Postscript

— Холли! — снова кричит Киара. Тон ее с терпеливого меняется на пронзительно-злобный. — Да где ты, черт тебя побери?

Я в кладовке за грудой коробок. Прямо скажем, скорчилась на полу. И прямо скажем, поверх коробок накинута кое-какая одежда, так что получилась нора. Прямо скажем, прячусь.

Поднимаю голову и в щель вижу Киару.

— Какого черта? Ты что, прячешься?

— Нет, конечно. Придумаешь тоже.

Она сверлит меня взглядом. Она мне не верит.

— Я звала тебя черт знает сколько раз. Энджела Кэрберри зашла повидаться, хотела с тобой поговорить и была очень настойчива. Я сказала ей, что ты вышла выпить кофе. Она ждала пятнадцать минут. Ты же знаешь, какая она. Какого черта, Холли? Из-за тебя я выглядела так, словно не знаю, где находятся мои служащие, и я таки — да, не знала.

— А! Ну, теперь-то знаешь. Жаль, что мы с ней не встретились.

Прошел месяц с записи подкаста, но идея Энджелы Кэрберри, чтобы я почаще делилась своей историей, по-моему, превратилась в навязчивую. Я встаю с корточек, со стоном распрямив ноги.

— Что у вас там с Энджелой? — беспокоится Киара. — Это касается магазина?

— Нет, что ты. «Сорока» ни при чем, не волнуйся. Она что, привезла еще тюк одежды?

— Да, винтажную Chanel, — с облегчением говорит сестра, но сразу спохватывается: — Так что происходит? Почему ты от нее прячешься? Не думай, что я ничего не вижу — ты точно так же себя вела, когда она зашла к нам на прошлой неделе.

— Ты общаешься с ней лучше меня. Я с ней мало знакома. И она такая командирша.

— Да, командирша, потому что у нее есть на это право. Она дарит нам шмотья на тысячи евро. Да я бы демонстрировала ее ожерелья, сидя голой на механическом быке, если бы она захотела.

— Никто такого не захочет. — Я протискиваюсь мимо Киары.

— А я бы посмотрел! — кричит Мэтью из другой комнаты.

— Вот это она просила тебе передать. — Киара протягивает мне конверт.

При виде конверта мне становится не по себе. У нас с конвертами свои отношения. За последние шесть лет мне не раз приходилось их распечатывать, но этот вызывает что-то вроде предчувствия. Наверно, там приглашение высказаться по поводу проживания утраты на каком-нибудь дамском ланче, который организует Энджела, или что-то вроде того. Она уже не однажды спрашивала, не продолжу ли я свои «выступления» и не собираюсь ли писать книгу. Каждый раз, являясь в магазин, она снабжает меня номером телефона какого-нибудь агента, издательского или по проведению мероприятий. Сначала я вежливо ее благодарила, но в последний раз отшила так откровенно, что, думала, больше она носа сюда не покажет. Я беру у Киары конверт и засовываю его в задний карман джинсов.

Сестра сверлит меня взглядом. Я отвечаю тем же.

В дверях возникает Мэтью.

— Хорошая новость! «Поговорим о смерти» на сегодня — самый успешный эпизод подкаста! Его скачало больше народу, чем все остальные выпуски, вместе взятые! Поздравляю, сестрички. — На радостях он поднимает обе руки, чтобы мы хлопнули его по ладоням.

Но мы с Киарой продолжаем бодаться взглядами. Я злюсь, потому что из-за этой записи стала мишенью почти навязчивого внимания Энджелы, а она — потому, что я по неизвестной причине обижаю самую ценную из поставщиц ее магазина.

— Ну же, не заставляйте меня ждать!

Без всякого энтузиазма Киара дает ему пять.

— Не такой реакции я ожидал, — говорит он и, озабоченно глядя на меня, опускает вторую руку. — Прости, я бестактный, да? Это ведь не по поводу Джерри, ты же знаешь…

— Я знаю, — отвечаю я и улыбаюсь ему. — Дело не в этом.

Я не могу порадоваться успеху подкаста. По мне, так лучше бы его никто никогда не слышал и лучше бы я там не участвовала. Никогда больше я не захочу ни слышать, ни говорить о письмах Джерри.

Дом Гэбриела в Гласневине, одноэтажный викторианский коттедж, который он приспосабливал для жизни своими руками, любовно и терпеливо, — это уютное жилье с разношерстной обстановкой. И, в отличие от моего, у него есть индивидуальность и характер. Мы в гостиной. Пол покрыт уютным пушистым ковром, на ковре чудовищное плюшевое кресло-мешок, в котором мы валяемся и пьем красное вино. Гостиная в глубине дома. Окон в комнате нет, но она очень светлая: свет, хоть и вялый, февральский, льется с потолка. Мебель — мешанина из современности и старины; Гэбриел покупает только то, что ему приглянулось. У каждой вещи своя история, не обязательно сногсшибательная или какая-то другая ценность, но все они взялись из разных мест. Камин — главный акцент комнаты. Телевизора нет, взамен него — проигрыватель, на котором Гэбриел слушает всякую загадочную музыку, и книги, книг в избытке. Сейчас, например, он изучает искусствоведческое издание под названием «Двадцать шесть бензоколонок», это черно-белые фотографии стародавних автозаправочных станций США. А фоном звучит Али Фарка Туре, малийский певец и гитарист. Сквозь стеклянный потолок я вижу вечереющее небо. Ну чем не кайф? Чудесно, правда. Гэбриел — именно тот, кто мне нужен, и именно тогда, когда я позарез в нем нуждаюсь.

— Когда начнут смотреть дом? — интересуется он, недоумевая, что с тех пор, как мы уже больше месяца назад приняли решение, ничего еще не произошло. А не произошло, собственно, потому, что меня сбила с курса запись подкаста.

Официально мой дом до сих пор не выставлен на продажу, но, не в силах признаться, я ограничиваюсь легким: «Завтра встречаюсь с риелтором». Поднимаю голову, чтобы отхлебнуть вина, и снова устраиваюсь на груди у Гэбриела, более основательных действий от меня сегодня не требуется. «И тогда ты будешь мой, только мой!» — я хохочу как ненормальная.

— Я и так уже твой. Кстати, взгляни-ка, что я нашел. — Он ставит бокал и достает из-под стопки книг, сваленных у камина, смятый конверт.

— А, да, спасибо. — Я складываю конверт вдвое и засовываю куда-то за спину.

— Что в нем?

— Один парень слышал, как я выступала в магазине. Нашел, что я вполне сексуальная вдова, и дал мне свой номер телефона, — говорю я с абсолютно серьезным видом, прихлебывая вино.

Он хмурится, я хохочу.

— Ну ладно, это женщина, и она хочет, чтобы я продолжала рассказывать про себя. Просто донимает — уговаривает, чтобы я еще выступала или начала книгу писать. — Я снова смеюсь. — В любом случае это напористая богатая дама, с которой я почти незнакома, и я сказала ей, что мне это неинтересно.

Он смотрит на меня с интересом.

— Знаешь, я послушал его вчера в машине, этот подкаст. Ты говорила так трогательно. Уверен, твои слова многим помогут. — Надо же, он впервые положительно отзывается о подкасте. Хотя, скорее всего, нового он ничего в записи не услышал: в первые месяцы нашего знакомства мы оба взахлеб изливали друг другу душу, — но мне искренне хочется оставить это все позади.

— Я просто поддержала Киару, — отмахиваюсь я от похвалы. — Не беспокойся. Я не намерена торговать рассказами о покойном муже.

— Беспокоит меня не то, что ты будешь о нем рассказывать, а то, как скажется на тебе бесконечное проживание этого опыта.

— Этого не случится.

Он ерзает в кресле и закидывает на меня руку. Я думаю, что Гэбриел хочет меня обнять, но он тянется дальше, отыскивает конверт и вытаскивает его из-под меня.

— Ты его не открывала. И не знаешь, что там?

— Нет. Потому что мне все равно.

Он внимательно на меня смотрит:

— Тебе не все равно.

— Нет. Иначе я бы его вскрыла.

— Тебе не все равно. Иначе ты бы его вскрыла.

— Там не может быть ничего важного. Она принесла письмо несколько недель назад. Я совсем о нем забыла.

— Можно хотя бы взглянуть? — Он поддевает клапан.

Пытаясь выхватить конверт, я расплескиваю вино на ковер. Вывинчиваюсь из рук Гэбриела, сползаю на пол и бегу на кухню за мокрым полотенцем. Держа полотенце под краном, слышу звук разрываемой бумаги. Сердце стучит. Кожа опять словно ощетинивается колючками.

— Миссис Энджела Кэрберри. Клуб «P. S. Я люблю тебя», — громко читает он.

— Что?!

Гэбриел протягивает мне карточку. Я подхожу ближе, чтобы ее рассмотреть. Вода с полотенца капает ему на плечо.

— Холли! — отодвигается он.

Я забираю у него маленькую белую визитку. Шрифт элегантный.

— Клуб «P. S. Я люблю тебя», — зачитываю я, сгорая сразу и от ярости, и от любопытства.

— Что это значит? — интересуется Гэбриел, стряхивая капли с плеча.

— Понятия не имею. То есть «P. S. Я люблю тебя» — это понятно, но… В конверте больше ничего нет?

— Только визитка.

— Слушай, с меня хватит. Это похоже на шантаж… — Хватаю с кушетки телефон и ухожу на кухню, чтобы уединиться. — Или на плагиат.

Его забавляет моя резкая смена настроения.

— Чтобы сошло за плагиат, тебе следовало записать это хоть где-нибудь. Скажи ей, чтоб отвалила, но только полегче. Ладно, Холли? — И он возвращается к альбому с бензоколонками.

Трубку долго никто не берет. Я барабаню пальцами по стойке, раздраженно выстраивая в уме диалог. Я проговариваю про себя, что она должна оставить меня в покое, отвалить, пойти к черту, похоронить эту идею немедленно. И к чертям собачьим этот клуб, что бы он ни значил. Я не имею к нему ни малейшего отношения — и никто другой тоже, я настаиваю. Я помогала сестре, и в результате только то и чувствую, что меня выпотрошили и использовали. И слова эти принадлежат моему мужу, он написал их мне, а она тут ни при чем и использовать их не смеет. С каждым гудком гнев мой разгорается все сильнее, и я уже готова дать отбой, когда мне наконец отвечает мужской голос:

— Алло?

— Добрый день. Могу я поговорить с Энджелой Кэрберри?

Я чувствую на себе взгляд Гэбриела. Он беззвучно произносит: «Полегче!» Поворачиваюсь к нему спиной.

Голос на том конце невнятный, словно говорят не в микрофон. Рядом слышны другие голоса, и непонятно, к ним он обращается или ко мне.

— Алло! Вы меня слышите?

— Да-да, слышу. Но ее больше нет, Энджелы. Она скончалась. Умерла. Сегодня утром. — Голос срывается. — У нас как раз люди из похоронной конторы. Мы еще ничего не решили. Так что мне пока нечего вам сказать.

Я изо всех сил бью по тормозам, сползаю в кювет, гнев смят и сожжен. Пытаюсь восстановить дыхание.

— Мне так жаль… так жаль… — бормочу я, опускаясь на стул. Гэбриел встревоженно наблюдает за мной. — Но как это случилось?

Голос мерцает — он то ближе, то дальше, то громче, то слабее. Понятно, что этот человек растерян. Мир его перевернулся с ног на голову. Я даже не знаю, кто он, и все-таки утрата его почти осязаема. Она тяжким грузом ложится на мои плечи.

— Это случилось внезапно… застало нас врасплох. Мы думали, время еще есть. Но опухоль разрослась, и, в общем… вот.

— Рак? — шепчу я. — У нее был рак?

— Да, да… Я думал, вы знаете. Простите, но с кем я говорю? Вы назвались? Простите, я плоховато соображаю…

Он все бормочет, бормочет. Я думаю об Энджеле, исхудалой, подавленной, как она держится за мою руку и сжимает ее крепко, до боли. Она казалась мне странной, раздражающей, но, оказывается, ей отчаянно, отчаянно хотелось, чтобы я ее навестила. А я этого не сделала. Я даже ей не позвонила. Я не нашла для нее времени. Конечно, мой рассказ ее растрогал. Еще бы, ведь она умирала от рака. И так схватилась тогда за мою ладонь, будто от этого зависела ее жизнь.

Видно, я всхлипнула или что-то такое, потому что вдруг оказалось, что Гэбриел стоит передо мной на коленях, а человек в трубке говорит:

— О боже. Простите. Наверно, мне следовало выразиться деликатнее. Но я еще не привык… все это так странно…

— Нет-нет. — Я стараюсь взять себя в руки. — Это вы меня простите, что побеспокоила вас в такую минуту… Мои самые глубокие соболезнования вам и всем близким. — Я тороплюсь закончить разговор.

Обрываю звонок.

Обрываюсь.