Кадры решают всё

— Шагом!

Старший лейтенант Коломиец, последние полчаса просто тупо переставлявший ноги, вцепившись в ремень бегущего прямо перед ним старшины Николаева, выпустил ремень из почти сведенных судорогой пальцев и, разевая рот, будто выброшенная на берег рыба, хрипло, даже со всхлипом, втянул воздух в горящие легкие. Да-а-а, такого он никак не ожидал… Нет, Коломиец не только считал себя, но и реально был вполне подготовленным командиром. Особенно в физическом отношении. Майор Буббиков и отличал его в первую очередь именно за силу и стать. Вернее, не так, в первую очередь, скорее всего, за верность и преданность. Как делу партии и социалистического отечества, так и самому Буббикову. Ну а во вторую как раз за силу и стать. Но вот к таким нагрузкам старший лейтенант оказался совершенно не готов…

Микола Коломиец родился в Бессарабии, в селе Резены. В это село его семья переехала года за три до его рождения, из Деркачей, большого и богатого села, расположенного неподалеку от Харькова. Бывшей казацкой слободы. В чем состояли причины этого переезда, Микола не знал, но его отец всю свою сознательную жизнь отчего-то страшно ненавидел хохлов, казаков и евреев. Вот такая вот причудливая смесь…

До одиннадцати лет он рос во вполне себе обеспеченной, даже зажиточной семье. Благо отец его, призванный на фронт в пятнадцатом, на Германскую, и прошедший ее без единой царапины, успел поучаствовать еще и в Гражданской войне. Которую всю прошел сначала в отряде, потом в бригаде и дивизии своего земляка, бывшего бандитского атамана, а затем пламенного революционера и героя Гражданской войны Григория Ивановича Котовского. Именно земляка, поскольку от Резен до родного села Котовского — Ганчешты было всего около трех десятков верст.

Из-за того, что родные места после Гражданской оказались за границей, в Румынии, семья Коломийцев перебралась под Николаев, в село Адамовка. Вследствие того, что о земляке похлопотал сам Григорий Иванович, местные власти отнеслись к переселенцам с уважением. Отец был избран в уездный совет, регулярно сидел в президиумах и являлся членом правления потребкооператива. Впрочем, вполне заслуженно, ибо на работу был яр и так же воспитал и троих сыновей. Вследствие чего его крестьянское хозяйство успешно росло и развивалось. К середине двадцатых в хозяйстве отца Миколы уже было пять лошадей, конные сеялка, жатка и грабли, четыре коровы, по паре десятков гусей и уток и полсотни кур.

Кроме того, отцу удалось перетянуть в Адамовку и старшего брата, который тоже вцепился в работу, как говорил дед — «як дите в мамкину титьку». Поэтому никого в селе не удивляло, что к двадцать шестому году братья выбились в местные богатеи. Кроме вполне богатых собственных крестьянских хозяйств они на паях владели маслобойкой и держали постоялый двор на окраине Николаева, в который, по большей части, и отправлялась продукция крестьянских хозяйств обоих родственников. Впрочем, если честно, не только их двоих, но цену братья за продукты давали честную. Поэтому хоть и завидовали им многие, но ненависти ни у кого не было. Все видели, что этот достаток братья подняли своим горбом… Ну дык для того ж и революцию делали, и Декрет о земле наша Советская власть принимала, чтобы упорные и работящие по своему разумению себе достаток, а то и богатую жизнь зарабатывали. Так что перспективы перед братьями виделись просто отличными. Отец Миколы даже ездил в Одессу, присматривать место для нового постоялого двора…

Но тут грянула коллективизация.

Нет, героя-котовца никто не раскулачивал. Не успели. Отец Миколы всегда умел держать нос по ветру, а членство в уездном совете и правлении потребкооператива позволило вовремя получить информацию о грядущих переменах. Так что он лично привел на колхозную конюшню всех своих коней, а в колхозный коровник трех из четырех коров. Гусей, уток и кур в подавляющем большинстве наскоро забили и продали на рынке, оставив только три несушки. И все это под жуткий вой матери и яростную ругань деда, едва не повисшего на руках отца, когда он открывал конюшню.

— Не отдам! — орал дед. — Своими горбом все заработали! Нехай в твой колхоз Гнатюки идуть! А нам и без яго хорошо.

Но, как позже выяснилось, это было очень правильное решение — конечно, не сохранившее прежний достаток, зато сохранившее свободу. Остальные же шесть зажиточных и более двух дюжин пусть и слегка более обеспеченных, но вполне себе середняцких семей, которые решили до конца отстаивать свое добро, все равно лишились его. Только вместе со свободой. В том числе и дядька Миколы, до конца отказывающийся вступать в колхоз и отдавать свою скотину и инвентарь «голи подзаборной, которая даже на лошадь себе не смогла заработать». Когда его, связанного и слегка избитого сажали на телегу, на которой уже было сложено три узла с вещами (все, что им разрешили забрать с собой по постановлению о выселении кулацкого элемента) и сидела его жена, тетка Дорна и трое двоюродных сестер Миколы, он зло бросил отцу:

— Ну и где твой Декрет о земле, брат? Да вы хуже царя! При нем хоть семью из дому не гнали!

— А ну молчать, кулацкая морда! — зло рявкнул командир комсомольского оперативного отряда, который и проводил выселение, и недобро покосился на стоящего рядом отца Миколы. Больше дядю Микола никогда не видел^[23]…

После этого в отношении власти к отцу что-то серьезно поменялось. Впрочем, возможно дело было в том, что большинство тех, кто вместе с отцом был властью раньше, до этого парового катка, прокатившегося по деревне в связи с объявлением курса на сплошную коллективизацию — ныне уже властью не являлись. Кто был выселен как кулак или пособник, кто ушел сам, опасаясь за себя и своих детей, а кто просто бросил все и уехал из родных мест, не желая не то что участвовать, но даже видеть то, как новая власть, за которую они дрались на Гражданской войне, за которую умирали и убивали, показала им, крестьянам, кузькину мать, подло обманула их, отринув, как это четко сформулировал дядька Миколы, свой же собственный Декрет о земле, и снова принявшись силой — винтовкой и наганом — загонять крестьян в новые латифундии.

Неужто любая власть такова? И десяти лет не прошло, как свергли прошлую, лживую и плюющую на свой народ власть Временного правительства, которое сменило еще более отсталый и дремучий царизм, — и вот новая, вроде как вполне себе народная власть идет по той же кривой дорожке. Ведь понятно же, что все эти разговоры насчет того, что только сплошная коллективизация позволит использовать в деревне трактора и другую технику — полная глупость. Тот же «Фордзон-Путиловец», выпускаемый в бывшей столице, ныне переименованной в честь Ленина в Ленинград, ажно с 1923 года, вполне себе был бы к месту и в крестьянском хозяйстве отца Миколы. Отец даже ездил в этот самый Ленинград, к сослуживцам, прицениться и поискать, как бы можно приобрести столь полезную машину. Но — бесполезно. Частникам ее не продавали^[24]… Как бы там ни было, с новыми руководителями отец общего языка не нашел. Хотя пытался. Но видеть то, как поставленный в председатели бывший харьковский рабочий-металлист Гнатюк, из двадцатипятитысячников^[25], рушит все, созданное его же собственными руками, отец просто не смог… Пусть даже все это уже было как бы не его, а колхозное. Но и сделать ничего тоже было невозможно. На все советы и предложения отца Гнатюк только багровел и рычал: «Заткнись, контра! Как я сказал — так и будет!». Главный же его благодетель, Григорий Иванович Котовский, к тому времени уже был мертв.

Вот поэтому отец и решил уехать из села. Слава богу его однополчане по-прежнему крепко держались друг за друга. Это показала судьба убийцы их комбрига^[26]. Так что отец сначала сам поехал в Ленинград, к своим сослуживцам, через которых ранее пытался приобрести трактор, а сейчас надеялся отыскать работу, ну а чуть позже и они все отправились вслед за ним…

— Стой! Привал, двадцать минут, — коротко скомандовал командир второй роты Иванюшин, с группой которого старший лейтенант Коломиец двигался в настоящий момент. Нет, сначала он попытался напроситься в группу, с которой двигался сам комбат, интересовавший и майора Буббикова, и самого старшего лейтенанта Коломийца, да и, судя по всему, много кого там, «наверху», но тот коротко ответил:

— Нет, — а потом пояснил: — Ты, Коломиец, просто темпа моего не выдержишь. Его и мои ребята далеко не все выдерживают. А уж ты-то…

Николай тогда слегка обиделся. Вернее, не так, обиделся-то он сильно, поскольку был совершенно уверен, что уж в чем-чем, а в физической подготовке он любому бойцу капитана сто очков вперед может дать. Но как-то демонстрировать свою обиду или спорить не стал. И не по каким-то особенным или оперативным соображениям, а потому что так получилось, что все, кто общался с капитаном Куницыным, через какое-то время полностью отучались с ним спорить. И незачем, и бесполезно. Даже если и настоишь на своем (а такое случалось, пару раз, не больше — но случалось), то потом только большим дураком себя выставишь. Поэтому старший лейтенант решил немного потерпеть и делом доказать комбату, что в этом вопросе он как раз ошибся. Ну, там, вечерком, после марша, когда весь его батальон с ним во главе будет падать с ног, подойти эдак к комбату небрежной подходкой и лениво предложить:

— А давайте, товарищ капитан, пока ваши люди в себя приходят, я со своими орлами по округе пробегусь, ситуацию разведаю, — ну или нечто наподобие…

Но сейчас, после ночного налета на автоколонну снабжения и последующего почти шестичасового изматывающего марша, старший лейтенант Коломиец ясно осознавал, что все эти прекрасные видения были всего лишь именно видениями, не имеющими никакого отношения к реальности. Да он еле смог добежать на своих ногах до этого привала! А ведь это еще не конец марша. Хотя, вероятно, его окончание уже близко. Два часа назад рассвело, так что двигаться столь же свободно, как под покровом ночи, у них уже вряд ли получится — авиаразведку никто не отменял. Да и народ явно сильно устал. Хоть и, по большей части, держится не в пример лучше старшего лейтенанта. Но и на него рожу никто не кривит и свысока не смотрит. И не потому что боятся. Боялись бы — смотрели по-другому, со страхом или, там, показным безразличием, а не так, как сейчас — с сочувствием. А потому, что, похоже, сами прошли через нечто подобное. И, скорее всего, не так уж давно.

Впрочем, тяжело было не одному Коломийцу. Судя по запаренному виду, мордовороты старшины Николаева так же с трудом держали темп, заданный Иванюшиным. А несколько бойцов Иванюшина вообще еле переставляли ноги. Казалось, они вот-вот упадут и потом уже ни за что не встанут. Но таких было всего человека три, в то время как остальные отчего-то выглядели хоть и устало, но еще вполне себе в силах. А сам ротный-два, несмотря на всю свою внешнюю субтильность, заданный им дикий темп держал вполне спокойно. Умудряясь не только просто бежать гладким, так сказать, бегом, но еще и время от времени передвигаться вдоль их растянувшейся цепочки, то отставая, чтобы поравняться с тыловым дозором, то, прибавив скорости, догнать и подбодрить троих абсолютно выдохшихся бойцов, которых тянули на себе остальные, сменяя друг друга, или вернуться на свое место в голове их куцей колонны, сразу за головным дозором…

В Ленинграде, который все вокруг отчего-то продолжали именовать по-старорежимному — Питер, Микола обжился довольно быстро. Отец пристроил его в фабрично-заводское училище при заводе имени Карла Маркса, так же всеми вокруг называемого по-старорежимному — Новый Лесснер, на котором работал и сам. В общем-то, переменам Микола, которого теперь все стали звать Николаем или Колей, скорее обрадовался, чем наоборот.

Да, жить стали куда беднее и скуднее, чем прежде. Если раньше, в Адамовке, ему каждый год справляли новую рубаху, то теперь пришлось несколько лет носить одну и ту же. Мать только надставляла рукава и вшивала клинья в бока, перекраивая рубаху под набиравшее силу и стать тело сына. Сапоги, раньше бывшие предметом гордости и зависти всех соседских мальчишек, большинству которых в их возрасте заиметь такую обувку и мечтать нельзя было, быстро стали малы и перешли по наследству младшим. А выкроить из скудной зарплаты рабочего деньги на новые сапоги — нечего было и думать. На еду бы хватило… Так что пришлось перейти на поношенные ботинки, купленные за гроши на барахолке.

Впрочем, и отцу, ранее так же регулярно обновлявшему свои яловые сапоги (обувку в сельской местности вполне себе дорогую и престижную) и вполне свободно позволявшему себе носить ее даже летом и в поле (где все — и дети, и взрослые, по обычаю работали босыми), пришлось долго обходиться теми сапогами, в которых он приехал в Питер. Под конец они износились настолько, что их уже даже не брался ремонтировать ни один сапожник. И отец выходил из положения, натянув на сапоги купленные там же, на барахолке, старые галоши. Те тоже были все потрескавшиеся, с полуоторванной подошвой и совершенно не держали воду, но с задачей прижимания почти отвалившейся подошвы сапог к потрескавшемуся оголовью вполне справлялись. Тем более, что отец примотал галоши к сапогам веревочкой. Впрочем, галош хватало ненадолго, и отцу приходилось раз в пару месяцев снова идти на барахолку за очередными…

Да и кормежка стала куда скудней. Сало покупали только по большим праздникам, хлеб ели серый, с отрубями, а яйца их семья, ранее державшая пять десятков собственных кур, видела теперь только по воскресеньям.

Но вся эта бедность меркла перед распахнувшимися перед ним, Миколой, тайнами и приключениями большого города. Для заводских он, неожиданно для себя, довольно быстро стал своим. Впрочем, возможно дело было в том, что таких «бывших деревенских» среди «фабзайцев»^[27] оказалось довольно много.

Страна, сначала пережившая три года тяжелой, кровавой, но, все-таки, как уже к исходу третьего года стало ясно, вполне себе победной войны, а затем, без перерыва, неожиданно для себя ухнувшая в бездну революции и войны куда более жестокой, Гражданской, начала наконец-то выбираться из этой «черной дыры»^[28]. И даже собиралась резко ускориться, явно намереваясь догнать, а то и перегнать и ранее опережавших ее, а за время ее барахтанья в «черной дыре» социальных потрясений вообще убежавших невообразимо далеко вперед соседей. А для этого нужны были новые кадры, которые пока еще только нарождающимся, но уже вполне ощутимым потоком потекли из ограбленной и насильно загоняемой в коллективизацию деревни…

А с другой стороны — куда было деваться? Более никаких источников дохода для ускоренной индустриализации (в которой, не будь этой десятилетней «черной дыры», возможно и необходимости бы не было, то есть именно в ускоренной… но которая в сложившихся условиях была единственно возможной), кроме как максимально ограбить деревню — у нового руководства страны просто не имелось. Ибо новой «народной» власти просто неоткуда было взять ни кредитов, ни займов, так уж она себя поставила в мире. Вот и пришлось очередной раз все делать за счет этого самого народа… То же, что множество ограбленных, лишенных нажитого, но чудом не попавших «под каток» крестьян рванет в город, где станет неиссякаемым источником кадров для бурно разрастающейся промышленности, оказалось очень даже удачным. Ибо в этом случае получалось, что власть одним действием решала сразу несколько задач. Впрочем, именно так и происходили все промышленные рывки во всех других странах — от Англии XVIII века до Китая конца XX. Какой бы «народной» эта власть себя не именовала. А уж если это приходилось делать в условиях промышленной разрухи после почти десятилетия войн…

Поэтому таких вот бывших крестьянских детей, вместе со своими отцами сбежавших из деревень, чтобы в больших городах попытаться, во-первых, спрятаться от неожиданно пришедшей беды и, во-вторых, найти новое место для себя и своей семьи, — оказалось множество. Так что в привычных уличных мордобоях конец на конец, улица на улицу и район на район они довольно быстро стали играть весьма влиятельную роль. Вследствие чего местные мальчишеские ватаги тут же столкнулись с дилеммой — либо признать вчерашних крестьян, поселившихся на их улице за своих, либо… регулярно получать по мордасам от ватаг с других улиц, в среде которых такое признание уже произошло, отчего они изрядно усилились.

Так что врастание в, так сказать, новую социальную среду у Миколы прошло почти безболезненно — пара драк, разбитая губа и, в общем, все. Тем более, что парнем он был видным, сильным, так что его кулаки для принявшей его ватаги «фабзайцев» с его улицы оказались очень даже неплохим подспорьем. Сам же Питер его просто очаровал. Всем. И природой — стылой Невой, белыми ночами, густыми, наполненными водой лесами, огромными гранитными валунами, выступавшими из зарослей будто уснувшие каменные великаны, решившие немного передохнуть, — все это так сильно отличалось от привычного ему юга. И величественными домами — дворцами, соборами, да даже многоэтажной рабочей казармой, в которой их семье отвели угол, отгороженный натянутыми на веревки дерюгой и лоскутными одеялами. И бешеным (ну, по сравнению с их селом) ритмом жизни. И массой народа, которой были наполнены его улицы. И всеми теми признаками цивилизации и прогресса — машинами, трамваями, электрическим освещением, разводными мостами, которых он ранее в таком количестве нигде не встречал. Он просто влюбился в этот город…

— Ну как вы, товарищ старший лейтенант?

Коломиец ругнулся про себя, но когда повернулся к подошедшему Иванюшину, на его лице сверкала легкая улыбка.

— Нормально, ротный, — он хмыкнул, — идем быстро и, конечно, мне, кабинетному работнику, за вами тяжело угнаться. Но НКВД не подведет, можешь быть уверен.

— Да я и не сомневаюсь, — открыто улыбнулся Иванюшин. — К тому же нам уже не далеко осталось. Еще минут сорок — и доберемся до места дневки.

— А чего ж остановились? — удивился Николай. — Могли бы сразу до места добраться.

— Да новички сдохли, — досадливо сморщился ротный-два. — У них же подготовка-то нашей не чета. Я вообще опасаюсь, что могут не дойти. Эх, их бы сейчас под акупунктуру — самое время…

Коломиец благожелательно-поощряюще улыбнулся, едва удержавшись от досадливой гримасы. Вот оно как… значит все те бойцы, которые едва смогли выдержать марш — из нового пополнения. А все ветераны батальона капитана Куницына с такой скоростью марша справляются вполне неплохо. Ничуть не хуже волкодавов старшины Николаева, и лучше, чем сам Николай. И это незнакомое слово… Впрочем, почему бы не спросить?

— Как вы сказали — акуп…

— Акупунктура, — повторил Иванюшин и пояснил: — Иглоукалывание то есть. Когда капитан Куницын в нас первый раз иглы вставлял — дюже жутко было. Зато потом — как заново родились. Все болячки разом прошли и будто сил прибавилось. И вообще… Я ведь раньше очки носил. А после этого — как рукой сняло. Уж не знаю, во что там товарищ капитан ту иглу воткнул, только глаза теперь — как новые. Я ведь сразу и не понял даже, — доверительно поделился ротный, — поутру очки на нос нацепил — а перед глазами все расплывается. Я их тер-тер тряпочкой, а потом гляжу — я без них куда лучше вижу, — и он весело рассмеялся.

— Вот так, сразу — раз и очки не нужны? — осторожно уточнил старший лейтенант. То, что капитан Куницын зачем-то прогнал весь личный состав своего батальона через странную процедуру с длинными деревянными спицами, которые ротный-два обозвал иглами, он установил уже давно. Но смысл этого мероприятия пока был для Коломийца до конца не ясен. Нет, все, кто ему об этом рассказывал, как один утверждали то же, что ему только что говорил ротный. В первой части своих утверждений. То есть «заново родились» и все такое. Кое-кто утверждал и нечто, подобное второй части заявления Иванюшина. Ну, типа «отдышку как рукой сняло», «печень болеть перестала». Но старший лейтенант подобные откровения воспринимал не очень серьезно. Мало ли что может показаться людям, прошедшим через разгром, скитания по лесам или, даже, плен, а потом попавшим в состав нормально функционирующего воинского подразделения… Но факт вот такого внезапного и резкого улучшения зрения игнорировать было нельзя. И Коломиец сделал себе в памяти зарубочку насчет того, чтобы, когда представится возможность, продиагностировать всех тех, к рассказам которых он ранее отнесся недостаточно серьезно. И сравнить с данными их медкнижек. Ну, тех, которые удастся разыскать…

— Да, сразу. То есть не совсем… — слегка смутился Иванюшин. — Нас же товарищ капитан вечером обработал. Причем после такого же лошадиного забега, как сегодня. Я почему и вспомнил… А что мне очки больше не нужны, я обнаружил утром. Так что, можно сказать — не совсем уж сразу, но очень быстро все случилось.

— И что — никаких отрицательных ощущений? — осторожно уточнил Коломиец.

— Не-а, только жрать хотелось сильно. Ну-у… сразу после обработки. Хотя и поутру тоже, — Иванюшин усмехнулся, но почти сразу же посуровел и, чуть повернув голову в сторону остальных, коротко бросил:

Конец ознакомительного фрагмента.