Пациентка

— Чему вы учите?

— Ничему. Я считаю, что никто не может научить человека чему-либо. Человек учится всегда сам. И то, в каких условиях проходит обучение, какие у него учителя, какие спутники встречаются ему на дороге познания, зависит исключительно от качеств ученика. Его намерение, жажда знаний, горение сердца создают те обстоятельства, в которых может раскрыться духовный и творческий потенциал творца.

(Из дневника Марии)

На следующее утро новая пациентка сидела в его кабинете, сложив руки на коленях, как примерная девочка в школе. Ясные зеленые глаза, не поблекшие с возрастом, с любопытством и каким-то тайным весельем осмотрели комнату. Огромные окна, огромный письменный стол из темного дуба, два кресла по разные стороны стола — для врача и для больного. На столе задником вверх лежала фотография.

— Я не человек, — сказала она и пронзительно посмотрела ему в глаза. Он понимающе кивнул. Все это было ему знакомо. Слышал миллионы раз.

— Ясно. А кто? — Он сделал приглашающий жест. — Продолжайте, пожалуйста. Что было дальше?

Она прикрыла глаза и начала говорить, погружаясь в воспоминания.

— Я ощущаю себя неким облаком энергии, индивидуальность присутствует, но формы своей не вижу. Как будто я летаю по разным этажам или пространствам, и все они выглядят как черные дыры или даже сущности, трудно описать… Да, скорее, сущности, потому что они живые. И вселяют неимоверный страх. От них идет темная энергия, жесткая, тревожная, липкая. А моя задача — наполнить их светом… А как я это делаю, и сама не знаю, что-то из себя надо… в себе как-то перевернуть, чтоб перестать бояться. Какая-то внутренняя работа должна произойти в душе. Надо принять происходящее, преобразовать страх и весь негатив, который от этих миров идет.

И я это делаю самой собой. Своим светом, который и есть я. Но как именно — не могу объяснить. Понимаете? — Она замолчала и с надеждой посмотрела на него. Он одобрительно кивнул. Она выпрямила спину и вдохнула.

— Ну это как дыхание. Делаешь вдох, и в организме появляется кислород, и ты можешь жить. Так и здесь. Мне страшно, но я подлетаю к этому страшному, делаю вдох… и вхожу в его глубину. И тогда это черное пятно исчезает. Паф! — Сергею Борисовичу показалось, что в него полетели брызги. — И оно лопается, как пузырчатая пленка, из которой выкачали воздух. На его месте не остается ни-че-го. Хотя… нет. Остается свет. — Она закрыла глаза и медленно произнесла:

— И мне кажется, что теперь это место будет заполняться чем-то прекрасным.

Немного помолчав, она продолжала:

— И еще помню, да. Вот это самое страшное — надо прикоснуться к ним… Представьте, что видите перед собой что-то очень неприятное. Они как копошащиеся черви. Слепые. Дурнопахнущие. С большими ртами, из которых торчат острые зубы. Они чуют мое приближение, разевают пасти и извиваются еще больше. Они не выносят света. Им дико страшно. И я тоже пугаюсь. Меня тошнит от страха и отвращения. А мне нужно… их пожалеть, что ли… Вот это самое важное и самое трудное. Нужно, чтобы внутри родилось нечто, что растворяет брезгливость.

Я бы сказала — любовь. Или сострадание.

Она снова задумалась, приложив ладонь к губам. Посмотрела на него. Он профессионально отметил: «Взгляд ясный, не блуждающий, не горящий». Ему стало немного не по себе.

— Но эти слова сейчас так затерты, мало что передают. Их истинный смысл знают только бодхисаттвы. Возможно, лучшее слово — понимание. Или принятие, что, в сущности, одно. Мы принимаем то, что понимаем. Даже если не принимаем. Как ни парадоксально это звучит.

И она продолжила, не отрывая от него взгляда:

— А если мы не понимаем, в нашем сознании этого как бы нет, и мы не можем принять. Поэтому всегда нужно стремиться к пониманию. Я не очень путано изъясняюсь?

— Нет-нет, все хорошо, продолжайте. — Он откинулся на спинку кожаного кресла, снял очки и положил их на стол. Золотой жук дернул лапками и застыл. В глазах Сергея Борисовича расплылся ее мягкий силуэт. Она сидела совершенно спокойно. Не дергала ногой, не теребила платье. Кисти, сложенные лодочкой, покоились внизу живота. От нее исходило невероятное умиротворение, которое он никогда не наблюдал у других пациентов. Он почувствовал, как расслабляется лицо.

— И вот так я летала, летала… и вдруг столкнулась с пространством, от которого ну просто невыносимым ужасом веяло. Никогда в своей жизни, ни во сне, ни наяву, я не испытывала такого бездонного ужаса. Это не просто страх, что тебе сделают больно. Ну или что ты встретился с чем-то противным, что разъедает твою душу. Это УЖАС. Неподвластный разуму леденящий ужас от того, что тебя поглотит этот антимир, вберет в себя. А у меня не хватит света, чтобы заполнить эту тьму. И тьма убьет меня. И станет сильнее в два раза, за счет моего света, которым она напитается. И мир содрогнется, потому что будет огромный перекос. Насилие, беспамятство, страдания поглотят души. А я погибну и больше не смогу возродиться и восстать из пепла. Меня не будет. Никогда. Ни в какой форме, ни в тонкой, ни в супертонкой.

Наступила пауза. Он почувствовал ком в горле. Этот ужас был ему знаком. Перед внутренним взором на мгновение промелькнуло алебастровое лицо умершей матери. Пациентка медленно продолжила, давая себе и ему время прожить смысл слов.

— Это ад, как его люди представляют, только еще хуже. Христос ходил в ад, он спас души грешников и затем вознесся. Орфей ходил в ад. И вернулся. Великие души прошли это испытание. Но смогу ли я… Меня трясло.

И я так испугалась, что захотела убежать от него. Я перед лицом этого ужаса отступила. Я побоялась, что не справлюсь. И тут же «проснулась» — но не в этой реальности, а как бы в промежуточной. Там я осознала, что все это был сон, и что я проснулась не до конца, и что важно решиться и «заснуть» опять в то страшное место. Хотя… был и выбор проснуться окончательно сюда. Выбор всегда есть, понимаете?

Он мрачно кивнул. Выбор всегда есть, ну-ну. Он сам так постоянно говорит пациентам. Чтобы мотивировать их к действию, к развитию. А вот какой выбор у ребенка, когда на его руках умершая мать и ничего невозможно изменить? Только годы спустя, на третьем курсе, он понял, что была врачебная ошибка и его мать могли бы спасти, если бы диагноз был поставлен верно и она попала бы в клинику. Но даже знание психиатрии не могло перебить укоренившееся с детства мучительное чувство вины и невыполненного долга.

Ему было странно, что снова так больно. Ведь казалось, что он все уже проработал, научно объяснил, протерапевтировал. А эта женщина как будто дотронулась пальцем до зияющей раны.

— В этом месте между мирами я оказалась в какой-то пещере. Что-то типа грота, — продолжала пациентка, и он заставил себя слушать. Или сделать вид, что слушает. Частью сознания он был погружен в свою боль. — А за пределами пещеры — грохот и жуткий стон. Как будто снаружи идет война, там много боли, оторванные конечности, люди истекают кровью. Это, наверное, самый понятный для человека образ — война. И нужно выйти в пространство войны не для того, чтобы бороться со злом или защищать себя, а чтобы отдать себя и тем самым изменить двойственность мышления.

Мы же привыкли все делить на черное — белое, плохое — хорошее, тот умный, а этот дурак. А вот не делить на добро и зло сложно. Победить, не борясь, это, знаете, требует глубокой веры. Если честно, то страшно. Очень. Понимаете? Это не просто страх погибнуть, а страх еще больше ухудшить состояние Земли. Это огромная ответственность.

При слове ответственность он вздрогнул, словно проснувшись.

— Если тьма меня поглотит, я подведу своих. Путь, который люди прошли до меня, сотрется. Люди забудут Озириса, Иисуса, Кришну. Их сердца закроются для любви на долгие времена. Понимаете?

Сергей Борисович незаметно вздохнул. Без Иисуса не обошлось, как обычно. Спаситель на спасителе. И почему же столько страдания в мире? Мягко кивнул: продолжайте, пожалуйста.

— Но все же я согласилась опять туда нырнуть. Я почувствовала, что сумею. Что надо попытаться. Что я должна вернуться и доделать свою работу. Что я не смогу по-другому. Жить не смогу, если не попытаюсь. Буду казнить себя. И я сжалась в комок и… и шагнула из «грота» к тому страшному. Нырнула в бездну. И вы знаете… Я попала совсем в другое место. Там было несколько человек, и кто-то мне говорит: «Хочешь посмотреть на тело Иисуса? Его только что сняли с креста».

Я глянула мельком, взгляд словно сверху, и мне было тяжело и неприятно смотреть. Я видела, как из физического выходит тонкое тело, но оно было неописуемой формы. Не «человеческой». Я чувствовала, что не надо туда смотреть, нельзя, нехорошо это. Это очень интимный момент.

Я отлетела в сторонку. Неожиданно пространство передо мной стало меняться, заколыхалось, и все тело мое завибрировало, и я поняла, что Он здесь, со мной, а не там, на кресте. Что Он — Живой, а не мертвый. И такая мощная от Него шла сила — а я видела только колебания пространства, оно как будто размывалось перед глазами, так что я опустилась на колени и закрыла глаза. И тогда кто-то подошел и меня благословил — на лбу крестик нарисовал. Я настолько явно почувствовала это кожей, что у меня и сейчас лоб горит, когда я это описываю. Благодать и слезы… Я была так счастлива! Это был Он, сам Иисус. Вы понимаете?

— Да, понимаю, — сказал он почти механически. Он понимал мало. На что это похоже? Сновидческая иллюстрация катабасиса⁹? Сошествие в ад, чтобы привнести туда свет и спасти души грешников? Мифологический мотив катабасиса присутствует во многих архаических преданиях. Он обычно связан с трансформацией героя, с неким посвящением.

Но то, о чем говорила эта женщина, описывая мельчайшие детали своего сна, каждое переживание души, не было похоже на известные ему сказки и легенды.

И все же было знакомо. На каком-то другом, не интеллектуальном, уровне. Ведь этот ужас, о котором она рассказывала, вдруг ожил в нем самом, выплыл из детства. Он ощутил его всем существом, хотя был уже не ребенком. Сергей Борисович встряхнул головой, привычным жестом растер шею. Усилием воли заставил себя отогнать прошлое и вернуться к профессиональному «я».

Пациентка настаивала, что ее опыт был внетелесный. Интересно. Хотя, с другой стороны, можем ли мы утверждать, что опыт героев мифов был прожит как-то иначе? Что Орфей ходил за своей Эвридикой в физической форме, а не во сне? Или она не про внутренний ад рассказывала? Да нет, вряд ли. Скорее всего, все-таки это архетипические видения, которые открываются экзальтированным душам и отличаются только личной окраской. В общем, хочет считать себя спасительницей мира, ну ок. Это не диагноз. Пока.

— То, что я поведала, лишь малая толика осознанного. Главное, что я поняла, — нас всех очень любят. Очень! И нас принимают такими, какие мы есть, с нашими слабостями, с нашими страхами. И принимают наш выбор, каков бы он ни был! Это очень важно понять: любой наш выбор — правильный! Он соответствует нам. Он соответствует свободе, которая нам дана изначально. Я поняла, что, если я не пойду на взаимодействие с темным и жутким миром, меня поймут и не осудят. Меня любят, любят. Понимаете? И вас тоже любят! И каждый ваш выбор — правильный. Ошибок вообще не существует. Мы действуем так, как понимаем в данный момент.

Если бы вы могли поступить иначе, вы бы поступили. Но вы не могли. Вот и все. Важно не корить себя за ошибку, а осознать опыт и двигаться дальше, вперед. Ведь мы часто не видим целого. То, что кажется ошибкой, может стать важным шагом на пути.

Меня благословили за то, что я решилась превзойти свой страх, за то, что я выбрала служение свету. Но если бы я выбрала другое, меня бы не осудили!

Она замолчала. Молчал и он. В наступившей тишине отчетливо были слышны заливистые птичьи трели за окном. «Весна идет, весне дорогу…» — подумал Сергей Борисович. Пациентка поискала что-то глазами в воздухе, словно на потолке проявились видимые только ей надписи, и торжественно произнесла:

— Главное, чтобы выбор соответствовал «мне» той, которая существует в этот момент. Исходил из моего естества. Чтобы, совершая его, я не предала себя. Это самое важное. Потому что, предавая себя, мы предаем Бога в себе. А это вообще никому не нужно. Никакие действия, совершенные из чувства вины, чувства долга или контроля, не будут верными. Поэтому осуждать себя нельзя. Нужно себя понять. С пониманием придет прощение.

Она смотрела на него спокойно и расслабленно. Из глаз лучилось доброе сочувствие и неожиданная для него теплота. Но почему-то под ее взглядом он почувствовал себя неуверенно. «Она меня жалеет, что ли? С чего бы?» — пронеслась в голове шальная мысль.

Он взял очки со стола, покрутил их в руках, снова бросил на стол, потер переносицу.

— Спасибо, Мария Михайловна. Продолжим завтра. Отдохните пока, погуляйте.

— Хорошо. Спасибо вам. — Она встала, медленно вышла из кабинета. Он проследил взглядом за ее хрупкой, небольшого роста фигурой. Серебристые волосы, убранные в пучок, серая кофта из мягкой шерсти, шоколадного цвета юбка длиной до лодыжек. Тапки с мягким задником, в которых здесь ходили все. Она шагала неслышно, совсем не шаркая, твердо ставя пятку. Пятка-носок, пятка-носок. «Может, бывшая балерина», — подумал он.

В дверь тихонько поскреблись, и вошла медсестра, тоненькая молодая женщина с мелкими чертами лица, похожая на лисичку.

— Сергей Борисович! Я вам нужна?

— Да-да. Ирина, зайдите ко мне на минутку. Скажите, а что она делала вчера, когда приехала? Во время прогулки или у себя?

— Просто сидела. Сидела с закрытыми глазами и улыбалась. — Ирина протянула ему пачку штампованных документов. Он быстро пролистал их. «Без патологий», «Здорова», «Видимых изменений нет».

— М-да. Еще одна спасительница мира. Хотя бабушка весьма интересна, говорит как пишет… Ну ладно. Пока пусть без назначений. Спасибо, Ирина, вы можете идти. Буду думать.

Медсестра вышла и тихо прикрыла за собой дверь.

Странная все же история. Непонятно, какой диагноз. На первый взгляд, она не выглядела душевнобольной, вот что смущало врача. Тогда зачем она здесь?

Он еще раз посмотрел ее карточку. Мария Михайловна. Восемьдесят три года. Диагноза пока нет. Он вспомнил ее ясные глаза, спокойное лицо, расслабленную позу, мягкую манеру выражать мысли. Речи ее были ему непонятны, но в них не было ни вязкости, ни путанности. Интересно. Очень интересно.

В ушах зазвучал ее голос: «И вас тоже очень любят!», «Поэтому осуждать себя нельзя».

Сердце заныло. Эти слова попали в больное место, в тайное место, где жил маленький мальчик, жаждущий любви и прощения. А «большой мальчик», доктор наук и профессор, психиатр, психотерапевт, завотделением и успешный профессионал, только и делал, что судил себя не щадя. И в смерти матери, и в том, что был плохим сыном, и в разводе, и в том, что был плохим мужем. Врачом он был хорошим, это да. Но врачевать сам себя не мог.

Вздохнув, Сергей Борисович надел очки и открыл ноутбук. Как она сказала? Про тех, кто знает истинное сострадание. Что-то на санскрите. Хисаты? Сатвы? Он набрал в поисковике эти странные слова.

Бодхисаттва — высветилось на экране.