла руку, чтобы погладить его, дракон, махнув крыльями, исчез, как будто его и не было никогда, только волна теплого ветра окатила меня.

— Мама, мама! — кричу я. — Я только что видела дракона!

— Какого дракона, что ты сочиняешь? — не верит мне мама.

— Ну, того самого, что прилетает, если поджечь веточку багульника!

Мама смеется и продолжает собирать букет полевых цветов. Папа всегда дарил ей именно такие цветы. Наверное, это у нас в генах — любовь к полевым цветам. Правда, я больше люблю ромашки, а вот мама — васильки, она называет их почему-то «часики».

— Мама, а почему «часики»? — спрашиваю я.

— А ты не видишь? У них лепестки похожи на циферблат.

Я пожимаю плечами и думаю: «Часики так часики. А дракона я все-таки видела».