Вслух. Стихи про себя

Ко мне Он не сходил с Синайской высоты,

и снизу я к Нему не поднимался в гору.

Он говорил: смотри, Я буду там, где ты

за письменным столом сидишь, откинув штору.

И Он со мною был, и Он смотрел на сад,

Клубящийся в окне, не говоря ни слова.

И я Ему сказал, что Он не виноват

ни в чём, что жизнь сама угрюма и сурова.

Но в солнечных лучах меняется она —

и взгляд не отвести от ясеневой кроны,

что в мире есть любовь, что в море есть волна,

мне нравятся её накаты и наклоны.

Ещё я говорил, что страшен меч и мор,

что ужаса и зла не заслонят листочки,

но радуют стихи и тихий разговор,

что вместе люди злы, добры — поодиночке,

что чудом может стать простой стакан воды,

что есть любимый труд и сладко па́хнет липа,

что вечно жить нельзя, что счастье без беды

сплошным не может быть, и Он сказал: спасибо.

Долго руку держала в руке

И, как в давние дни, не хотела

Отпускать на ночном сквозняке

Его легкую душу и тело.

И шепнул он ей, глядя в глаза:

Если жизнь существует иная,

Я подам тебе знак: стрекоза

Постучится в окно золотая.

Умер он через несколько дней.

В хладном августе реют стрекозы

Там, где в пух превратился кипрей, —

И на них она смотрит сквозь слезы.

И до позднего часа окно

Оставляет нарочно открытым.

Стрекоза не влетает. Темно.

Не стучится с загробным визитом.

Значит, нет ничего. И смотреть

Нет на звезды горячего смысла.

Хорошо бы и ей умереть.

Только сны и абстрактные числа.

Но звонок разбудил в два часа —

И в мобильную легкую трубку

Чей-то голос сказал: «Стрекоза»,

Как сквозь тряпку сказал или губку.

……………………………………

Я-то думаю: он попросил

Перед смертью надежного друга,

Тот набрался отваги и сил:

Не такая большая услуга.

Гертруда:

Вот он идет печально с книгой, бедный…

Какую книгу он читал, об этом

Нам не сказал Шекспир — и мы не знаем.

Читал! При том, что сцена грозным светом

Была в то время залита; за краем

Земного мира тоже было мрачно,

Там бледный призрак требовал отмщенья.

И все же — с книгой, с книгой! Как удачно,

Что мы его застали в то мгновенье.

А в чем еще найти он утешенье

Мог, если все так гибельно и дико?

И нам везло, и нас спасало чтенье,

И нас в беде поддерживала книга!

Уйти отсюда в вымысел заветный

Хотя б на час, в другую обстановку.

«Вот он идет печально с книгой, бедный»,

Безумье отложив и маскировку.

трать слова-слова, бесстыжий мой,

видишь, как их много стало.

заверни с собой, неси домой —

сигнатуры прячь под одеяло.

травлю звуков, очумелые флажки,

в воздух опрокинутую мнимость.

с музыки отвальной отвали мешки

и чего еще скажи на милость.

воскресенье — голос — птичий куст,

сладкая закваска шила-мыла,

день менялся, мялся, оставался пуст,

и чужая речь тебя кормила.

что прохожий там — от слова легче стал,

даже как-то распрямился.

ну, прости-прости, что я тебя назвал,

а ты посторонился.

я тебя люблю, прохожий мой, —

как зерно твое бежит из клюва,

как ты ходишь, как качаешь птичьей головой,

как скрипит во тьме твоя обува.

они все проходят через рамки металлоискателей,

не задерживаясь, ускользая, —

площадь светла, безлюдна.

и одетые по форме не знают перед кем извиниться,

кому рассказать, что больше нет государства,

что взор обращенный истаивает, утратив нить подозрения.

красота беспощадна, пойдем домой, — говорит один,

но речь пуста, и прежние связи избыты.

они проходят через рамки металлоискателей,

не задерживаясь, ускользая, —

свет от света, бога истинна от бога истинна.

скоро меня встретят —

страшная маленькая природа,

извини-извини деревьев,

птицы в разбитую осень окна.

скоро меня встретят

талые сады благодати,

весны полногрудые развалины,

тихоплавное государство.

так и идти к уже настоящему другу,

кто бесплотен и равен,

кто не знал, говорит, твое время войны,

а только мерцание, только мерцание

…и вот, да, и приходит, и говорит, и темница слагается,

и вот она уже — бабочка калек —

пишет узелками над городским, морским, детским,

над помойкой, троллейбусом,

над женщиной в оранжево-черной немоте лета, над трав глазами,

над его внятным возрастом, в котором

голос преувеличивает боль.

Дробленый, пегий, пергидрольный

путь, снеголед перестрадальный,

вся соль,

весь тусклый блеск стекольный,

а дальный.

Шевелящийся шестипало,

проеденный аж до костей.

Сон шевелящийся мозольный.

И если в грануле асфальта

облизанная оскорбинка,

даль, вставши полубоком,

даль та —

сама отставленная спинка.

А глянешь — вон он в полушубке.

Как карты грязные, гадальный,

мучительный и лучевой,

обросший шерстью кочевой,

все же осевший и покатый,

в белой брошюрке,

валяющийся на ветру,

не могущий уйти по шпалам,

не различающий мастей

(а волок — облачный, камвольный),

в глупой кошурке

с бедным и хитрым, умным лицом,

бегучей серой жизни гонцом,

а глянешь — дальный:

вон он в размытом полушубке

стоит беспомощный и жуткий.

Кандальный?

Весь кусковой,

а выданный-то головой.

Еще гадательный, гадальный…

цериевый блеск горбов морских:

царский ветер скифов,

и валких нецинкованых гробов,

и плах морских

(и не слабо!) —

в море умащённое тоски (море масленое)

зыблемых немирных скирд

не плавит,

время царско,

знать, не платит

слышен

ветер, голос —

сухой бесплотный бросок ветра,

вычерствевшего по мере воли, —

выбравший кирпич и лесок,

все легкое поле,

летную кость, плотную ость,

держащий легкую черствую пропасть,

иногда на ее свинцовом дне — солнце,

чаще — ничего, только легкость, легкость:

ни крошки ее черствого вина

(а каково оно —

как лес, как леска?

как мех вершин деревьев?),

хотя ничто здесь — не по вере моли,

что превращается — и не грызет

И ласточки — ресницы Бога?.. —

Нет, с поперечной полосой.

Но им тепло и неглубоко

в глубоком небе… Дождь босой

чуть тронул — не пошел. А сверху

высоки серые клубы,

не сны, не днища денной верфи,

не купол ангелов, не рвы —

так… чуть серее крыльев стерха,

нежны, далеки и грубы…

к жестким углам — черного мира

здешних братьев — деревьев и трав —

углам черного мига —

к ним время пришло:

в миг время пришлось,

сотлилось, содлилось,

в коре

скороталось,

черно,

такое время классифицируют по размеру,

длиннопламенный уголь мелкий орех,

длиннопламенный рядовой, длиннопламенный, плита

крупная и иные,

нельзя распустить (по домам),

с веток сбить, развернуть,

только сжечь

исчезающий пламень,

глубина его покупная,

пламенное рядно,

где стволы по плечи

(в земле),

где ветви в угле,

где ноги, приведшие к камню,

где лица, глядящие в воду,

эта черная вещь,

к ней

вразброс по облакам — звери какой-то зари,

рыщущие, беззвучно бегающие везде,

«ворон?..» — звезда подлетает к звезде —