Битва братств. Сообщество авторов

Ночь. Притаилась степь уральская. Ни травинка, ни листик не колыхнется. Духмяный воздух, дюжа грудь распирает. Близок, поди, Емельян. Сталь обжигает вены, аж выть хочется. Не видать ему крепости нашей родимой. Не для него, жены наши хлеб пекли и сарафаны утюжили. Синий кафтан, черный сыромятный ремень, шаровары, да баранья шапка, это мой друг Игнат Баринов с обхода идет, да заунывную протягивает. Любит этот черноокий девичьи слезные песни распевать. А голос у него, будто Уя с Уралом встретились, да волновой бой затеяли. Сердце сжалось от настигшей тоски.

— Слышь, Игнат, довольно душу бередить!

— Зашумела дубравушка зеленая, застонала дороженька широкая, повезли моего милого…

— Игнат! — метнул я нагайкой по низкой траве.

— Эх, Глеб Михайлович, нет в вас молодецкой удали, нет в вас березового сока с кислинкой…

— Нету? Поди, посиди со мной рядышком, поглядим на туманец молочный. Когда еще выдастся пора такая.

Вздохнул бурлак, сдвинул шапку на чернявые брови, да заскрипела роса под сапогами.

***

Тихо. Майские звезды, ярче обычного полыхают. Словно под иглой моей матушки, россыпь появляется. В груди защемило. До чего же она искусной рукодельницей была. Что ни день, то маки на подушке распускаются краше прежних полевых цветов.

— О чем молчишь батька? А?

— Тссс… слышишь? — Игнат навострил уши и сжался, цепляясь за рукоять изогнутой шашки. — Добрались-таки, окаянные…

Разлетелся вой по степи уснувшей. Воспряли казаки и собрались

гурьбой в глубине лагеря.

— Емельян Иванович пожаловал. Здорово ночевали, но пора и честь знать!

Атаман Григорий Петрович, улегал на правую ногу, но ловко оседлал коня и оглядел Лаву. Разомкнулся строй в одну шеренгу, а маяк (резерв), до нужного часа приберег. Изумился Игнат багрянцевым огням в степной глуши. Ранний он совсем, не видывал сражений, подумал про себя Глеб.

— Эй, Игнат? Когда лава в бою — ковыль перед ней ложился на двенадцать аршин впереди. Так что не пужайся!

Выплюнул я соломинку сладко-горькую, да потер усы, пеплом посыпанные.

— Легко вам батька речь молвить, а только от мамкиной юбки отпрянул.

Хлопнул тяжелой ладошкой сынка своего, да улыбнулся:

— Гляди на меня, да шашку повыше держи.

Ловко Григорий Петрович сотней командовал. Все приемы, да маневры в голове держал. Вот, поднял он шашку вертикально и легонечко покрутил — готовимся к бою. Зашуршала листва, засудачили птицы, войско разнолюдное показалось вдали. Мягкое движение и мгновенное прикладывание к ноге — двигаемся на противника. Разлилось рассветное зарево, да ринулись в атаку казаки.

***

Свист, хлест, взмах, не сносить захватчикам головы. Пугачевское войско отступило в вечерний час. Скрыла седая степь их в своих объятиях. Надолго ли? Рвет и мечет, подкошенный картечью Емельян Иванович. Не преступна крепость, как пучина речная. Не лыком шиты казаки уральские.

***

Тишина. Немало полегло в ближнем в бою. Тяжело стонет Игнат, лежа на окропленной кровью земле.

— Пусть, Глеб Михайлович меня отпустит. Пусть напутственное слово кажет.

— Тише, Игнат, тише. Вон он идет, потерпи миленький.

Снял шапку атаман, склонился на одно колено и коснулся лба Игната.

— Ты, верно, сражался Игнат Назарович. Не отступил, не сложил шашки. Ты изрядно потрудился, теперь хорошенько помолись. И не страшись смерти, не страшись.

Сомкнул Игнат веки, истошно выдохнул и, сжав мою руку, испустил дух.

— Отправлю его тело в станицу. Пусть родня по всем традициям проводит в путь.

Григорий Петрович согласно кивнул, и я подозвал Гордея, что земляком Игната назывался.

— Унеси Игната. Да, про коня его не забудь. Участь у того печальная, идти за хозяином с буркой на загривке.

— Как скажете, Глеб Михайлович… Эх, Игнат-Игнат…

Соломенные кудри Гордея развивались на майском ветерке. Прощай друг мой, прощай ясно солнышко…

***

Изнова ночь пришла. Ажеж только верхоконный в красном одеянии по небу мчался. Евонный след, еще на горизонте маячил и глаза слепил. Где? Привиделось? Али как? Не почудилось… подбираются позорники к лагерю. Очухался Емельян, да за старое взялся.

К утру, как не старались штурм отбить, полегли в степи. Оскалился захватчик, ворвался в крепость, махая своими саблями, да рогатками. Капитана с женой, священника, поручика, и в довесок немало число казачьих иначие казнили. Разнесся вопль по округе. Забурлили березовые кроны далече, да смолкли вовеки.

***

Хорошо в нашей станице летом. Тихо. Соловьи горлышко пряной росой промочили, да дивно крушинятся на ветках. Давненько я их не слыхивал. С той поры, как с земли уральской воротился.

— Ой, да не вечер, да не вечер.

Мне малым-мало спалось.

Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось.

Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось…

— Зоя Дмитриевна, не тереби душеньку. Дай, на закат муренький насмотреться!

— Глеб Михайлович, вам бы обыкнуться пора, почунеть.

— Не торопи, обвыкнусь. Родной дух, любые раны лечит.

–…Мне во сне привиделось,

Будто конь мой вороной,

Разыгрался, расплясался,

Ой, разрезвился подо мной.

Ой, разыгрался, расплясался,

Ой, разрезвился подо мной…

Гарно спевала моя жинка, вот только, не мог я от мыслей отделаться о походах и злость унять. Не мог… Игнат, Григорий Петрович, Гордей… трава-мурова покрыла их курганами. Будь проклят Емельян и сапухой усыпан. А я внуков дождусь, да стану этим тюлешатам рассказывать, как в Верховьях Урала, бок о бок с удалыми казаками бился, как сверкали наши шашки в ночной тиши, какие заунывно девичьи песни спевал Игнат…

— Ой, да не вечер, да не вечер…

Мне малым-мало спалось,

Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось