Калейдоскоп детства. Премия им. Ф. М. Достоевского

О бабушкином доме стоит рассказать отдельно, потому что он являлся особенной частью моего деревенского бытия. Он как будто всегда жил своей собственной жизнью: вздыхал во время сильного ветра, потрескивал под палящими солнечными лучами нечастых жарких северных дней.

Это не значит, что он был стар. Хотя возраст дома исчислялся не одним десятилетием, нет, он был загадочен и мудр, этот дом. Каменный, сложенный из красного кирпича пятистенок был так крепок, что, когда дед с бабкой умерли, а далеко живущие дети решили его продать, покупателя в деревне, пришедшей к тому времени в упадок, не нашлось, и какой-то смельчак из соседнего села решил купить его на разбор. Дом устоял! Ломались кирпичи, которые были и нужны покупателю, а вот скрепляющий их раствор не поддавался. Мужик затребовал назад деньги. Тетки, вздохнув, согласились. Моего отца тогда уже не было в живых, история с продажей дома обошла мать и меня стороной, но я помню, как тетки, останавливавшиеся у нас во время приезда для совершения сделки по продаже, говорили то ли с огорчением, то ли с гордостью:

— А мы-то думали, болтали люди, что яичные желтки в раствор мешали, чтоб сто лет стоял!

Никогда — ни до, ни после — не попадала я в дома с такой удивительной архитектурой, может быть, просто не очень хорошо знакома с образцами деревенских изб, но бывала и в Рязанской, и Тверской, и в Ярославской губерниях, и в Татарии, и в Марий Эл. Куда только меня ни заносила судьба, все время приходилось убеждаться: нет похожего на дедов дом. Наверное, поэтому все чаще всплывает он в воспоминаниях, большой, всегда, даже в самую изнурительную жару, дышащий прохладой и запахом трав.

С крыльца под резным козырьком, со старого, протоптанного до вмятин мельничного жернова вступаешь в прохладные сени и сразу попадаешь на узкую высокую лесенку с резными перильцами и балясинками. Она ведет в основную часть дома, самую большую и самую притягательную для меня. Это — второй этаж. Наверное, под лесенкой, а может, где-то еще находится вход в людскую, комнату, в которой раньше жили дедовы работники, к сожалению, я там ни разу не была. Будь мальчишкой, наверное, излазила бы каждый уголок, но впечатлительной девочке хватало рассказанных Сашкой страшных историй, чтобы не пытаться даже отыскать заветную дверь в таинственное помещение.

На втором этаже можно пойти по широкой крытой галерее вдоль окон кухни на балкон, а можно, перешагнув порог, вступить в прохладные сени, где в углу у бабушки всегда стоит бак с холодным квасом.

Квас сладковатый на вкус, пахнет травами и ржаным хлебом. Мы с Сашкой, после беготни и купания в речке, часто забегаем в сени и, не заходя в комнаты, выхватывая друг у друга кружку, пьем, пьем, пьем душистый напиток, в котором смешаны запахи луга, огорода, лета.

Налево — дверь в кухню. Это не та кухня, которую встретишь в каждой деревенской избе. Это большое помещение, в котором обязательная печь занимает всего лишь небольшой угол. Вдоль стен, под окнами, что выходят в галерею, стоят не привычные лавки, а диванчики на изогнутых ножках. Сиденья плотно обтянуты черным дерматином, так часто прибитым маленькими гвоздиками с круглыми шляпками, что получается блестящая металлическая окантовка. Помню, сидишь на таком диванчике и пробуешь отковырять ногтем гвоздик — не поддается! Сделано на совесть!

В красном углу — иконы. Бабушка с дедушкой всегда молятся, обращаясь к ним, утром и вечером. Дед торопливо крестится и что-то быстро шепчет, переступая с ноги на ногу, шевеля губами. При этом усы у него воинственно топорщатся, и сам он становится похожим на небольшого юркого жука. Бабушка стоит перед иконами прямо, почти неподвижно, просит о чем-то Боженьку основательно, кланяется с достоинством, каждый раз потом притрагиваясь к концам платка, как будто проверяет, не нарушил ли что в ее внешнем облике низкий поклон.

В простенке, над столом, висит старое зеркало в резной раме. Оно потемнело и кое-где потрескалось от времени, поэтому в него никто не смотрится. Просто занимает оно раз и навсегда положенное ему место. Под зеркалом — самое интересное для меня: в потемневшей от времени раме — деревенская летопись семьи. Фотографии бабушки и дедушки — молодоженов с напряженными лицами, погибшего на войне, в боях под Москвой, старшего их сына Жени, маленьких внуков, взрослых детей. Есть даже потрескавшаяся карточка прежних хозяев дома. Оказывается, продав дом и уехав куда-то на Урал, они долго еще писали письма новым владельцам. Скучали.

Дом просто так от себя не отпускал.

Поперек кухни, под зеркалом и рамкой с фотографиями, стоит большой длинный стол. С одной стороны — стулья с высокими спинками, а вдоль окон — лавка. Стол для большой семьи. Сейчас мы едим за ним вчетвером. Дед садится во главу стола, бабушка хлопочет у печи, потом присаживается на краешек скамьи, мы с Сашкой забираемся на лавку.

На обед — суп из печи, картошка в мундире и холодное молоко. Его бабушка достает из погреба. Запотевший бок крынки в тепле кухни сочится слезой, а внутри — топленое молоко с коричневыми пенками. Я, категорически отказывавшаяся в садике пить молоко с пенкой, придирчиво смотрю в стакан к Сашке: а вдруг ему перепадет коричневого, похожего на шоколадную стружку, лакомства больше, чем мне? Но бабушка умудряется так разлить по граненым стаканам густую, с темными прожилками жидкость, что никто из внуков не чувствует себя обиженным.

Из большого закопченного чугунка наливает в металлические тарелки суп. Перед дедом — стопочка, которую он наполнил из графина, взятого в буфете. Еще одна примечательность дома — буфет темного дерева с красивыми резными дверцами и помутневшими от времени стеклами. В нем — аккуратно составленная бабушкой праздничная посуда. Дед опрокидывает содержимое стопки в рот, крякает, вытирает ладонью усы и, взяв ложку, стучит ею по краю тарелки. Можно есть.

Мы с Сашкой, набегавшиеся и изрядно проголодавшиеся, мечем все подряд, запивая холодным ломозубым молоком. Напихав в себя и суп, и картошку, и молоко, лезем на печку, а если есть силы, убегаем на улицу. Иногда я не составляю Сашке компанию, потому что хочу побыть в одиночестве, и тогда иду в другие дальние комнаты.

До сих пор помню трепет и волнение, как тогда, в детстве, когда ступала по прохладным широким доскам пола в сенях, приближаясь к заветной двери светлых комнат. Берусь за железную узкую скобу-ручку. Тяжелая толстая дверь поддается с трудом. Переступаю через внушительных размеров порог. Вот первая комната. Маленькая. В ней — печь-голландка и широкая темного дерева с шишечками в изголовье кровать у окна. Но не эта комната предмет моих устремлений. Как всякая девчонка, я люблю все интересное, необычное. Таких вещей много в горнице. Взять хотя бы вазы. Высокие, разноцветного стекла, с узкими горлышками для одного изысканного, не деревенского цветка. В них у бабушки стоят бумажные букеты, но даже я, тогдашняя, понимаю, что вазы эти созданы для другой, не бумажной красоты, и любуюсь ими, любуюсь…

Потом потихоньку открываю шкаф-горку. Тут — настоящее великолепие. И тонкого фарфора соусники. Кто, когда, во время какого званого обеда или ужина передавал соус в нем рядом сидевшей даме? Ну уж точно не дед и не бабка, всю жизнь евшие из глиняной, в лучшем случае из металлической посуды! И супницы с красивыми, в виде цветка, ручками на крышках, тут блюда с воздушно-ажурными краями… И вот я уже воображаю себя на балу, звучит музыка, движутся в чинном менуэте пары, а из кухни плывут ароматы разнообразных блюд.

Очень хочется вынуть из шкафа всю фарфоровую изысканность, рассмотреть, потрогать, провести по гладким, отполированным временем и руками дворни и хозяев бокам, но я боюсь. Нет, никто и никогда не запрещал мне этого делать, просто содержимое шкафа — для меня священная неприкосновенность, которая окружена тайной и загадками. Тронь — и развеется.

В этих комнатах всегда тихо и прохладно. По крайней мере, именно такие ощущения остались у меня в памяти. Помню, что только один раз священная тишина была нарушена. На Ильин день, праздник деревни, в родовое гнездо съехались многочисленные дети и внуки.

Причем, места хватило всем. Дело в том, что мои дядьки не были однолюбами, каждый был по нескольку раз женат, во всех семьях были дети, и надо сказать, выросли все, выучились, умом никого Бог не обидел. А вот внуки уже, раз построив свои семьи, держались в них навсегда, видать, расплатились дядьки за какие-то прежние дедовы с бабкой грехи. А может, грехи эти и не грехи вовсе, а родительское принуждение жениться без любви, по принципу «богатство к богатству», которое, как известно, счастья не приносит…

Конец ознакомительного фрагмента.