Песок вечности

Пронзенный стрелой, лев лежал на боку, сложив свои некогда могучие, но теперь бессильные лапы. Он умирал. Все его тело напряглось в пароксизме мучительной боли, а лицо выдавало такие страдания, что сжималось сердце. Да, именно лицо, язык не поворачивался назвать это мордой.

Теперь, когда Аня видела памятник собственными глазами, у нее уже не возникало вопросов о том, почему Серж так настойчиво рекомендовал его посмотреть.

«Найдите возможность заехать в Люцерн, — говорил он. — Этот город вообще стоит того. Но памятник швейцарским гвардейцам нужно посмотреть обязательно. Когда увидите, поймете почему».

— Серж был прав, как всегда. Такое действительно надо видеть. Это изваяние настолько трогало душу, что оторвать взгляд от него было нелегко.

— Да, — произнес Макс, глядя на скульптуру, — это сильно. Это ж надо суметь — такое изваять. Такое ощущение, что он не из мрамора, а из мяса и костей.

— А это уже не мрамор, — не отрывая глаз от изваяния умирающего льва, задумчиво проговорила Аня.

— То есть? — удивился Макс, посмотрев на нее. — Ты о чем?

— Это был мрамор, когда-то, — ответила она, — а теперь он стал одушевленным. Ты разве не чувствуешь?

— А, вот ты про что… Это конечно. Ясно теперь, почему твой Серж советовал его посмотреть.

— Почему «мой»? — Аня почувствовала раздражение. Макс опять начинал ее грузить.

— Ну хорошо, хорошо, не твой, — пошел он на попятную. — Не твой, не мой. Ничей. Все, оставили тему.

— Оставили, — с облегчением произнесла Аня.

Она не могла не заметить, что Макс изменился. Занудство не пропало, но как-то смягчилось, что ли? Он явно старался избегать выяснений и всего такого.

— Я только хотел сказать, что они знали, к кому обратиться, эти швейцарцы, — добавил он.

— В смысле, кому заказать памятник?

— Ну да. Ты говорила, что это какая-то знаменитость, так?

— Да. — Аня кивнула. — Это Торвальдсен.

В действительности Серж назвал его «величайшим скульптором своего времени», и Аня хотела было уже сослаться на него, но прикусила язык, чтобы не провоцировать Макса.

— Торвальдсен? — переспросил Макс. — Он что, швед?

— Нет, датчанин. Точнее, даже не датчанин, а исландец. По происхождению.

— Исландия — страна гейзеров, ледников, викингов и селедки, — хихикнул Макс.

— Почему селедки? — удивилась Аня.

— Ты что, никогда не ела исландскую сельдь? И не слыхала про нее?

— Ты знаешь, я не имею привычки читать этикетки. Мне как-то все равно, откуда что. Селедка и селедка.

— Ну ты даешь! — Макс посмотрел на нее с иронией. — И это говорит человек, который вот-вот станет специалистом по международной экономике!

Аня вспомнила, как оказалась в очень похожем положении в разговоре с Сержем: она была не в курсе, что бренд «Бентли» принадлежит концерну «Фольксваген». И Серж тогда, просветив ее на этот счет, тоже взглянул на нее иронически. Правда, взгляд Макса был другим: хоть Макс и старался придать ему оттенок этакого утонченного сарказма, все равно он оставался каким-то… бесхитростным. Взгляд Сержа был совсем иным — за ним читалось столько планов и подтекстов, там была такая глубина и такая усталость! Многовековая усталость… Аня поежилась, словно на нее повеяло холодом.

— Знаешь, — ответила она Максу, — профессия — это одно, а просто повседневная жизнь — это другое. И не надо это все смешивать в одну кучу. И что у мужиков за манера, учить жить? В конце концов, я не на работе, у меня каникулы.

Так оно и было. Долгожданные каникулы наконец-то наступили. Практика в «Дюмон интернэшнл инкорпорейшн», которую Аня недавно прошла в головном офисе в Женеве, была действительно интересной. «Дюмон» был по-настоящему инновативной компанией и находился на переднем крае современных технологий. Так что скучать не приходилось, работа была увлекательной. Но ее было много, и утомление, накапливаясь, все более давало о себе знать. Отдых был насущно необходим.

Провести каникулы они с Максом решили на этот раз в Швейцарии — Аня давно об этом мечтала. И вот, только она почувствовала, что начала отходить от работы и всей этой суеты вокруг нее, как Макс тут как тут со своими ценными замечаниями…

— Могу я расслабиться? — добавила она.

— Можешь, можешь! — поспешил заверить Макс. — Все, молчу. Побоку мировую экономику! Так что этот исландец, как его?

— Торвальдсен. Бертель Торвальдсен.

— Замечательно! И что он?

Раздражение Ани пошло на убыль. Она успокоилась и миролюбиво продолжила:

— Короче, его отец родился в Исландии и был резчиком по дереву.

— Наследственное, значит.

— Да, пожалуй. А Исландия тогда принадлежала датчанам. И его отец перебрался в Данию, в Копенгаген. И тогда стал Торвальдсеном.

— А до этого как же? Жил без фамилии, что ли?

— Вот именно — без фамилии.

— Не понял. Это как?

— А вот так. У исландцев, как правило, фамилий нет.

— А что вместо них?

— Вместо них — отчества.

— Забойно! — удивился Макс. — Это типа «Петрович», «Михалыч», что ли? «Сан Саныч»?

— Представь себе, да, — рассмеялась Аня — настроение опять поднялось. — В Исландии народу мало, они и так обходятся. Ну, скажем, если мужик, то «сон», то есть сын. Например, «Германссон» — значит сын Германа.

— «Германыч», — веселился Макс. Все-таки умеет он создать… как это сказать? Комфортность в общении.

— Именно, — ответила Аня. — А если женщина, то «доттир».

— Ну, это ясно — дочь.

— Да. И его отец тоже был Торвальдссон.

— То есть Торвальдом звали деда этого самого скульптора, так?

— Ну да, выходит, так. В общем, его отец сделал это фамилией, и так, чтобы это звучало по-датски: Торвальдсен. А сам Бертель Торвальдсен родился уже в Копенгагене. Учился там, но после учебы уехал в Рим. И прожил там сорок лет!

— Оба-на! Так он уже скорее итальянец. И что им всем так дался этот Рим? И вообще Италия? Медом там, что ли, намазано?

— О, любимое выражение Максика! — произнесла Аня не без едкости. — Медом нигде не намазано. Просто Италия, особенно Рим, — это античная классика, основа европейской культуры. Плюс Возрождение. Увидеть все это своими глазами и прочувствовать считалось обязательным для художника или скульптора. Поэтому все, у кого была такая возможность, путешествовали по Италии. А многие и жили там подолгу, в том числе и русские.

— Это-то понятно. Климат там получше, чем в Вологодской губернии.

Аня вздохнула: «Ну что с ним сделаешь? Непременно все превратит в хохму с эдаким легким налетом цинизма. А может, он так защищается от агрессии? Я ведь на него малость наехала».

— Ну и климат тоже, — сказала она примирительно. — Что тут такого? Но не это главное. Торвальдсен, между прочим, считал день своего приезда в Рим своим настоящим днем рождения.

— Вот даже как. И что он ваял?

— Статуи, Макс. Статуи. Что еще может делать скульптор?

— Да? Очень интересно! — Макс сделал большие глаза.

— Он ваял, — заметила Аня, — а ты валяешь. Дурака.

— Вот такой я шут гороховый, паяц. То есть, виноват, паяццо. Паяццо живет в палаццо, — продолжал выдрючиваться Макс.

— Насчет паяца — это точно. Не без этого.

— И он, наверное, высекал богов и героев, да?

— Представь себе, да. И пользовался в свое время всеобщим признанием.

— Заказы так и сыпались со всех сторон…

— Сыпались. Но… Ты же знаешь, есть художники или писатели, которых высоко ценили при жизни, но охаяли после смерти. Так случилось с Торвальдсеном. Его упрекали в холодности и бездушности.

— Холодности?! Кого? Они что, мухоморов переели, что ли? Да они вот этот памятник видели?!

— Не знаю. Но что с них взять? Это же искусствоведы.

— Им закон не писан?

— Им не писан. Они сами считают себя законодателями вкуса.

Макс раздраженно хмыкнул.

— А бывает наоборот, — вздохнула Аня, — при жизни ни во что не ставили, зато после смерти подняли на пьедестал.

— Кому нужно такое признание? — перебил Макс.

В свое время Аня сама задала точно такой же, как ей казалось, чисто риторический вопрос Сержу. Серж, однако, не счел его риторическим. Он посмотрел на Аню со своей бесподобной иронией и ответил неожиданно:

— Вы даже не подозреваете, Анечка, насколько ваш вопрос, как это по-русски? А! В точку. Вы думали, что задаете риторический вопрос, а на самом деле вы задали вопрос по существу и абсолютно точно его сформулировали. Именно, кому это нужно?

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— То и имею: именно, что это кому-то нужно! Мне попалось как-то стихотворение вашего русского поэта Маяковского, в котором были такие слова: «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно». Очень сюда подходит! Так кому нужно зажигать «звезды», которые уже отгорели? Зажигать, а затем раздувать этот огонь до несусветных размеров? Как говорят на современном сленге, распиаривать?

— Так кому же?

— Не понимаете? Да тому, кто при жизни какого-нибудь бедолаги художника, прозябавшего в нищете, скупил его картины по дешевке или вообще заполучил ни за что. Ну, может, в обмен на обед или на кров в какой-нибудь вшивой мансарде. И этот бедняга художник был ему еще и признателен. Считал его своим благодетелем. А тот говорил ему что-нибудь вроде: «Твои картины, конечно, никто, кроме меня, не купит. Они не пойдут. Их продать — дело безнадежное. Но мне они кажутся ничего себе так, я повешу одну или две… в прихожей… Нет, в столовой. Пожалуй, я возьму… м-м-м… вот эту. И еще… да, вон ту, красненькую. По-моему, она получилась неплохо. Что-то в ней такое есть». И нищий художник был готов ему руки целовать. «А эти возьму впридачу, ладно?» А когда бедняга умрет, тогда… Ну, Аня, право же! Вы же занимаетесь экономикой!

— Тогда он, пользуясь своими деловыми связями, устраивает покойнику промоушен, понимаю. Пиарит его. Цены на картины умершего художника взлетают до небес, а у него…

— Совершенно верно! Только нужно оговориться, что пиарит он творчество покойного не своими, так сказать, устами и пером.

— А нанимает других.

— Ну зачем так грубо! То есть, конечно, кого-то и просто нанимает, да. Но он использует и более тонкие методы: действует через известных специалистов, авторитетов, так называемых «искусствоведов». По-моему, называть себя этим словом — это слишком большая претензия. «В искусствоведческих кругах». Ох уж мне эти круги! Знаете, Аня, я в данный момент жалею, что слишком хорошо воспитан, для того чтобы точно охарактеризовать этих господ.

Выражение глаз Сержа, когда он говорил про «искусствоведов», надо было видеть! В нем смешались презрение, издевка, непередаваемый сарказм и откровенная неприязнь.

— А заодно, — продолжил он, — и через всяких знаменитостей. Их он, конечно, не нанимает — это слишком прямолинейно и может оскорбить этих амбициозных персон. С ними вообще работать тяжело — с их непомерно завышенным самомнением. Поэтому с ними нужно дейстовать аккуратно, тонко. В общем, морока, конечно. Но что тут сделаешь? Бизнес! Их нередко приходится покупать не впрямую и порой даже не непосредственно за деньги, а за некие услуги, содействие или рекламу. И в любом случае с ними надо все время цацкаться: не забывать потакать их болезненно раздутому самолюбию, восхищаться ими, демонстрировать знаки преклонения и тому подобное. И все это, помимо прочего, стоит денег. Но это окупается.

— Понимаю. Имя умершего художника оказывается на слуху. Все начинают о нем говорить. А сам этот человек вроде бы и ни при чем. Это как будто исходит не от него, так? Просто вдруг, совершенно случайно, он обнаруживает, что у него…

— Вот именно! Вы умница, Анечка. У него — ну надо же! — завалялось целое собрание картин не признанного при жизни гения.

— При жизни никто в нем гения не разглядел. А теперь все прозрели и видят это.

— Абсолютно верно! Так было, например, и с Модильяни, и с Ван Гогом. Все разом узрели, что гений! Чисто гений! И смотрите, какая прелесть: во-первых, чистому гению уже ничего не нужно платить, так как он мирно почил на кладбище. А во-вторых, этот же бизнесмен от искусства, помимо того что становится обладателем, мягко говоря, очень больших денег, еще и оказывается благодетелем человечества. Ну как же! Ведь он сохранил для нас бессмертные творения несчастного гения! Да еще и, чуть ли не единственный, поддерживал и подкармливал нищего гения при жизни. Из чистого альтруизма, разумеется. И его имя фигурирует в книгах и учебниках рядом с именем спасаемого им не признанного современниками, но великого художника. Никто не видел в его творениях ничего гениального, а он углядел! В общем, кругом профит!

…Аня глубоко вдохнула и отбросила со лба прядь непослушных волос. Ей стало грустно.

— Кому нужно такое признание, спрашиваешь? — произнесла она, глядя на Макса. — Значит, кому-то нужно. — Она отвернулась и добавила: — Пошли, Макс, посмотрим остальное.

Они вышли к Фирвальдштеттскому озеру, на берегах которого, у подножия горы Пилатус, удивительно живописно расположился Люцерн. Вид города, у воды, в окружении гор, был в самом деле очень красив. Редко в какой стране можно встретить столько великолепных ландшафтов, как в Швейцарии: сочетание глубокой синевы воды многочисленных озер, богатой зелени лесов, лугов и виноградников, дикой черноты скал и ослепительной белизны ледников порождает несравненный по силе воздействия эффект.

— Ну и названьице у этого озера! Язык сломаешь. Фирвальдштеттер-Зее! — воскликнул Макс по-немецки. — «Озеро четырех лесов»? Или как это понимать?

— Это значит «озеро четырех лесных кантонов», — ответила Аня рассеянно, все еще не вынырнув из своих грустных размышлений. — Швейцария — это ведь федерация двадцати шести кантонов.

— А здесь их, значит, четыре?

— Да, здесь зародилась Швейцария еще в XIII веке. Три первоначальных кантона образовали в 1291 году «Вечный союз» для борьбы против Габсбургов, к которому потом присоединились остальные. И первым присоединился Люцерн: три плюс один — стало четыре. Отсюда и название.

— Ты просто ходячая энциклопедия, — заметил Макс, с улыбкой глядя на Аню. — Все-то ты знаешь, с тобой на экскурсоводах точно можно сэкономить.

— Вот видишь! Наше совместное предприятие может оказаться рентабельным.

— Непременно окажется! — заверил в ответ Макс, продолжая улыбаться.

Он обвел взглядом пейзаж.

— Значит, говоришь, в 1291 году? — произнес он.

— Да, 1 августа.

Макс расхохотался.

— В полпятого вечера, — с трудом проговорил он сквозь смех.

Аня рассмеялась тоже, и они какое-то время хохотали дуэтом, не в силах остановиться.

— А вообще, — спросил Макс, досмеиваясь, — откуда такая точность?

— А это не точно — это предание.

— Что — предание? Весь этот союз?

— Нет, союз не предание, просто дата легендарная. Надо же когда-то годовщину отмечать, правильно?

— И они отмечают ее 1 августа?

— Да, это национальный праздник.

— Из каких источников такая осведомленность? Из Интернета?

— В основном да — из Википедии. Я специально почитала перед поездкой. Ну и потом, я ведь три месяца прожила в Женеве.

— Понятно. А это что за диво такое? — спросил Макс, показывая на длинный крытый деревянный мост, змеящийся от одного берега озера до другого и в одном месте соприкасающийся с башней, возвышающейся из воды.

— А это и есть главные достопримечательности Люцерна, его символы — старинная водонапорная башня и мост Капелльбрюкке. Кстати, самый старый крытый деревянный мост не то в мире, не то в Европе, точно не помню.

— Ай-ай-ай! — Макс скорчил досадливую мину. — Какой вопиющий пробел в образовании! «Точно не помню» — безобразие! И в каком году его построили, конечно, тоже не помнишь. Что делается…

— Ты, наверное, будешь смеяться, но год я помню. Его очень легко запомнить: 1333-й.

— И сдали его в эксплуатацию 1 августа — в честь праздника, в четверг, в 15:00. Акт сдачи прилагается.

— Ага, — ответила Аня, подхватывая тон, — в четверг, сразу после дождичка.

Оба разразились хохотом. Аня смеялась беззаботно, с легким сердцем, ощущая себя почему-то удивительно комфортно и непринужденно. Эти швейцарские каникулы определенно удались!

В этот момент ожил Анин мобильный телефон. Аня досадливо поморщилась. «Кто же это может быть? — с раздражением подумала она. — Я ведь всех предупредила, чтобы нас с Максом не дергали без крайней необходимости. Неужели что-то случилось?»

Она выхватила аппарат из сумочки и взглянула на табло, на котором высветилось: «С. Дюмон». Вот как!

— Кто это? — спросил Макс, на лице которого было написано любопытство, смешанное с обеспокоенностью.

— Серж. За три года он звонит мне только во второй раз, — ответила Аня и нажала на кнопку соединения. — Алло. Здравствуйте, Серж, — проговорила она.

— Здравствуйте, Аня.

Хорошо знакомый бархатный баритон Сержа звучал на этот раз как-то глухо. В нем чувствовалось напряжение.

— Вы в данный момент чем-то заняты, или мы можем говорить прямо сейчас? — спросил он.

— Я ничем не занята, Серж. У меня ведь каникулы.

— Да-да, каникулы, — произнес он печально. — Я знаю. Не могу не сказать, что заслуженные каникулы. И я надеюсь, вы успели хотя бы немного отдохнуть, потому что хочу попросить вас прервать ваш отдых и заняться одним неотложным делом, с которым лучше всего можете справиться именно вы. Вы меня слушаете?

— Да, Серж. Я слушаю.

— Поверьте мне, Анечка, что это абсолютно необходимо, иначе я ни за что не стал бы вас дергать. И к тому же это срочно.

— Да, Серж, я поняла.

«Значит, каникулы закончились», — грустно подумала Аня, но тут же она почувствовала, как в ней загорается знакомое пьянящее предвкушение чего-то необычайного, из ряда вон выходящего. Уж кто-кто, а Серж по пустякам ее беспокоить не стал бы. Чудеса продолжаются?

— Помните, — добавил он, — как на презентации в Лувре я вам сказал, что теперь могу рассчитывать на вас в важных вопросах?

— Конечно, помню, Серж. Я готова, если нужно…

— Но — что? — спросил он, моментально уловив в ее тоне сомнение. — Вы не одна, так?

— Да.

— Вы с Максом?

— Да, и…

— Это очень хорошо! — перебил Серж. — Я на это и рассчитывал. Макса берите с собой, если, конечно, он не против.

— Я не против, — вставил Макс и, выразительно глядя на Аню, пояснил: — Ты включила громкую связь.

Надо же! А она и не заметила.

— Отлично! Здравствуйте, Макс. Рад с вами познакомиться. Значит, вы слышали весь разговор. Тем лучше.

— Здравствуйте, господин Дюмон.

— Хм… Вы где сейчас?

— В Люцерне, — ответил Макс. — На этом знаменитом мосту, ну, самом древнем в мире. Как там…

— Капелльбрюкке, — отозвался Серж, — понятно. Только он был самым древним деревянным мостом не в мире, а в Европе. Самый древний деревянный мост в мире находится в Японии.

— А почему «был»?

— Потому что тот, на котором вы стоите, — это реконструкция. Подлинный мост сгорел в 1993 году.

— Вот как! — Макс лыбился, глядя на Аню.

— Да, — продолжил Серж. — Но к делу. То, что вы в Швейцарии, это очень хорошо. Я прошу вас прибыть ко мне, срочно. Желательно сегодня же.

— К вам — это куда, Серж? — спросила Аня. Она уже перенастроилась на новые обстоятельства, отбросив сожаления о прерванных каникулах.

— Ко мне домой, в Невшатель, — ответил он. — И не трудитесь искать подходящий транспорт. Я пришлю за вами. Аня, вы как переносите вертолет?

— Опаньки! — прокомментировал Макс.

— Не знаю, Серж, — ответила она, — я ни разу не пробовала. Вы пришлете за нами вертолет?

— Да, на таком расстоянии это оптимальный вариант. Будем надеяться, вы перенесете полет нормально. На машине долго, а время дорого.

— Понятно, — вздохнула Аня.

— Итак, вы на мосту: ближе к какой стороне?

— К той, где Центр конгрессов.

— Отлично! Так, сейчас… 13:25. Ровно через десять минут к этому концу моста подъедет микроавтобус с логотипом «Дюмон». Он отвезет вас в ваш отель, а оттуда — на вертолетную площадку. Вы все поняли?

— Да, Серж. Все понятно.

— Хорошо. Я жду вас.

Он отключился.

— Ну что, Макс? — сказала Аня. — Осталось десять минут каникул. Чем займемся?

— Будем целоваться, — ответил Макс. — На фоне Альп. Потом, старичками, будем вспоминать, шамкая губами: — А помнис, как мы селовалис в Люсерне? На погорелом мосту?

— Нахал! Кто это будет шамкать?

— Ладно, никто.

— Правильно! Никто не бу…