Путешествие во времени с хомяком

Я перечитал письмо три или четыре раза. В щёлку между шторами уже пробивается бледный свет.

Я зеваю, но не могу уснуть. У меня в голове шумит: я слышу папин голос. Если закрыть глаза, будет не так грустно: можно даже представить, что он здесь, со мной. Он сидит на кровати рядом — он правда здесь, хотя, конечно, его тут нет. Но я чувствую его запах и улыбаюсь…

…Близилось Рождество, и друзья родителей — Питер, Анника и другие — пришли к нам на ужин. Мне разрешили посидеть с гостями подольше и даже открыть для них бутылку вина. Питер подарил мне двухфунтовую монету, и я отправился в кровать. Но когда папа заглянул ко мне, я ещё не успел провалиться в сон и открыл глаза.

— Привет, — ласково сказал папа и кивнул мне. Он улыбался своей кривоватой улыбкой.

Я улыбнулся в ответ и сонно проговорил:

— Привет.

Мне нравилось, когда папа приходил и сидел рядом со мной на кровати. Я точно знал, как правильно себя вести. Если я был слишком бодрым, папа мог рассердиться и предложить мне включить свет и почитать, пока не начнёт клонить в сон. Но если я притворялся сонным, папа мог сесть ко мне на кровать, погладить по голове и поболтать со мной — особенно если выпил вина.

Я подвинулся, чтобы он мог сесть рядом. Снизу послышался заливистый хохот Анники. Я улыбнулся папе, а он — мне.

— Расскажи что-нибудь, — попросил я.

У папы всегда была в запасе куча историй. Он дополнял их интересными деталями и озвучивал разными голосами — и знакомые истории играли по-новому. Я мог слушать одну и ту же несколько раз подряд, и мне не было скучно.

Когда я просил рассказать что-нибудь, папа обычно отвечал:

— Нет, уже поздно, — но я не отставал, и тогда он говорил: — Но ты их все уже слышал.

Я уверял его, что это неважно (так оно и было), и он наконец спрашивал:

— Что за историю ты хочешь услышать?

И я отвечал:

— Что-нибудь из твоей молодости.

Он крепко задумывался, и иногда я подсказывал ему — так я поступил и в этот раз.

У меня было две любимые истории. Первая — о том, как мама с папой познакомились.

Им было чуть больше двадцати, и вроде бы папа спас маму, когда она тонула в озере. Или в море. Он прыгнул за ней полностью одетым — а может, на нём были только плавки. (Вот поэтому я и говорю, что каждый раз история звучит по-новому.) По одной из версий, мама вовсе не тонула, а позвала папу на помощь только потому, что он ей нравился. Никогда не менялось лишь одно: папа был там вместе с дедушкой Байроном. У них был пляжный пикник или встреча с другими индийцами, они подошли к воде, услышали мамины крики о помощи — и папа бросился её спасать.

Но в тот раз я хотел услышать вторую историю.

— Расскажи о том, как ты сломал зуб, — сказал я.

— Что, опять?

— Да, — я удобно устроился на подушке и подтянул одеяло к подбородку. Я очень любил эту историю.

— Что ж, я был немного старше, чем ты сейчас, — мне было, может, одиннадцать или двенадцать. И дедушка Байрон сделал для меня гоночный карт, который мы тогда называли козявкой…

Я фыркнул от смеха.

— Козявка! Почему вдруг такое название? Это ведь то же, что сопли.

— Не знаю. Ну вот так. Мне кажется, мы называли так всё маленькое и на колёсах.

— Вы взяли колёса от детской коляски?

— Да, нам удалось найти старые колёса от коляски — их-то мы и поставили. Твой дедушка соорудил деревянное основание вроде сиденья и принёс всякие детали с работы: втулки, болты, гайки.

— Он их украл?

— Нет, только не дедушка Байрон. Я думаю, они просто случайно упали ему в карман, когда он проходил мимо — знаешь, как это бывает?

Я рассмеялся. Мне понравилась эта идея: вещи сами катятся и падают кому-то в карман, стоит только пройти мимо.

— Так вот, у этой штуки был только один тормоз — деревянный рычаг на заднем колесе. А ещё я захотел её покрасить, но отыскал только краску от гаражных ворот. В общем, машинка приобрела странный оливково-зелёный цвет.

— Оливково-зелёный? — это была новая деталь.

— Да. Я дал ей название: Маленькая быстрая зелёная машина. Я написал его белым цветом точно по центру.

— Ты никогда мне об этом не рассказывал.

— А сейчас рассказываю. Мы с дедушкой испробовали нашу Зелёную машину, и она действительно была хоть и маленькой, но очень быстрой, скажу я тебе!

— Она нравилась твоим друзьям?

Папа помедлил:

— Наверное… Я не очень хорошо помню. Мне кажется, они обычно были заняты другими делами.

Пауза затянулась, и я легонько ткнул папу локтем.

— И вот однажды я катался на Зелёной машине…

— На Маленькой быстрой зелёной машине, — поправил я.

— Да, конечно, на Маленькой быстрой зелёной машине. Я был один на длинном склоне, который спускается к набережной над волноломом. Ты знаешь это место — там классно кататься!

Я кивнул: мне нравилась набережная. Так мы называли дорожку на стене, ведущую к пляжу. По ее краю стояло металлическое ограждение, чтобы не упасть, и дважды в год прилив поднимался почти на высоту стены: иногда брызги волн даже долетали до людей.

— Итак, я на машинке. Я мчусь вниз по склону и громко кричу слова песенки из телика: «Фан даби дози-и-и»!^[21] Как вдруг…

— Ты врезаешься в кирпич посреди дороги!

— Именно! Большой кирпич или строительный блок — я даже точно не помню, что это было. Переднее колесо отрывается, и я лечу лицом вниз — бууум!

— Было много крови?

— Крови? Да я выглядел, как после десяти раундов с Майком Тайсоном.

— Что? Кто это?

— Не суть. Я весь в крови — она была повсюду. Один зуб выпал сразу, два других повредились, лицо в царапинах, а в нос воткнулась скоба от оставленной кем-то магазинной тележки.

Я вспомнил эти ужасные подробности и поморщился. Это звучало жутко. Папа продолжил:

— Я реву — даже не от боли, а оттого что Зелёная машина разбилась. И какой-то водитель, проезжавший под склоном, останавливается — я помню, это был синий «Остин Аллегро». Он вытаскивает скобу из моего носа, сажает меня в машину и везёт домой — а я заливаю кровью всё вокруг.

— Ты не поехал в больницу?

— Нет, хотя нужно было. Может, там привели бы мои зубы в порядок. Но твой дедушка сказал только: «Ох, вот это да — ты будто с войны вернулся!» — для полного эффекта папа покачал головой, как дедушка Байрон. — Он отмыл меня и усадил перед телевизором, а на следующий день я уже пошёл в школу.

— Ты был храбрым, — сказал я.

Папа улыбнулся:

— Не уверен. Но после этого происшествия дети в школе перестали ко мне цепляться.

— А они часто это делали? — спросил я, но папа уже встал. Гости внизу всё ещё болтали, и Анника продолжала хохотать. Папа наклонился и поцеловал меня в голову. Я крепко-крепко обнял его за шею: от него пахло вином. Я попытался представить, что кто-то задирает моего папу, но не смог, и обнял его ещё крепче. Потом он аккуратно высвободился и пошёл вниз.