Цикл «Как тесен мир». Книга 2. Миролюбивый поход

Вестовой Персова позвал Иванова к комбату. Новое-старое задание — продолжать разведку в сторону Дубно. По коням! Опять впереди всех два броневика с красными флагами на башнях: Сердюка и самого комвзвода. Колька опять через открытую в походном положении бронезаслонку глотает пыль, поднятую первой машиной. Не привыкать. Пыль — не пули. Лишь бы не стреляли.

Проехали село Рачин, встретив, кроме мирных жителей, только усатого полицейского на велосипеде и с карабином за спиной. Полицейский остановил на обочине свой педальный агрегат и спокойно проводил взглядом чужие броневики. Стоящий в своей башне Сердюк приветливо помахал ему рукой — полицейский не ответил, но и убегать не стал. За селом, почти сразу, начиналось Дубно.

На въезде прямо у дорожного знака в седлах расслабленно восседали полдесятка всадников в стальных касках — уланский патруль. Карабины кавалеристов мирно торчали стволами вверх наискосок за спинами, эфесы сабель спокойно желтели отполированной до блеска латунью в закрепленных под левыми крыльями седел стальных ножнах — к бою никто не готовился. Сердюк сбавил ход и медленно приблизился к патрулю. Иванов молчал и Колька, включив нейтралку, осторожно подкатился по инерции к корме переднего броневика.

— Стой, — скомандовал Иванов, и Колька плавно нажал на тормоз метрах в пяти от первой машины. Откинулась правая дверца броневика Сердюка и на дорогу выбрался пулеметчик Никитин. Он о чем-то переговорил с верхоконными и вернулся к своему отделенному. Доложил. Получил у него несколько листовок с речью Молотова и отнес нагнувшемуся с седла улану. Приветливо махнул на прощанье полякам рукой и быстрым шагом вернулся к своей машине. Опять переговорил с Сердюком и, наконец, подошел к терпеливо ожидающему в открытом верхнем люке Иванову.

— Товарищ командир, они говорят, — Никитин кивнул на поляков, — их пан полковник получил приказ в бой с Красной Армией не вступать и сопротивления не оказывать. В городе в основном тыловые части: несколько тысяч солдат и несколько эшелонов с имуществом. Их пан полковник ждет кого-нибудь из советских старших офицеров, уполномоченных вести переговоры.

— Ясно, — кивнул Иванов и слез на землю, — пошли, — скомандовал Никитину. Они уже вдвоем подошли к уланам, сидящим на крупных черных лошадях. Лошади, изредка шевеля губами, позвякивали свисающими удилами и лениво обмахивались хвостами, отгоняя надоедливых осенних мух.

— Скажи им, — приказал пулеметчику, — что офицеров в Красной Армии нет. А наши старшие командиры скоро прибудут и пообщаются с их паном полковником. (Никитин повторил по-украински. Уланы, похоже, в основном поняли). — Спроси: мы можем проехать через Дубно?

— Говорят, — перевел Никитин ответ, — что двумя бронеавтомобилями лучше в город не заезжать. Не все согласны с мнением полковника — не сопротивляться Советам. Есть недовольные и среди гражданских, особенно среди молодежи. Запросто могут на улице бутылку с бензином кинуть.

— Поблагодари за предупреждение, возвращаемся.

Они вернулись к командирскому броневику и лейтенант приказал Голощапову связаться с батальоном, сообщить обстановку и запросить дальнейших указаний. Указания получили: танки и пехота на подходе, не ждать, объехать Дубно проселками, выехать обратно на шоссе и продолжать разведку теперь уже в направлении Луцка. Опять подошли к полякам. Доброжелательные уланы, нагнувшись с коней, охотно объяснили по карте лейтенанта, вставленной под целлулоид палетки, удобный маршрут объезда города. Поблагодарили и распрощались.

По машинам и вперед. Оглянувшись назад, Иванов удовлетворенно заметил показавшуюся вдали на шоссе танковую колонну. Уланы не обманули. Следуя их советам, разведдозор Иванова беспрепятственно объехал Дубно проселками, выбрался на твердое гравийное покрытие шоссе и двинул на северо-восток. Даешь Луцк!

Несколько придорожных сел и местечек проехали без приключений. Армейские части на пути не попадались, даже ни одного полицейского на велосипеде не встретили. В одном селе, похоже, украинском, где им пришлось притормозить, пропуская стадо коров, их угостили кувшином молока, бутылью мутноватого бимбера (самогона), двумя пышными караваями, несколькими кольцами жирной домашней колбасы и корзиной яблок. Взяли, не обижать же приветливый братский народ. Правда, до привала командир запретил пить (особенно бимбер) и есть (разве что, яблоки).

Иванов, выглядывающий по пояс из башни, защищенный спереди поднятой полукруглой крышкой люка, периодически подносил к глазам бинокль и через пылезащитные очки напряженно всматривался вперед и в стороны. Их дозор (он сверился с картой) приближался к очередному перекрестку дорог. По поперечному шоссе с востока на запад в пешем строю двигалась довольно длинная колонна. Военная колонна. Судя по более темному, чем в Красной Армии, защитному цвету мундиров — польская.

Бронеавтомобили, не сбавляя скорости, катили к перекрестку. Поляки почему-то перестали спокойно двигаться на запад и забегали, засуетились. В конце их остановившейся колонны Иванов заметил несколько конных упряжек, свернувших в поле по эту сторону дороги. Наведя на них бинокль, он внезапно понял, что поляки снимают с передков пушки. Две маленькие невысокие пушечки. Похоже, противотанковые. Растянувшаяся в линию пехота сноровисто залегала в кювете за поперечной дорогой. Две группы солдат отделились и побежали навстречу дозору с двух сторон вдоль уже их шоссе взводными колоннами по три человека в ряд, норовя охватить приближающиеся русские броневики с флангов.

— Гурин, стоп! — скомандовал Иванов. — Минько, осколочным без колпачка. Заслонки и створки закрыть. Наблюдать в щели.

Оглянувшемуся, тоже заметившему неладное Сердюку, Иванов сделал знак руками остановиться и показал на снимаемые с передков польские орудия. Первый броневик тут же затормозил, Сердюк нырнул вниз, захлопнув крышку люка, и его башня стала поворачиваться, выцеливая левую пушку. Иванов тоже скрылся внизу, выключил оба стопора и торопливо завертел маховик поворота на второй скорости, поглядывая в оптический прицел. Первую, левую, пушку он пропустил, оставляя Сердюку, а когда в поле зрения показалась вторая, переключился на первую скорость поворота башни, подвел точнее и стал наводить по вертикали. Расстояние до цели было метров четыреста — можно бить прямой наводкой.

Паны явно готовились к бою, но первым открывать огонь ему все же не хотелось: еще оставалась крошечная надежда решить дело миром. В приближающий прицел лейтенант хорошо видел умелые и слаженные действия обученных расчетов. Они развели станины, воткнули в землю сошники, поднесли снарядные лотки, передали снаряды и зарядили. Тонкий хобот правого орудия довернулся и, кажется, смотрел ему прямо в лоб.

— Коля! — крикнул Иванов в ТПУ, — включай заднюю и по моему сигналу рывком назад.

Сам лейтенант повернул башню немного вперед, наведя перекрестье метров на десять левее польской пушки, и, мягко поставив ногу на педаль орудийного спуска, напряженно следил за ставшим на одно колено между пушками поляком с биноклем у глаз, похоже, артиллерийским командиром. Вот он поднял руку вверх: сейчас скомандует стрелять. А хрен тебе, ясновельможный.

— Назад, — резко выкрикнул Иванов, и броневик рванул задним ходом за мгновение до вспышки польских пушек. Командир тут же сам нажал на педаль спуска, и башенная сорокапятка зло огрызнулась огнем — небольшой огненно-черный султан разрыва пыхнул за правой вражеской позицией. Перелет. Упал подбегающий с двумя лотками в руках подносчик снарядов. Лейтенант чуть опустил прицел и взял упреждение — разрыв с недолетом между польских пушек. Трудно попасть в движении.

— Короткая, — скомандовал водителю. — И вперед.

После очередного не меткого выстрела Колька рванул машину вперед. По броне безвредно зацокали пули: расположившиеся вдоль поперечной дороги поляки открыли беспорядочный пулеметно-ружейный огонь. Обе вражеские скорострельные низенькие пушечки продолжали без остановки выплевывать желтые языки пламени и бронебойные снаряды. Минько, раз за разом открывая затвор, выбрасывал в гильзоулавливатель стреляную гильзу и сразу заряжал осколочным, предварительно сняв колпачок. Лейтенант раз за разом промахивался, но и поляки не попадали в рывками непредсказуемо дергавшуюся то назад, то вперед бронемашину.

Сердюк, к сожалению, тронуть с места свой броневик не догадался или не успел. По нему, похоже, попали: он выстрелил только один раз, промахнулся и замолчал.

— Короткая, — в очередной раз крикнул Иванов. — И назад.

Поляки опять промахнулись, а снаряд Иванова взметнулся взрывом прямо перед правой пушкой. Кто-то из орудийного расчета упал, задетый осколком. Броневик, ускоряясь, все катил назад.

— Стоп! — скомандовал Иванов Кольке. — Съезжай в левый кювет, чтобы только башня над дорогой торчала. Так. Хорошо. Еще метр. Стоп!

Броневик удачно скрылся в широкой в этом месте низине придорожной канавы, защитив свой корпус дорожной насыпью и повернув в сторону пушек только маломерный лоб своей низкой башни. Теперь лейтенант получил возможность почти безнаказанно, как на полигоне, расстреливать расположенные практически в чистом поле вражеские позиции. И он их расстрелял. Сперва его поставленный на удар осколочный снаряд угодил прямо в щит правого орудия — откинутая взрывом пушка повернулась вбок и осела. Добавил еще, не меняя наводку. На очереди левая, погубившая броневик Сердюка. Взрыв перед ней. Чуть приподнял ствол. Следующий снаряд метко угодил прямо в цель — отлетело колесо, и пушка ткнулась тонким на таком расстоянии хоботом в землю. Разбегающиеся от покореженных пушек расчеты. По ним зачем снаряды тратить? Из спаренного пулемета их, гадов. Иванов перенес ногу с левой педали пушечного спуска на правую пулеметного и, умело меняя наводку двумя маховиками, дал длинную очередь почти на треть диска. Залегли. Кто убит или ранен, кто затаился.

— Слева подбегают, — внезапно закричал Колька, наблюдая через триплекс в узкую переднюю щель опасно приблизившихся по полю пехотинцев. Около трех десятков поляков бежали плотной взводной колонной метрах в ста слева по сжатому полю, стремясь зайти советским броневикам во фланг. Продолжали безвредно, видно, для отвлечения внимания, стрелять из винтовок и ручных пулеметов солдаты, залегшие (торчали только каски) вдоль поперечной дороги. Броневик Сердюка не двигался и молчал. Но и не горел.

— Картечь, — скомандовал Иванов, переключил механизм поворота башни на большую скорость и в бешеном темпе завертел штурвальчик. Минько быстро, но осторожно, дернув за рычаг затвора, извлек из зарядной каморы уже вставленный в нее осколочный снаряд; подхватил его второй рукой, не дав упасть в мешок гильзоулавливателя; одел обратно колпачок для фугасного действия и вернул в боеукладку. А на его место дослал в ствол картечный выстрел.

Взвод бегущих строем по три в ряд с винтовками наперевес поляков неумолимо накатывался. Вот они уже на уровне броневика Сердюка. Десяток отделился и повернул к нему — добивать экипаж. Остальные продолжали свой бег ко второй машине. Иванов еще чуть подкрутил наводку и уверенно нажал ногой на левую педаль. Выстрел картечью меньше чем с полсотни метров смел два десятка набегающих тесной колонной поляков подчистую. На ногах не осталось никого. Конечно, погибли не все из них, но выжившие предпочли вжаться в землю и старательно изображать из себя мертвых.

Как и положено (пока командир не скомандует «не заряжай» или не назовет другой боеприпас), Минько, немедля ни секунды, опять дослал в пушку картечный выстрел. Иванов довернул башню правее, и следующая порция круглых свинцовых пуль хлестнула расходящимся веером по кормовой броне передней красноармейской машины, сметая обступивших ее врагов. Добивая оставшихся в живых, длинно застрочил курсовой пулемет Голощапова. Патронов Олег не жалел.

— Впереди справа за дорогой до взвода пехоты, — предупредил поглядывавший между обслуживанием пушки в боковую щель и открытый прицел спаренного пулемета Минько.

Иванов повернул башню и ожидаемо заметил вторую бегущую польскую взводную колонну уже справа от дороги. Вот только, увидев бессмысленную гибель своих товарищей по другую сторону шоссе, бежали они уже обратно, к своим. Бежали в беспорядке, сгрудившись толпой и гораздо быстрее, чем сюда. До этого боя Иванов бы их, ясное дело, пожалел и дал уйти. Но не сейчас, не после подбитой машины Сердюка. Для картечи они были уже далековато. Осколочным? Еще залягут после первого же разрыва — потом выковыривай их с поля.

— Гена, меняй диск на полный и сам берись за пулемет, — скомандовал он, поворачивая маховиком башню на новую цель. — Огонь с задних рядов вперед справа налево до полного уничтожения; я буду доворачивать.

Иванов, быстро работая маховиками, грубо подвел прицел спаренной установки к правому заднему убегающему поляку. Минько, схватив рукоятку пулемета, точнее, в пределах свободного хода в 5^о по вертикали и горизонтали, навел ДТ на противника и пальцем нажал на гашетку. Пока Иванов, крутя маховик, поворачивал башню обратно, Минько, как косой, скашивал длинной очередью тесно бегущих пехотинцев. Пули сперва настигли задние ряды, а передние, не зная о гибели своих товарищей, вместо того, чтобы упасть на землю еще живыми и затаиться, продолжали бежать во всю прыть, в надежде на спасение. Командир с башенным стрелком, потратив все 63 патрона из толстого трехрядного диска, сшибли на землю всех. Весь взвод. Убитые, раненые, живые — потом разберемся. Так им. Пся крев! За наших! Не хрен было нападать. Минько тут же заменил опустошенный диск на полный.

— Справа! Плюс тридцать. Пушку поднимают! — крикнул Голощапов, заметивший в свою боковую щель, защищенную триплексом, как остатки расстрелянных орудийных расчетов переворачивали обратно одну из подбитых пушек.

— Осколочный без колпачка, — тут же отреагировал Иванов.

Минько заменил снаряд, а Иванов довернул башню, быстро прицелился и выстрелил. В спешке в саму пушку он промахнулся, но близкий разрыв разметал нескольких человек — уцелевшие прыснули в стороны.

— Гена, пулемет. По убегающим, — скомандовал лейтенант. Минько перезарядил пушку и взялся за спаренный пулемет. Несколькими короткими очередями довольно быстро разогнал или положил на землю артиллеристов. Когда прекратилось видимое шевеление на расстрелянной позиции, Иванов опять заработал маховиками. Прицелился более тщательно и вторым выстрелом накрыл саму пушку. Добавил для верности еще один снаряд — теперь вряд ли из нее паны поляки стрелять смогут. Потом, на всякий случай, добил и левое орудие. После частого грохота башенной сорокапятки и треска обоих пулеметов в бронеавтомобиле, удушающе наполненном пороховыми газами и жаром от работающего мотора, наступила, можно сказать, тишина. Не считать же теперь шумом легкое тарахтение собственного двигателя на холостых оборотах?

Иванов смахнул едкий пот с бровей, припал глазами к панорамному перископу и, поворачивая его рукой, принялся внимательно изучать обстановку вокруг. Поляки, залегшие за поперечной дорогой, стрелять перестали. Виднелись только их торчащие в ряд каски защитного цвета. Тела, зеленеющие на коричнево-желтой, после сжатого урожая, земле в нелепых позах слева и справа от шоссе не шевелились. Сзади никто не угрожал.

Иванов довернул башню на ноль, откинул вверх полукруглую броневую крышку люка и осторожно выглянул над ней с биноклем, заодно проветривая боевое отделение. Поляки не стреляли. Бинокль приближал лучше панорамного перископического прицела и смотреть стало удобнее, дышать тоже. Среди лежащей вдоль поперечной дороги цепи Иванов отметил несколько пулеметных расчетов. Слева и посередке виднелись ручные (как их предыдущий трофей) на сошках, а справа, в конце отряда, почти напротив разбитых пушек, за дорогой — парочка плохо замаскированных станкОвых на треногах, которые, наверное, везли на повозках в арьергарде рядом с пушками. На левой части дороги внимание Иванова привлекла группа поляков не в касках, а в добротных угловатых фуражках и не с мягким, как он видел у рядовых, а с жестким верхом; у нескольких были бинокли. Офицеры! Мать их. По команде кого-то из этой группы их и атаковали.

Иванов опять спустился в душную башню, не закрывая люк, и навел пушку на группу в фуражках с биноклями. Еще громче из-за открытого люка бахнула собственная пушка. Небольшой султан взрыва с недолетом поднялся прямо на поперечной дороге перед офицерами. Не меняя прицел, добавил. Погибли польские командиры или нет — было не понятно, но больше никто с биноклями и в добротных угловатых фуражках на этом месте не маячил. Скрылись в кювет и ближайшие к месту обстрела солдаты в касках. Иванов довернул башню вправо на плюс тридцать, где, слегка скрытые дорогой, стояли, растопырив треноги, станковые пулеметы. Навел и семью снарядами разметал их вместе с расчетами к такой-то матери.

Потом решил планомерно заняться огневыми точками ручных пулеметов вдоль дороги. Начал справа. Выстрел. Промах на пять метров вправо. Выстрел. Недолет. Все еще невредимый пулеметчик, подхватив свой браунинг, скрылся в кювете за дорогой. Исчезло и большинство касок над поперечной дорогой — поляки попрятались, оставив только нескольких низко пригнувшихся наблюдателей.

— Гурин, выезжай на шоссе и стань перед машиной Сердюка, — скомандовал Иванов, прекратив мало результативную стрельбу.

— Есть, командир.

Колька осторожно выехал из спасительного кювета на шоссе; стараясь не наезжать на лежащие вокруг переднего броневика вражеские тела (хотя несколько раз ему это не удавалось и тяжелая машина слегка переваливалась на колесах, давя податливую человеческую плоть), объехал бронеавтомобиль Сердюка слева; медленно сдал задним ходом, руководствуясь подсказками лейтенанта, выглядывающего из люка назад, и остановился буквально в паре метров от его капота. Иванов через бинокль очень внимательно огляделся вокруг. Ничто опасности не внушало.

— Замените, если мало осталось патронов, диски, — напомнил экипажу командир. — Голощапов, Минько, во все глаза следите за поляками вдоль дороги. Чуть что — бейте без команды. Лучше лишнего убьете, чем позволите кому-нибудь выстрелить. Гурин, глуши мотор и выходи наружу. Проверь, что с ребятами.

— Есть, командир.

Колька заглушил мотор, расстегнул кобуру и осторожно вышел из броневика, прикрыв, но не захлопнув, обратно дверцу. Иванов нырнул вниз, в боевое отделение, взял трофейный ручной пулемет и брезентовые подсумки с запасными короткими магазинами, снова высунулся из башенного люка, поменявшись местами с Минько, снял оружие с предохранителя и с лязгом передернул затвор. Поручив пулеметчику и башенному стрелку следить за дальними поляками, сам решил обезопасить экипаж и особенно незащищенного броней Кольку от, вполне возможно, затаившихся в поле и на дороге вокруг броневика среди убитых очень даже живых вооруженных врагов.

Подбегая к машине товарищей, Колька заметил пробоину с вогнутыми вовнутрь краями аккурат под передней броневой заслонкой водителя. Пробита была и левая часть маски пушки. Разворочена, похоже, изнутри, бронезаслонка в водительской дверце. Он дернул эту дверцу — заперта. Позвал товарищей, погрюкал кулаком — тишина. Оббежав вокруг, увидел развороченную в двух местах правую сторону бронированного капота и еще одну дыру от снаряда сбоку в конце боевого отделения. Подергал дверцу пулеметчика — тоже не открывается. Опять покричал и постучал — глухо. Как в танке. Хотя, это и бронеавтомобиль. Стал на подножку под дверью пулеметчика; с нее, держась за ствол пушки, повернутой на 30^о вправо, — на широкое заднее крыло; оттуда — на крышу башни. Полукруглый башенный люк был опущен, но не заперт на защелку и Колька, потянув на себя, смог откинуть его в вертикальное положение…

Изнутри тошно и едко пахнуло сгоревшей взрывчаткой, свежей кровью и содержимым кишечника. Когда глаза привыкли к полутьме, Колька разглядел на полу боевого отделения под башней два беспорядочно переплетенных между собой тела, соскользнувших со своих сидений. Темно-синие и до этого грязные и промасленные комбинезоны были разорваны и густо залиты черным. Хочешь, не хочешь, а в середку лезть надо. Может, кто и живой остался — раненный. Осторожно, стараясь не наступить на тела товарищей, побледневший от ужаса — аж веснушки пропали — Колька спустился вниз. С трудом сдержал рвотный позыв, пересилил (я же мужик!) ударившую в голову панику и, частично отрешив сознание, осмотрел первое тело. Еще с полчаса назад это был башенный стрелок Семочкин. Сейчас перед Колькой в исковерканной позе лежал еще теплый труп с безобразно развороченной спиной и правым боком.

Колька зачем-то (вроде это было сейчас нужнее всего) прикрыл ему глаза, по возможности бережно отодвинул в сторону и с еще большим содроганием посмотрел на второго. У командира экипажа Сердюка совершенно не было лица, глубоко иссеченная грудная клетка сквозь черную кровь кое-где белела осколками ребер, а из вспоротого живота жутко вывалилось на пол безобразное месиво сине-красных внутренностей. Похоже, бронебойный снаряд, пробив маску пушки, разорвался прямо перед ним. Колька, с трудом преодолев жалость к убитым товарищам и брезгливость к их обезображенным трупам, отодвинул изуродованные останки отделенного ближе к корме; низко нагнулся к залитому черным и липким полу и еле смог заглянуть под переднюю снарядную укладку и бензобаки в отделение управления.

Водитель Дубенко навалился влево на свою дверь и тоже был мертв еще с самого начала боя. Легко преодолевший, хоть и под углом, лобовую броню 37-мм снаряд почему-то не взорвался и, просто как болванка, размозжил ему голову до неузнаваемости. Сделав свое убийственное дело, снаряд изнутри врезался в триплекс и, разворотив его вместе с броневой заслонкой, вылетел наружу.

Остался пулеметчик. Никитин. Завалившийся головой вперед под свой пулемет. Живой! Мать-перемать! Даже застонал, когда Колька его тронул. Никитину еще повезло, что ни один снаряд или осколок не пробил внутренние бензобаки. Если бы это произошло, то, судя по рассказу Голощапова, он бы сгорел вместе с полыхнувшей машиной. А там бы и снарядная боеукладка рванула… Гурину с трудом удалось протиснуться верхней половиной своего небольшого, хоть и мускулистого туловища вперед и приподнять защелку на правой дверце. Пролезть целиком в тесное отделение и так занятое двумя телами (раненным и мертвым) он не смог. Поэтому вернулся в башню, выбрался через верх, спрыгнул на дорогу и распахнул отпертую дверцу пулеметчика.

Внезапно непривычным тарахтеньем совсем рядом заработал незнакомый пулемет (свой ДТ, он запомнил, стучал не так). Колька присел у броневика и судорожно полез в расстегнутую заранее кобуру. Тарахтенье прекратилась. Стрелял командир из трофейного браунинга. По «ожившему» справа на поле поляку стрелял. Теперь поляк умер уже окончательно и притворяться перестал. Иванов помахал Кольке рукой: мол, все в порядке, продолжай.

— Только Никитин живой, — уведомил Колька командира.

— Что с ним?

— Еще не знаю, — пожал плечами бледный как смерть Колька, — но он хоть дышит.

Остальные — всё. Мертвы.

— Сам его не тащи из машины. Сейчас Голощапов тебе поможет.

Из броневика, низко пригибаясь, выбрался на дорогу курносый радиотелеграфист-пулеметчик и подбежал на помощь.

Пока они соображали, как сподручнее вытащить раненного товарища наружу, решил пострелять кто-то из поляков, залегших за поперечной дорогой. Самого выстрела они не слышали — пуля неприятно чпокнула в броню рядом с ними, отбив зеленую краску до блеснувшего металла, и ушла в рикошет. Голощапов сразу загородился от польской цепи приоткрытой на 90^о дверцей, а Колька перегнулся вовнутрь и, поднатужившись, в одиночку взгромоздил бессознательного отяжелевшего Никитина на его же собственное сиденье.

В ответ на польский выстрел грохнуло осколочной гранатой башенное орудие, и опорожнил до конца вдоль поперечной дороги малоемкий магазин трофейного пулемета Иванов. Поляки попрятали в кювет свои плохо защищенные касками головы и больше не привлекали к себе внимания.

Голощапов перехватил расслабленное тело Никитина под мышки и потянул из кабины, Колька взялся за обутые в грязные сапоги ноги. Нести было неудобно: безвольное тело провисало почти до земли. Положили Никитина прямо на дорогу за кормой своего броневика и стали осматривать. На залитом кровью и забрызганном мозгом комбинезоне никаких лишних дырок не нашли. Осторожно сняли шлемофон: голова в крови, но, вроде, цела. Расстегнули комбинезон и гимнастерку: спереди никаких ран, так, мелкие царапины да синяки. Бережно перевернули на спину — тоже без повреждений. Лейтенант с башни бросил флягу и индивидуальный пакет. Крикнул:

— Голову промойте.

Так и есть: небольшой осколок пробил шлемофон, вошел в череп слева и застрял. Даже край наружу торчит.

— Это от брони осколок оторвался, — оценил ранение более опытный хоть и тоже до Польши не воевавший Голщапов. — Если не глубоко вошел и мозг сильно не поврежден, глядишь, еще и выживет.

Пулеметчик довольно умело перебинтовал голову Никитина поверх осколка и застегнул на нем обратно одежду. Под затылок заботливо подложил его же шлемофон. Порядок. Чем еще товарищу поможешь? В медсанбат бы надо. Командир сверху все видел и распорядился:

— Там тень. Пусть пока полежит. Голощапов, к рации. Свяжись с батальоном. Гурин, броневик Сердюка на ходу?

— Не знаю. Там капот пробит в нескольких местах. Я проверю.

— Давай.

Колька приподнял правую пробитую заслонку капота: снаряд, с легкостью преодолев тонкую противопульную броню, разворотил и мягкий алюминиевый блок цилиндров. Дальше можно было не проверять, и Колька опустил заслонку обратно.

— Каюк двигателю, — ответил на вопросительный взгляд командира. — Может, ребят достать, пока тела не закоченели?

— Правильное предложение. Сейчас Голощапов тебе поможет. Связи все равно нет.

И Олег помог. Вдвоем они вытащили, неприятно измазавшись, всех троих на дорогу, а потом бережно уложили в ряд на обочине, в сторонке от убитых поляков. Колька отрезал своим трофейным штыком кусок брезента и лопатой, взятой с броневика, собрал на него с пола оторванные ошметки тел, стараясь не рассматривать этот кровавый дурнопахнущий кошмар. Связал брезент узлом и положил рядышком с телами.

— Может, похороним? — спросил Колька командира.

— Потом, — вздохнул командир. — Ребята теперь и подождать могут — они теперь не спешат. С батальоном связи нет. Голощапов, — окликнул радиотелеграфиста-пулеметчика, — иди снова пробуй наладить. Нам пока одной машиной дальше двигаться смысла нет, но с оставшимися панами разобраться не мешало бы, — командир кивнул в сторону залегшей в нескольких сотнях метров впереди цепи. Но сначала… Гурин, ты смотрел: там пушка и пулеметы в порядке?

— Вроде, да. Но специально я их не разглядывал.

— Тогда так: нельзя вот этих вот, он кивнул на скошенных картечью и пулеметом поляков вокруг, без проверки оставлять. А то, двинемся мы вперед — с теми за дорогой разбираться, а тут вскочит какой-нибудь притворяющийся убитым, заберется в пустой броневик, да и влупит нам в корму бронебойным. Подойди. На вот тебе твой любимый пулемет. И подсумки с запасными магазинами нацепи. Проверишь: нет ли живых.

— А если есть? Застрелить?

— Ты ведь из Харькова. По-украински говоришь?

— Конечно. В колонии в школе учили.

— Ты вначале подойди к ним поближе и громко крикни, чтобы, кто живой, вставали и сдавались. Мол, кто сам не сдастся, — ты застрелишь. А дальше обойди всех, в чьей смерти сомневаешься — пни ногой или сразу стрельни. Особо не зверствуй: раненых не добивай. Мы, все-таки, Красная Армия, а не германские фашисты какие-нибудь.

— Понял, товарищ командир, в смысле, есть, — кивнул Колька, застегивая на себе второй пояс с подсумками для магазинов и беря тяжелый ручной пулемет поудобнее.

— Для одиночной стрельбы ставь флажок переводчика огня в переднее положение, для автоматической — в среднее. Я на практике выяснил.

— Ясно, — бросил взгляд на переводчик огня Колька.

— Погоди, Гурин, — спохватился Иванов, — постой пока. Я, получается, тебе свой пулемет отдал, а сам останусь тебя прикрывать с одним лишь биноклем и наганом. Голощапов, связи все нет?

— Нет, — ответил тот.

— Тогда сбегай в броневик Сердюка, сними мне курсовой пулемет и принеси. И диски прихвати, сколько сможешь.

Голощапов принес вынутый из шаровой установки ДТ с парой запасных дисков и передал все на башню командиру.

— Вэльмышановни паны ляшськи воякы! — закричал Колька. — Хто з вас щэ жывый, прошу встати бэз збройи з пиднятымы до горы рукамы. Обицяю жыття. Рахую до пъяты. Потим пэрэвирю кожного. И хто сам не встав — вбью бэз жалю. Одын, два, тры, чотыры, пъять — я пишов шукать. Хто нэ встав — я нэ вынэн.

Никто не отозвался и Колька начал с осмотра тел, лежащих на дороге. Судя по многочисленным кровавым ранам на мундирах — вокруг броневика живых не было. Правда, кое-кого он сапогом все-таки пошпынял. Исключительно на всякий случай. Колька вздохнул и углубился в поле, где среди желтеющей на коричневой земле стерни вповалку лежали жертвы первой картечи.

Большим пальцем он поставил флажок переводчика огня в среднее положение и для острастки, а также из чисто ребячьего желания опробовать незнакомый пулемет, дал короткую очередь над полем. Браунинг непривычно и тяжело забился в руках, постепенно задирая ствол вверх, на землю мягко посыпались пустые маслянисто блестящие гильзы. Боязливо приподнялся один солдат, вытягивая вверх трясущиеся руки.

— Йды сюды, — позвал его Колька, — нэ бийся.

Поднялись еще несколько человек, один мог поднять только левую руку: пробитая правая висела окровавленной плетью.

— Ходь до мэнэ! — приказал Колька, — Уси! — и они медленно подошли. Кто хромал, кто просто боялся, многие были ранены.

— Стояты! — остановил Колька первого подошедшего метрах в трех от себя. Остальные поняли и, приблизившись, стали рядом.

— Гэть усю зброю, ножи, амуныцию та набойи кынуты на зэмлю, — продолжал командовать Колька. — Потим я вас усих обшукаю — у кого знайду хоч складаный ниж — розстриляю на мисти к бисовой матэри! Пся крев! (вспомнил он польское ругательство).

Поляки, большей частью поняв ультиматум, послушно скинули перед собой остававшееся на них снаряжение и вывернули карманы. Обыскивать их Колька не стал, а приказал выйти на шоссе в десяти метрах впереди от своего броневика и сесть прямо на дорогу. Руки разрешил опустить. Хромающего последним солдата он задержал.

— Стий, — сказал ему. — Ты поранэный?

Поляк кивнул и показал на пропитавшуюся кровью штанину на бедре.

— Визьмы, що тоби трэба для пэрэвъязкы. И соби, и товарышам, якщо йим тэж потрибно.

— Дьженькуе бардзо, — поблагодарил поляк и, порывшись в груде амуниции, вытащил несколько перевязочных пакетов.

— Йижу та воду тэж визьмы. Скилькы трэба. Дозволяю, — добавил заботливый Колька. Правильно сказал командир: мы ж не фашисты германские.

Поляк вывернул содержимое чужого подобранного ранца на землю и загрузил доверху перевязочными пакетами, фляжками, консервами в жестяных банках и холщевыми мешочками. С трудом забросил набитый ранец за плечи и, слегка обнадеженный, что еще поживет, захромал к своим. У Кольки даже промелькнула мысль помочь раненому нести тяжелую ношу, но он ее от себя отогнал, как легкомысленную и чересчур милосердную. Война, однако. Мы хоть и не фашисты, но пусть паны поляки знают свое место. Не хрен было на нас нападать. Сдались бы, как прочие нормальные поляки уже два дня делают — были бы все живы и здоровы.

Пленные сели на дороге под присмотром пулеметов броневика, а Колька двинулся дальше — проверить не вставших. В смерти большинства сомневаться не приходилось — достаточно было только беглого взгляда. Не требовалось ни сапогом шпынять, ни пулю тратить. Если бы Колька до этого не насмотрелся вблизи на изуродованных смертью товарищей в броневике, он мог бы и не справиться со вновь подкатывающей к горлу тошнотой. Но приходилось держать марку, в том числе и перед панами. Нечего им знать, что это всего лишь его второй бой и вторые увиденные вблизи убитые.

Кто-то из солдат упал лицом вниз и на его спине виднелись выходные отверстия свинцовых картечин: страшные рваные раны, обрамленные клочьями мундира. Кто-то поймал картечину уже на излете, ослабевшую, пронзившую до этого тело товарища. У этих не было пробоин на спине, но неестественные позы: подломленные под себя руки или ноги, вывернутые шеи — однозначно не могли принадлежать живому человеку. Кого-то картечь опрокинула назад. Тут тоже все было ясно: небольшие аккуратные черные дырочки в промокших вокруг от крови мундирах. Кто в грудь получил, кто в живот, кто в лицо под каску.

А этот куда получил? Лежит себе спокойно лицом вниз, мундир на спине целый, ноги не вывернуты, левая рука согнута в локте и в нее уткнулась голова в каске, правой рукой винтовку держит. Сапогом его стукнуть? Или стрельнуть? Э! Да он никак дышит! Колька решил стрельнуть и клацнул переводчик огня в переднее положение. Зачем очередь? Одиночного хватит. «Труп», услышав остановившиеся над ним шаги и слабый металлический щелчок, все понял, повернулся и тоненько заголосил:

— Ни стшэлай.

Колька наставил ручной пулемет на бледного поднимающегося на ноги поляка. Светлоглазый щуплый перепуганный парнишка. Наверное, ровесник самому Кольке.

— Ни руб тэго, — умолял поляк, вытянув вверх трясущиеся руки. Его брюки и низ мундира были мокры, и Колька не сразу понял, что это у него не кровь. Юный солдатик от страха всего лишь обмочился. Говорят, бывает. Сам Колька, даже при страшенном испуге, никогда потребности в этом не испытывал.

— Чому ты нэ здийнявся до горы, колы я пропонував цэ зробыты? — спросил Колька, не отводя от парнишки нацеленный пулемет.

Понял его парнишка или нет, но пропшекал он в ответ, что-то совсем уж непонятное Кольке. Что-то вроде: «Булэм пшоражонэ». Поражен он был что ли? Не все слова, как видно, в польском и украинском сходны. И что теперь? Пристрелить его, как и обещал? Но мы же не фашисты. Испугался его ровесник. Ясное дело. А-а-а. Хрен с ним. Пусть живет.

— Усю зброю, набойи, амуницию, ножи кыдай на землю та йды до свойих. Зассянэць.

Обрадованный парнишка, освободившись от всего, потрусил по полю на шоссе, не опуская задранных рук. Колька продолжил обход павших. Нашел еще двоих живых, но тяжело раненных. Опасности они точно не представляли, но и сами явно идти не могли. Колька воткнул в мягкую землю возле раненых брошенные винтовки стволами вниз, чтобы найти их было легче. И вернулся на шоссе.

Помилованный им парнишка уже не трясся, а перевязывал простреленного в области ключицы раздетого до пояса сидящего товарища. Колька ему велел, где словами, где жестами, как закончит, сходить обратно в поле и перевязать двоих раненых, возле которых торчат вверх винтовки. Потом сразу вернуться. И не вздумать «баловать»! Сам Колька отправился на другую сторону от шоссе, где командир с башенным стрелком на пару так удачно скосили из спаренного пулемета улепетывающий обратно второй взвод. Там выживших оказалось больше: шестеро самостоятельно вышли на дорогу, а четверых перевязали на месте и тоже оставили под воткнутыми винтовками.

Успешно справившийся с заданием Колька вернулся к командиру. Остальной экипаж в его отсутствие тоже не бездельничал. Правда, основная работа досталась Голощапову — Минько и сам Иванов были на страже. Олег по очереди отстегнул от курсового и башенного пулеметов парусиновые растянувшиеся мешки гильзоулавливателей со стальными спиралями внутри, вынес их наружу и опорожнил на обочину, открывая снизу защелки, напоминающие крупный женский кошелек с металлическими шариками на конце.

Повыбрасывал туда же стрелянные, до сих пор еще едко пахнущие сгоревшим порохом, снарядные гильзы. Опустошенные трехрядные магазины пулеметов отнес в подбитый броневик, а на их место в боеукладке вставил набитые оттуда же. Заполнил до отказа и снарядную укладку для орудия. Спросив командира, вытащил из поврежденного бронеавтомобиля все оставшиеся полные пулеметные диски, упаковал их в отрезанные куски брезента и крепко приторочил на задние крылья БА-10 к привинченным над ними цепям Оверолл, используемым для езды по бездорожью. Туда же прикрепил и завернутые в брезент второй пулемет и вынутый, чтобы никто не смог воспользоваться башенным орудием, пушечный клиновой затвор. Занес в кабину гранаты, ракетницу и личное оружие погибшего экипажа и раненого Никитина. Документы отдал лейтенанту. Сел на свое место и опять попробовал радиостанцию — связи с батальоном по-прежнему не было, даже в режиме телеграфа.

По очереди, наблюдая и за пленными (которым Голощапов по приказу командира вынес пару листовок с речью Молотова) и за лежащими вдоль поперечной дороги поляками, подкрепились всухомятку, в том числе и крестьянскими гостинцами (без спиртного, конечно), перекурили. А связи и подкрепления все не было. Залегшие поляки (каски из кювета по-прежнему виднелись) тоже активности не проявляли: и не убегали, и не стреляли.

— Коля, а тебя поляки, которых ты пленил, хорошо понимали? — спросил Иванов.

— Ну, товарищ командир, не так, чтобы очень, слова многие все-таки отличаются. Но жестами я им непонятное кое-как втолковывал.

— Это хорошо. Пошли к ним. Будешь им мои слова втолковывать.

— Спроси, кто у них старший по званию, — велел лейтенант, когда они приблизились к сидящим пленным. Поляки поняли Кольку и вперед вышел солдат с забинтованной рукой на перевязи с тремя желтыми нашивками на погонах. Раненая рука была правой, поэтому он не козырял.

— Старший капрал Грынь, — представился он, и лейтенант Иванов понял это без Колькиного перевода.

— Спроси его, — велел он Кольке, — сколько их, куда направлялись, кто ими командует, и почему приказал напасть на нас.

Колька пересказал вопрос по-украински, подкрепляя слова жестами. Поляк его понял. У них оказался сборный отряд из разных подразделений под командованием майора Скульского. Куда шли — он не знает. Почему майор приказал атаковать, старший капрал тоже не знал.

— Ладно, — кивнул лейтенант, — сделаем вид, что поверили. Переводи. Мы предлагаем его товарищам сложить оружие и не проливать напрасно кровь. За нами идут танки и грузовики с пехотой. Даже наш броневик в одиночку, безо всякого риска для себя, может, приблизившись к залегшему отряду, уничтожить еще много польских солдат. Я ему предлагаю отправиться парламентером к своим товарищам.

Старший капрал, не раздумывая, согласился. То ли действительно согласен уговаривать своих на капитуляцию, то ли думает просто сбежать. Ладно, не велика птица, даже если сбежит.

— Еще добавь. Я жду ровно 15 минут, после его подхода к своим. После этого, если не сдадутся, атакую. Если его товарищи согласятся на сдачу — они должны поднять белый флаг и выйти безоружными на дорогу, вдоль которой сейчас лежат. И вот, — лейтенант Иванов достал из командирской сумки еще тонкую пачку листовок, — пусть почитают, прежде чем решать.

Старший капрал ушел. Идти ему было далеко, время еще было, и командир приказал Кольке дозаправить бронеавтомобиль. Колька хлопнул себя по лбу под шлемофоном: как он сам об этом не подумал? И побежал к подбитой машине. Нашел там пустую канистру, нужный гаечный ключ, залез в жутко пахнущую кабину и, поочередно сливая бензин из обоих внутренних баков, заполнил под завязку свои.

Пока он эти занимался, раненый парламентер дошел до поперечной дороги и скрылся в кювете. Лейтенант Иванов засек время. Он послал Кольку сбегать к сидящим на шоссе пленным, чтобы велеть им передвинуться на поле. Сесть на поле и не разбегаться — ждать приближающиеся части Красной Армии. И не вздумать хвататься за оружие — иначе будет открыт огонь. Они уже повоевали, испытали на себе мощь советского броневика. Еще Иванов велел полякам бережно унести с собой Никитина и ухаживать за ним, как за своим собственным раненным товарищем.

Колька сбегал к пленным и кое-как передал. Пленные согласно закивали головами, замахали руками: что, мол, они не будут ни убегать, ни оружие хватать, и ушли с шоссе. Четверо на раскатанной шинели аккуратно перенесли на поле по-прежнему бессознательного русского пулеметчика.

Когда истек срок ультиматума, вернувшийся Колька запустил еще не остывший мотор, в броневике задраили дверцы, опустили заслонки с триплексами, башенный люк и решительно двинулись в атаку. В плотно закрытой машине сразу стало невыносимо жарко и душно, предстоящий бой с одной стороны, тревожил Кольку, с другой, он был не прочь «отмстить неразумным полякам» за погибших товарищей, хотя особо близок ни с кем из них и не был. Голощапов, напрягая зрение и сжав рукоятку пулемета, пытался следить в узкое отверстие шаровой установки за приближающимися врагами. Лейтенант Иванов обеими руками ласково поглаживал рукоятки маховиков башни и пушки, и внимательно следил в свой телескопический прицел за поперечной дорогой. По мере приближения к ней ему приходилось понемногу опускать пушку. Ногу он на педаль спуска пока не переносил, опасаясь случайного выстрела. Минько поглядывал и в прицел спаренного пулемета, и в правую боковую щель, прикрытую триплексом, и даже в заднюю. Касок над дорогой больше не становилось, основная масса поляков, скорее всего, до сих пор скрывалась в кювете.

Когда до вражеской позиции оставалось метров сто, из кювета неспешно, как-то нехотя, поднялась густая длинная шеренга. Руки не поднимали, но и винтовок в руках не было видно. Заполоскался на слабом ветру небольшой белый флаг. Поляки вышли на дорогу и, очевидно по неслышной на таком расстоянии команде, сжались ближе к перекрестку в четыре более коротких и плотных ряда.

— Ну, что, — с облегчение высказался Голощапов, — похоже, война откладывается. Паны, мать их так, соизволили сдаться.

— Соизволили, — согласился Минько. — Только, Олежка, думаю, испугались они не нашего одинокого бронеавтомобиля и разум с совестью у них вряд ли проснулись. Подмога сзади появилась. Похоже, не меньше роты на грузовиках нас догоняют в сопровождении пары Ба-20. Вот поляки и поумнели невзначай.

— Стоп, — скомандовал Иванов. — Здесь наших подождем.

Броневик остановился, подняли, проветривая, все бронезаслонки и башенный люк; слегка приоткрыли боковые дверцы. Иванов стал на свое сиденье и высунулся из башни назад, радостно встречая подходящую колонну Красной Армии. Колонна шла плотно, без боевого охранения обычным походным порядком, как, вроде, и войны вокруг никакой нет и быть не может (может, они забыли, что уже не у себя в Киевском военном округе, а в Польше?). Впереди два легких пулеметных броневичка, за ними — полуторки тесно набитые запыленной пехотой при полном походном снаряжении: глубокие каски, ранцы со скатками шинелей вокруг; длинные винтовки, уткнутые прикладами в пол, и прочее многочисленное солдатское снаряжение, обвешанное вокруг бойцов. Когда колонна приблизилась к месту недавнего боя, один грузовик, очевидно по команде, съехал на обочину и из него высыпались красноармейцы, держа оружие в руках.

Иванов, приказав экипажу, невзирая на прибывшую подмогу, не расслабляться и следить за панами, выбрался из башенного люка наружу и спрыгнул на щебенчатую дорогу. Легкие броневики, представляющие из себя, по большому счету, слабо бронированные эмки с цилиндрическими пулеметными башенками на крышах, объехали старшего пушечного собрата и остановились впереди него. Причем второй БА-20 выдвинулся параллельно первому и занял встречную полосу движения. Запыленные пулеметчики в синих комбинезонах, они же командиры машин, по пояс высовывались из тесных башенок, откинув назад сильновыпуклые круглые люки.

Остановился передний грузовик. Из кабины соскочил на дорогу улыбающийся невысокий круглолицый пехотный лейтенант, ровесник Иванова. Козырнули, представились друг другу и крепко пожали руки. Поговорили. Нежданной подмогой оказалась стрелковая рота из 45-й стрелковой дивизии. Усиленная рота, подкрепленная двумя бронеавтомобилями и двумя 76,2-мм короткоствольными пушками-полковушками. Командует капитан Проценко. Он в третьей машине. Никаких советских танков лейтенант Карпенко, командир первого взвода, на шоссе между Дубно и этим перекрестком, к сожалению, не встречал.

Подошел серьезный, в отличие от своего улыбчивого лейтенанта, черноусый крепкотелый капитан Проценко. Молча ответил на козыряние Иванова, руку для рукопожатия не протягивал и выслушал краткий доклад. Быстрым широким шагом, переходящим в бег, приблизился еще один командир. Даже не командир, а, судя по большим красным звездам на рукавах, политрук. Старший политрук — по шпале на каждой петлице. Длинный, как жердь, и худющий, как вобла, но мосластый и жилистый.

— Это вы их так накрошили? — без предисловий и, не представившись, грозно спросил он.

— Мы, — спокойно ответил Иванов, заранее почуявший недовольство политработника.

— А вы знаете приказ, по возможности избегать боестолкновений с поляками?

— Так точно, товарищ старший политрук, — кивнул Иванов. — Знаю.

— Тогда почему нарушаете?

— Товарищ старший политрук, а вы у того бронеавтомобиля, — лейтенант кивнул в сторону подбитой машины и начал закипать, — останавливались? Пробоины осматривали? А три наших трупа на обочине видели? А четвертого, пулеметчика, бессознательного, с осколком в голове? Мы его пленным полякам на попечение оставили.

— Никифор, — похлопал капитан Проценко своего политработника по плечу, — успокойся. Лейтенант Иванов поступил абсолютно верно и грамотно. Поляки напали первые. Он защищался. Иначе бы там, на дороге, стояло бы два подбитых броневика и лежало восемь трупов. А вот эти вот замечательные поляки, с которыми велено «по возможности не воевать», запросто из засады расхренячили бы к такой-то матери и наш отряд. Мы бы и пушки не успели от машин отцепить. (Капитан сам кратко пересказал вредному старшему политруку доклад Иванова).

К удивлению Иванова, старший политрук поправил портупею; одернул под ремнем гимнастерку; крякнул, прочищая горло, и обратился к нему с такими косноязычными словами:

— Ты, это, лейтенант. Ну, ты извини. Не разобрался впопыхах я. А ты, оказывается, молодец. Герой. Это ж надо одним бронеавтомобилем столько врагов уничтожить. Да еще и две пушки.

— Служу Советскому Союзу, — улыбнулся лейтенант Иванов и отдал честь.

— Ладно, — вступил в разговор капитан Проценко, — заслуги оценивать будем после. Ты мне скажи, лейтенант, а что ты собирался сейчас делать, если бы мы не подошли?

— Атаковать, — пожал плечами лейтенант, как бы удивляясь вопросу. Мол, а что еще мне оставалось?

— Одной машиной вот эту залегшую толпу? — капитан кивнул в сторону вышедших на дорогу поляков. — Их же там сотни две, если не больше.

— Ну, да, — согласился Иванов. — Где-то так. Но из оружия у них только пулеметы остались, винтовки и гранаты. Если к ним не приближаться ближе метров пятидесяти — они нам совершенно не опасны. Я бы их издали давил огнем. Пока бы они не сдались или не разбежались.

— А почему ты просто на месте не ждал подмоги? В одиночку наступать — мало ли, какая неполадка случится — и твоя машина станет.

— Связи с батальоном не было, — пожал плечами лейтенант. — Что вы на подходе — ни сном, ни духом. А просто так на шоссе посреди поля торчать… Когда в четырех сотнях метров две сотни вооруженных врагов залегли, которые уже делали попытку тебя уничтожить… Уж лучше самому их атаковать. Да и, если честно, я, когда посылал к ним парламентера, надеялся — сдадутся без боя.

— Ясно, — вполне удовлетворился ответом капитан. — Можешь отдыхать, со своим экипажем, пока мы пленными займемся. Или дальше поедешь?

— Мне одной машиной и без связи со своим батальоном дальше ехать — смысла нет.

— Оставайся пока с нами, — предложил капитан. — Будешь для нас очень ценным подкреплением. А со своим батальоном, как связь появится, — определишься. А куда у тебя приказ был двигаться, если это не военная тайна?

— До Луцка дорогу разведать, — не стал скрывать лейтенант. — Какая уж тут тайна, товарищ капитан?

— Так и мы туда направляемся. Присоединишься?

— Так точно и с удовольствием, — улыбнулся Иванов. — А с пленными вы что планируете делать?

— Когда обезоружим, и оружие соберем, оставлю с ними отделение для охраны и отправлю пешим маршем обратно в сторону Дубно, на встречу нашим. А сами — даешь Луцк!

— Там у дороги один мой раненый, пулеметчик. И поляки тоже есть, которые пешком не пойдут.

— Не переживай, лейтенант. Сделаем носилки из польских винтовок и шинелей — и пусть пленные, сменяясь, несут. А там, глядишь, и подводу какую-нибудь у местного населения одолжим. Раненых не оставим. Даже польских. Мы ж не фашисты какие-нибудь. Теперь у меня вопрос: тебе раньше уже воевать приходилось? Испания? Монголия?

— Да нет, — покачал головой Иванов. — Вчера первый раз пришлось. Это у меня второе боестолкновение. А, извиняюсь, вам, товарищ капитан?

— В озере Хасан целебные ванны принимал, — усмехнулся в усы капитан и добавил: — В реке Халхин-Гол не смог — другим был занят. А из тебя, лейтенант, если ты мне правильно свой бой описал, надеюсь, толк будет. Правильно все делал. А в гибели своих солдат ты себя не вини. Мы в этом походе приказом связаны: первыми огонь не открывать. Была бы ситуация, как с японцами — первый врага заметил — первым и бей. Возможно, сохранил бы и второй экипаж. А в нынешних условиях ты все сделал правильно. Молодец.

Молодец опять послужил Советскому Союзу и добавил:

— Товарищ капитан, пока вы с пленными разбираетесь, я своих бойцов похороню.

— Правильное решение. Возьми в помощь и моих орлов — помогут быстрее могилы выкопать.

Броневик Иванова развернулся на шоссе, на его задние крылья и крышу по приказу капитана забрались четверо стрелков с винтовками, и машина с орлами отправилась обратно. Сменяясь, в три лопаты, быстро выкопали на краю поля в мягкой земле три могилы. Тела товарищей завернули в куски брезента, попрощались и похоронили. На свежие холмики положили шлемофоны погибших без гарнитуры танковых переговорных устройств, обнажили головы и дали нестройный залп из наганов и трехлинеек. Хозяйственный Минько прошелся вдоль обочины и где-то раздобыл обломки досок и толстые колья. Обтесал топором, сбил и воткнул эти жалкие временные подобия памятников в мягкую землю. Командир, слюнявя химический карандаш, на обтесанных топором до белизны сторонах досок написал фамилии и даты. Потом отметил место захоронения у себя на карте. Все. Больше они ничего для своих погибших товарищей сделать не могли.

Пока возвращались в голову колоны, Иванову пришла в голову еще одна мысль.

— Товарищ капитан, — обратился он к усатому Проценко, — пока вы еще с пленными не закончили, разрешите мне съездить — проверить позиции артиллерии, что по нам стреляла. Не хочу исправные орудия оставлять, а то еще вдруг кому-нибудь из залетных поляков придет в голову по следующим за нами войскам исподтишка пальнуть.

— Правильно, лейтенант, — тут же согласился капитан, — действуй. И моих орлов опять возьми — могут пригодиться.

И орлы опять пригодились. На месте недавнего боя с одной стороны дороги, на поле, в окружении раскиданных тел и рассыпанных пустых снарядных гильз среди неглубоких воронок лежали опрокинутые взрывами искореженные пушки. А с другой стороны, в кювете и на обочине, кроме двух посеченных осколками станкОвых пулеметов и нескольких убитых, смирно стояли стреноженные кони, запряженные в открытые фургоны защитного цвета и артиллерийские передки. Армейских повозок было две и передков было тоже два. На каждую повозку приходилось по одной лошади, а на артиллерийский передок — четверка цугом. Боеспособных противников вблизи не наблюдалось. Или убежали по кювету вдоль дороги или в плен пошли сдаваться вместе с остальными. Хотя, нет, несколько лежащих без сознания поляков было ранено и даже перебинтовано.

Иванов с Голощаповым пошли к разбитой позиции артиллеристов, Гурин и Минько остались охранять броневик, а пехотинцы занялись осмотром мертвых и раненных поляков в кювете, лошадьми и телегами.

Низенькие противотанковые пушки удачной системы шведской фирмы «Боффорс» польского производства взрывами и осколками повреждены были весьма основательно: у одной разворотило прямым попаданием гидравлический тормоз отката и посекло осколками, как минимум, один из пружинных накатников; у второй — отбита шестерня горизонтальной наводки и оторвано колесо. И это не считая более мелких повреждений. В общем, без капитального ремонта эти пушки совершенно не опасны проходящим по шоссе частям Красной Армии. Со спокойной совестью их можно оставить прямо здесь и даже не вытаскивать замки.

Живых и раненых на артиллерийской позиции не оказалось. По биноклю и звездочкам на погонах Иванов определил командира, лежащего лицом вниз. Окровавленный мундир на его спине был пробит осколками в нескольких местах. Иванов снял с него кожаную командирскую сумку, бинокль, отстегнул ремень с большой черной кобурой и, перевернув на спину, обыскал нагрудные накладные карманы френча (документы, письма, фотографии). Подумав, вложил удостоверение и личные вещи мертвому врагу обратно. Зачем ему это брать? Открыл кобуру и достал громоздкий плоский пистолет, отдаленно похожий на советский ТТ, но крупней и тяжелей. И флажков сбоку у него два. Ну, один, скорее всего, предохранитель, который у ТТ отсутствует. А другой-то зачем? Ладно, потом разберемся. На запястье убитого поляка поблескивали то ли хромом, то ли серебром часы, но снять их Иванову даже в голову не пришло. Он вернулся на дорогу, оставив Голощапова собирать оружие убитых.

Пехотинцы тоже занимались делом, они, освободив место, погрузили на одну подводу четырех перебинтованных раненых, а на вторую сносили брошенное оружие. Иванов полюбопытствовал станкОвыми пулеметами. Таких систем он еще вживую не видел, но в училище о них кратко рассказывали. Пулеметы Гочкиса это. Французы их еще в Империалистическую войну применяли. Здоровенные, однако, и, похоже, довольно тяжелые. Лейтенант с усилием перевернул один пулемет обратно на раскоряченную треногу. Осмотрел: поврежден механизм вертикальной наводки и пробита осколком газоотводная трубка, без ремонта — просто металлолом. Подошел к опрокинутому второму — вроде бы, цел. Напрягшись, поставил и его на ноги: царапины от осколков есть, но серьезных повреждений незаметно. В приемнике болталась выпавшая из своей коробки от близкого разрыва металлическая лента, набитая патронами.

Любознательный к незнакомой военной технике Иванов немного покумекал, подвинул защелку на крышке ствольной коробки, поднял саму крышку и вытащил ленту из приемника. Оттянул рукоять заряжания — на землю выскочил желтый маслянистый патрон; заглянул в патронник — пусто и спустил курок — клац. Захлопнул обратно крышку ствольной коробки и приложился, вроде как, к стрельбе. Конструкция у польского «француза» была довольно непривычная: одна рукоятка внизу, для ведения огня; а другая — овальной дужкой — на затыльнике для наведения на цель. Поворачивался из стороны в сторону этой рукоятью пулемет удобно, хотя, по мнению Иванова, она была и не обязательна: это можно было бы делать и одной нижней. Судя по отсутствию приклада, отдача и тряска при стрельбе должны были поглощаться самим массивным корпусом и трехногим станком. Пять крупных колец радиатора воздушного охлаждения на толстом стволе, очевидно, позволяли длительную стрельбу. Так и подмывало зарядить ленту и опробовать интересный пулемет в работе, но не хотелось будоражить пехоту, занимающуюся пленными. Еще подумают, что на них напали, и тоже палить станут, не дай бог и в их направлении. Поход только начался — успеется.

Лейтенант Иванов подозвал одного из красноармейцев, и они вдвоем, отсоединив длинноствольное тело пулемета от станка, загрузили все его части на повозку с оружием. Не забыли и коробки с патронными лентами. Вернулся нагруженный винтовками, брезентовыми гранатными сумками и кожаными патронными подсумками Голощапов — тоже свалил все добро на подводу. Пора было возвращаться к автомобильной колонне. Среди пехотинцев управлять лошадьми умели только двое. Они сели в повозки с ранеными и оружием. Оставались еще орудийные передки. Бросать не хотелось: на шоссе полно польских раненых — пригодятся. Тогда решили привязать первые пары лошадей артиллерийских упряжек к телегам, а на передки усадить с вожжами в руках остальных двух красноармейцев. Пусть и нет у них опыта возниц, но таким макаром потихоньку до своих доедем.

И доехали. Пленные уже были разоружены, обысканы и строились для пешего марша навстречу Красной Армии. Отдельно лежали забинтованные раненые. Иванова позвал старший политрук:

— Пойдемте, лейтенант, с вами очень хочет поговорить польский майор, командир этого панства.

Подошли к раненым. Лежащий на шинели немолодой польский майор, с перебинтованной под расстегнутым мундиром грудью, сам говорил по-русски, правда, с акцентом.

— Так это вы командовали броневиками? — спросил он, тяжело дыша.

— Я, кивнул Иванов, без ненависти рассматривая того, по чьему приказу были убиты трое его бойцов и чуть не погиб он сам и его экипаж.

— Вы хорошо умеете воевать. И благородно. Я сам служил в русской армии в Германскую войну. Спасибо, что вы не расстреляли со зла пленных и даже распорядились перевязать наших раненых. Знаю, как это бывает в озлоблении после гибели товарищей.

— Благодарить меня не за что, — пожал плечами Иванов, — мы не фашисты — раненых и пленных добивать. Мы красноармейцы. А теперь я спрошу: зачем вы приказали на нас напасть? Ведь вы командовали этим отрядом?

— Да, я был командиром отряда, — кивнул лежавший майор, — и я же приказал вас атаковать. У меня был приказ двигаться маршем в сторону Берестечка, оказывая сопротивление всем, кто попытается меня задержать. Вы двигались мне наперерез и могли помешать. Скажу честно: я считал, что моя противотанковая артиллерия без проблем справится с вами, и мы сможем быстро продолжить движение. Если бы вы вели себя, как командир вашей первой бронемашины — так бы и произошло.

— Ну, извините, — с горьким сарказмом перебил раненого врага Иванов, — что умирать от ваших снарядов не захотел.

— А я извиняться не буду, что погубил ваших людей. Они солдаты — и я солдат. Они должны были понимать, что вторгаясь в чужую страну, могут погибнуть, — и я знал, что обязан выполнять приказ и сопротивляться вторгшимся Советам.

— Глупый и преступный приказ, — высказал свое мнение лейтенант. — Гораздо большее здравомыслие проявили те ваши командиры, кто отдал приказ своим частям и подразделениям временно сложить оружие и сдаться Красной Армии. Могу, основываясь сугубо на личном опыте, уведомить вас о сдаче без боя пехотной роты на шоссе невдалеке от границы, сдачи четырех железнодорожных эшелонов с войсками и имуществом возле местечка Мирогощи, сдачи не знаю какого количества войск в городе Дубно. И это только лишь то, что я сам видел.

— Ладно, лейтенант, время нас рассудит: кто прав. Не буду вас задерживать. Честь имею, — лежачий майор слабо козырнул двумя пальцами.

— Товарищ командир, — обратился к вернувшемуся Иванову Голощапов, — часики свои обновить не желаете? — и протянул сияющие хромом часы на широком кожаном ремешке, уже до этого виденные лейтенантом на руке убитого артиллериста.

— С мертвого снял? — посуровел лицом Иванов.

— Да, — кивнул Голощапов. — А что?

— Мародерствовать надумал?

— А это как посмотреть, — пожал плечами радиотелеграфист-пулеметчик, совершенно не чувствующий за собой никакой вины. — Мы того поляка в честном бою убили. Он стрелял по нам — мы по нему. Я ведь не у пленного забрал. А с убитого, не я, так похоронная команда снимет. Вот они так точно помародерствуют. Так чего же добру пропадать? Вы, товарищ командир, пистолетик-то у него вместе с кобурой взяли и считаете это вполне нормальным. Нестыдным. А чем часы от оружия отличаются? Или портсигар? Зажигалка? Мне думается: такие же трофеи. Вот пленных грабить — это не хорошо. Согласен. Им эти вещи еще и в плену сгодятся. А мертвых противников… Тобою же в честном бою побежденных… Вы, товарищ лейтенант, может, не заметили, но орлы-пехотинцы, что нам помогали, втихаря всех убитых обчистили, что там лежали. И ранцы польские прошерстили, и карманы. Еще не повоевали, пороху, можно сказать, не нюхали, а уже ушлые, сразу поняли, как себя надо вести. Они и деньги у них повытаскивали. И правильно. Купят себе чего-нибудь. Мы же в Польше. Нам, говорят, и денежное довольствие тоже злотыми дадут.

— И ты деньги взял?

— Вот, командир, — достал из кармана разноцветную тощую пачку Голощапов. — Не себе — для экипажа. В общий котел. Пригодятся. Прикажете выбросить — выброшу. И часы могу выбросить. Или вон пехоте отдам — спасибо скажут и с руками оторвут.

— Ладно, Голощапов, — махнул рукой Иванов. — Логика в твоих словах какая-то есть. Просто не по мне она. Не хочу я их вещей. Оружие — другое дело. А часы, деньги… Не по мне это. Часы можешь себе оставить, у тебя ведь часов не было, или с товарищами поделись. Но у живых поляков, что-либо брать — категорически запрещаю. Это всех касается. И запрещаю у мертвых личные ценности брать: кольца, кресты, медальоны. Не хорошо это. Неправильно. Голощапов, золота-серебра не брал?

— Нет, — не моргнув серым глазом, ответил пулеметчик, имея в кармане золотой медальон мертвого командира-артиллериста. — Не брал. Но портсигары, сигареты, зажигалки забрал — это да. И часы на весь экипаж. Не возражаете?

Иванов махнул рукой:

— Готовьтесь, скоро дальше тронемся.

По приказу капитана Проценко пушечный броневик занял место не впереди колонны, а через два грузовика от начала. Первыми по-прежнему двинулись, но уже на большем расстоянии, два его младших пулеметных собрата.