Герой поневоле

На аллее я едва не столкнулся с молоденькой учительницей младших классов, сфокусировал на ней взгляд: «Юлия Васильевна Власенко. 07.07.1968. Коэффициент влияния — 0».

От удивления из головы выветрились даже сущности, которых я окрестил контролерами. Так что, теперь я буду смотреть на людей и видеть их данные? Шесть блоков, но мне доступны только три, хотя раньше мог прочесть лишь коэффициент влияния.

Хоть что-то проясняется, но от понимания, что ты внутри компьютерной игрушки, ни разу не легче. Получается, что мы вроде как и не живые, так, функции, работающие на чью-то систему. Может ли быть, что коэффициент влияния — показатель, насколько важна личность-функция?

Библиотекарша, идущая следом, тоже имела нулевой коэффициент. Меня все не оставляли мысли, какой же он у меня и на что влияет. Судя по тому, что говорили контролеры, он есть, но небольшой. Как бы посмотреть? Может, в зеркало на себя глянуть, и там будут данные?

В любом случае надо топить домой, пять часов — это так мало.

На остановке, опершись о трость, ждал автобуса ветеран в коричневом пиджаке, увешанном медалями. «Леонтий Николаевич Вяхирев. 01. 04. 1927. Коэффициент влияния — 0». Гордый старик опирался на трость, но не шел в остановку на заплеванные семечками скамейки.

Полная женщина с черными стрелками до ушей и прической «муравьиная куча» беседовала с подтянутой сорокалетней дамой, одетой, как актеры немого кино. «Екатерина Васильевна Мироводова. 13. 10. 1961. Коэффициент влияния — 0» и «Оксана Олеговна Снитко. 06.07. 1957. УЗ — 0».

В полупустом автобусе две старушки, молодая женщина в леопардовой мини-юбке и с начесом, водитель и юная кондукторша оказались «нулевыми». Причем водитель, кондукторша и леопардовая не подсвечивались оранжевым, как остальные, а были серыми, будто они не люди, а часть интерьера.

Как я понял, люди, относившиеся ко мне хорошо, подсвечивались зеленым, нейтральные — оранжевым, враждебные — красным. А серые тогда кто? Мобы?

Когда я выходил на своей остановке, навстречу двинулась соседка и она же бабушкина двоюродная сетра.

«Валентина Прокофьевна Потапова 1941, коэффициент влияния — 0».

Все односельчане, встретившиеся на пути, тоже были «нулевыми». Какие же вы, люди «влиятельные»… или «влияющие»? Существуете ли? Или я первый?

Как и в любом поселке, тебя считают хорошим мальчиком, если здороваться со знакомыми и незнакомыми, я здоровался и улыбался, по-новому глядя на забытых людей из детства.

Ворвался в квартиру, посмотрел на себя в зеркало, сфокусировал взгляд над макушкой, но не нашел характеристик. Открыл рот, чтобы позвать отца, но не вспомнил, как к нему обращался в детстве. Мама, Катька, да и я не называли его иначе как «папка».

— Пап! — Крикнул я и испытал неловкость, так обращаться к неуважаемому человеку было… неприлично, что ли. — Папа! Оте-ец!

— Не ори, — донеслось из комнаты сестры, точнее, из нашей общей комнаты. — Все ушли на дачу картофан рыхлить, а он к баб Нине свалил. В бане надо ремонтировать кран, а ему облом!

Я глянул на часы: 14.30. Моя личность пробуждается где-то около 13.00, надо будет точно засечь время, и активна до 18.00. Сейчас полтретьего. У меня три с половиной часа, чтобы добраться до соседнего села. Автобус туда ходил редко, и он уже уехал, но в гараже у меня был старый велик, на котором я изредка ездил на речку купаться. На велике туда ехать минут двадцать.

— Кать, скажи всем, что я поехал в Хмельницкое.

— Нафига тебе туда? Мне старая поручила тебя накормить. Жрать будешь? — Из комнаты она так и не вышла.

Я нырнул в кухню, обнаружил в кастрюле вчерашний суп-кисель, чуть разбавленный водой, и недоеденные пирожки. Презрев запрет, сделал себе бутерброд с колбасой, проглотил его, заедая квашеной капустой.

Сестра застала меня с набитым ртом, неодобрительно покосилась на бутерброд.

— Колбаса ж только на утро…

— Позавтракаю яйцом, — отмахнулся я и, жуя на ходу, поспешил в гараж, по совместительству сарай, что находился за нашим домом рядом с гаражом Васьки-соседа.

На выходе замешкался, схватил мамины электронные часы с отломанным пояском — мне нужно было ориентироваться во времени.

— Совсем долбанулся, — бросила в спину Катька.

Велосипед был не на ходу, пришлось полчаса возиться, искать насос среди злама, сваленного кучами, и накачивать спущенные камеры.

Крутя поскрипывающие педали, я все еще не мог поверить, что спустя много лет я наконец дома. Неотрывно глядел на сизые горы вдалеке, на холмы из известняка.

В детстве бабушка нам доходчиво объяснила, что отец — пропойца и тварь дрожащая, ни на что не способная и ленивая. Он уходит из дома, чтоб ничего не делать. Теперь я понимал отца — находиться с ними под одной крышей невыносимо — ни секунды покоя. К тому же жена изменяет и особо этого не скрывает, тут любой запьет, а мой отец — человек мягкий, внушаемый. Накатит двести граммов горькой — и сразу смелость появляется, и жизнь уже не кажется пустой.

Даже не запыхавшись, я доехал до Хмельницкого, миновал огромную шелковицу, стоящую на пустыре, разогнал купающихся в пыли кур и мимо деревенского магазина и рядка домов доехал до Т-образного перекрестка. Бабушкин дом мог бы иметь два адреса, потому что на нем сходились две улицы.

Деревянный забор был выкрашен зеленой краской, как и много лет назад. Вместо замка на калитке — веревочная петля. Двор ухожен, у распахнутой двери — велосипед старшего брата, Андрея. Ветер колышет белый тюль.

Дверь в кухню тоже открыта, там дед Иван курит самосад, и тянет табаком. Я спешился и нерешительно остановился у калитки. Понятия не имею, как с ними себя вести. Будто бы в сон попал. К счастью, бабушка вышла на порог с огромной кастрюлей и заметила меня, воскликнула:

— Павлик! Заходи, дорогой! Давно не приезжал.

— Экзамены на носу, — почти не соврал я, прислоняя велосипед к забору.

Когда я был здесь в последний раз, двадцать лет назад, забор разобрали алкоголики, друзья отцовского брата, чтобы топить печь, окна выбили, дом словно умер вслед за бабушкой, а умерла она рано, запустила коварную болезнь.

— Сережа! — позвала бабушка, обернувшись. — Выходи! Павлик приехал.

Странно, я помню бабушку совсем старенькой, теперь передо мной вполне крепкая женщина, высокая, статная, смуглая и чернобровая, я бы сказал — цыганистая. В темных волосах, собранных на затылке в сетку, — пряди седины. Для подростка шестьдесят — даль далекая, где живут а деды и бабки, а для мужчины за сорок — скорое будущее.

— Отлично выглядишь, — искренне проговорил я и перевел взгляд на отца, вышедшего на порог.

Ему тридцать семь, он моложе меня настоящего. Среднего роста, широкий в плечах, слегка сутулый мужчина, наполовину седой, с крючковатым носом на квадратном лице, с косматыми бровями, нависшими над ясными, удивленно распахнутыми глазами восторженного юноши.

— Заходи, попьем чаю, — пригласила бабушка и улыбнулась, на месте ямочек на щеках залегли морщины.

Все что я смог проговорить:

— Па, а мы тебя дома ждем. Я волноваться начал.

— Здесь он, — вздохнула бабушка, посмотрела на отца с укоризной. — Говорю, чтоб домой шел, а он все никак.

— Как ни крути, его дом здесь, он здесь родился, — выдал я. — У нас ему неуютно, и это понятно.

Отец вскинул брови, молча прошествовал в летнюю кухню, откуда все еще тянуло табаком.

Я поздоровался с дедом, который по обыкновению слегка пьяный лежал на кровати у печи, и уселся на табурет.

— С гораздо большим удовольствием выпью стакан молока.

Бабушка с радостью выполнила мое пожелание и поставила, о, господи, снова пирожки. Через два года она должна умереть от рака легких, возможно, она уже больна, но не знает этого.

— Как ты себя чувствуешь? — начал я издалека.

— Хорошо, давление не беспокоит, сердце тоже.

— Слабость? Гемоглобин у тебя какой?

Она взмахнула черными ресницами-саблями, округлила глаза. Ну вот, в очередной раз удивил человека. Приехал скромный внучок и ведет себя, как врач на приеме.

— Не знаю. Почему ты спрашиваешь?

— Я не только спрашиваю, но и буду настаивать на том, чтобы ты сделала снимок легких и сдала кровь. И не отстану, пока не отведу тебя в больницу. Если не захочешь, останусь тут жить. У меня есть причины подозревать, что ты начинаешь серьезно заболевать. Папа, обещай за ней проследить! Чем раньше она пойдет к врачу, тем лучше.

Дед крякнул и закашлялся. Бабушка переглянулась с отцом.

— Хорошо. Но почему ты так решил?

Сказать, что приснился плохой сон? Поверит ли? Не помню, была ли она суеверной. В церковь вроде ходила, и образа у нее в прихожей.

— Очень плохой приснился сон про всех нас, про тебя в особенности, поэтому я и приехал.

Бабушка побледнела, даже руку к груди приложила. Поверила!

— Ты можешь себя не жалеть, но на тебе все держится. Как они без тебя? Пропадут ведь.

— Что за сон? — поинтересовался отец.

Давным-давно перед бабушкиной смертью мне и правда приснился кошмар, что в этом доме завелось нечто, похожее на гниющий кусок мяса. Это нечто прорастало щупальцами в землю, пухло и распространялось дальше. Даже врать не пришлось, придумывая сон. По мотивам я написал фантастический роман, который даже издали неплохим тиражом и заплатили мне приличный по тем временам гонорар.

Надо же, отец, оказывается, тоже суеверный! Испугался не меньше бабушки. Почему я раньше не замечал, с какой любовью он на нее смотрит! Любимый сын любимой матери. Сейчас опухоль, если она есть, маленькая, с большой вероятностью операция спасет бабушку.

Кипяченое молоко имело вкус детства. Когда бабушка кипятила его в духовке печи, оно поднималось, и пена бралась коричневой корочкой. Никогда не думал, что снова почувствую этот вкус!

— Безумно вкусно, — искренне ответил я и порадовал бабушку, попросив добавки.

Опустошив второй стакан, обратился к отцу:

— Ты на рыбалке давно был? Очень хотелось бы половить раков, как раньше.

Вспомнив о том, что вижу людей игровым зрением, я проверил отца, бабушку и деда. Как и предполагал, у всех нулевой коэффициент влияние.

— Только вчера вернулся. Раков немного, штук двадцать, но крупные, — оживился отец. — Одного вот такого принес, — он показал размер — сантиметров двадцать пять. — Уже всех съели.

— Хочу такого же! — Я изобразил воодушевление. — Давай на следующие выходные пойдем. Страшно ухи хочется! Андюшку возьмем. Заночуем в лесу!

— Форель крупная пошла, — с радостью поддержал отец любимую тему. — И марена[1]. Вчера одна в кубарь поймалась, килограмма полтора.

— Здорово! А помнишь, как мы карпов поймали? Один семь килограммов, другой пять! Ты большого нес на крюке, а его хвост по земле тащился!

— Ты молодец, что их нашел! Мелкий был, а шустрый! — Он хлопнул меня по спине. — Смена мне растет!

Вот, уже все счастливы, кроме деда Ивана, деду все равно. О нем я знаю еще меньше, чем о деде Николае. Жил на Дальнем Востоке, дезертировал во время войны. Сдается мне, он не дезертировал, а сидел. Но кто ж мне расскажет-то? Нужно будет при возможности расспросить его.

На улице загрохотало, заскрипело, донеслись голоса, и в кухню ворвался мой двоюродный брат Виталик двенадцати лет от роду, увидел меня, потряс протянутую руку.

— О, давно тебя не было, — пропищал он.

Следом вошел Андрей, ему в августе будет семнадцать, — уже не подросток, но еще и не юноша, — тощий, головастый, с оттопыривающимися ушами и модной стрижкой «под площадку». Увидев меня, сверкнул глазами и сказал:

— Хай, Пашка! Идем ко мне? Я тааакую группу нашел!

— Ок, — ответил я и поймал себя на том, что этот англицизм вошел в обиход гораздо позже. — Зайду.

Андрей топтался вокруг меня, пританцовывая от нетерпения и не понимая мои недовольные взгляды. Так и будет по пятам ходить, с отцом поговорить не даст. Я посмотрел на часы: у меня осталось два часа. Должно хватить с головой.

— Пойдем глянем, а то опять забуду.

Андрей увязался следом. Он изображал крутого парня: сутулился, руки прятал в карманах растянутых треников. Шестнадцатилетний взросляк, не то что мы, салаги.

— Слышал о группе «Красная плесень»? — шепотом, с придыханием спросил он в прихожей дома, когда мы принялись разуваться. — Это круче «Сектора газа».

— Не люблю похабных панков, — ответил я. — И юмор такой — не очень. Стоп! Разве «Красная плесень» уже появилась?

Андрей скривил рот полумесяцем. Морщины у него образовывали на лбу подкову, ножками стоящую на краях бровей, отчего его лицо выглядело комично.

— Ты знал? — возмутился он. — Но откуда? Мне дали кассету, которую… У них официально альбомов еще не выходило. Это пробная запись, мне ее дал Леший, а у него брат учится в городе, где они живут. Друг того брата — знакомый этих вот, они ему дали кассету, он переписал… Ну и вот. Откуда ты узнал?

Меломаном был я. Обычно у меня первого появлялись интересные записи: Дэпеши, Квины, Скорпы, Рейнбоу и прочий рок разного времени, ими я делился с братьями, потому что мог переписать с кассеты на кассету на новом японском магнитофоне. Андрей хотел меня удивить и — такое разочарование. Этого разговора точно никогда не было, я его запомнил бы.

И моего майского визита не было в той реальности, никто не заставил бабушку сходить к врачу, и она умерла. Значат ли эти события, что в теле мироздания прорастает новая реальность?

В ответ я покачал головой, вышел на улицу, сорвал травинку и сунул в зубы. До чего же хочется курить! Гадство. Даже после смерти не избавился от любви к никотину и горьковатому дыму.

Из кухни вышел отец, увидел меня и направился в огород — думал, что меня послала мама, чтоб я привез его домой. Раз не получается найти ответы на игровые вопросы, пойду-ка я к отцу, проведу воспитательную беседу, вряд ли она возымеет действие, но нужно хотя бы начать.

Недалеко от погреба уже начала поспевать парниковая клубника, по грядке ходил отец, искал ягоды и собирал в руку, но не ел. Я остановился в проходе и сказал:

— Попробуй догадаться, что ждет тебя дома.

Он обернулся, сжал челюсти, его зеленые глаза потемнели, как море перед грозой, он перебирал камни ответов, примерял их на шею.

— Тебя там не ждет ни-че-го.

Отец смотрел на меня в упор и не понимал, к чему я веду, держал клубнику в горсти.

— Они не расстроятся, если ты вообще не придешь, расстроюсь только я. Согласен, находиться там невыносимо, бабушка вздохнуть не дает, не дает шагу ступить, здесь гораздо спокойнее, здесь тебя ждут и любят. Как подросток четырнадцати лет я тебя понимаю. Но ведь тебе не четырнадцать лет, у тебя двое детей и семья. Это бабушкин дом, там — бабушкин дом, я хочу свой дом, хочу свою комнату, чтобы не просыпаться по ночам от храпа, у меня от него скоро крыша поедет…

Отец еще сильнее сжал челюсти, шагнул ко мне, высыпал клубнику в подставленные ладони, повернулся к подвалу, растущему из земли, и со всей дури приложился к его стене кулаком, еще и еще раз, пришлось виснуть у него на руке, чтобы он не разбил костяшки.

— Да что ты понимаешь, сопляк? — прошипел он, стряхнув меня с руки. — Я получил комнату в общежитии, но она отказалась там жить! Отказалась — вдвоем! Всем, кто там жил, дали квартиры! Она к матери пошла, там, — он сплюнул. — Ей спокойнее. Там она, — он еще раз сплюнул и отвернулся, чтоб я не видел навернувшихся слез. — Она меня не слушает.

— Она и себя не слушает, бабушка на нее влияет, — поддержал его я. — Как сыну можешь мне не отвечать, но ответь как мужик мужику, себе прежде всего ответь: тебе она дорога? Только не лги, я пойму и приму любой твой ответ. Сможешь ли ты… простить?

Он не удивился, что я знаю об измене матери, ссутулился и стал маленьким, жалким.

— Ты сам сказал: мне там не светит ни-че-го. Я ей только мешаю, что я, не вижу, что ли? Зачем приходить, когда не ждут? Даже ты знаешь… Павлик, как же так, а?

В его взгляде плескалось такое отчаянье, что я отвернулся, побоялся, что оно выльется и утопит меня. Хотелось сказать, что когда загулял отец, тоже все знали, даже семилетний я тыкал дули толстой тетке, которая живет в Денисовке возле библиотеки.

— Просто ответь, хочешь ли ты ее вернуть, и чтоб все было хорошо? Только честно.

— Не получится.

— Ты хочешь? Если да, то я помогу тебе.

— Ты? — Он уставился на меня, как овчарка на чихуа-хуа, вздумавшую ее охранять.

— Да. Только ты должен хотеть, а не один я.

Пришел Виталик, полез к клубнике, но я прогнал его. Отец сел на корточки, уставился на кровоточащие костяшки, одну руку прижал к груди, вторую положил мне на плечо и сказал с придыханием:

— Пашка, я этого больше всего на свете хочу. Чтоб ты… и семья, — он отвернулся и сказал в сторону; — и Катька…

— План такой. Приходишь трезвым… Если сложно, в подпитии, но — немного, чтоб не понесло. Говоришь, что так дальше жить нельзя, собираешь вещи, съезжаешь сюда. Не возмущайся, так надо. Пусть мама проревется, пострадает, а потом… А потом ей просто надо почувствовать, что она не одна, что у нее есть опора и поддержка, и это не бабушка, а ты. Ты будешь приходить типа к нам, всегда трезвый, всегда с подарками. Не бойся, в этом я тебе помогу.

Я рассчитывал, что отец немного побарахтается, попытается поставить меня на место, включив родителя, ведь это он должен меня воспитывать, а не наоборот. Но человек со слабой волей с радостью перекладывает ответственность на другого, пусть даже на подростка.

— А если вообще уйдет… к этому? — засомневался он.

— Не уйдет, не переживай, он скорее всего командировочный женатик. Ты получишь участок как работник совхоза, и мы построим дом.

Отец рассмеялся, хлопнул себя по бедрам.

— Ты как скажешь… А где брать деньги?

— Я тебе помогу, знаю, как это сделать. Витька, брат твой, еще проводник?

— Завтра в рейс.

— Это ж золотое дно! Он же в Москву ездит? А все деньги России — в Москве! У него есть поезд, у тебя — овощи и фрукты. Сечешь?

— Барыжничать… — посмурнел он. — Нет у меня жилки этой… — Он покрутил пальцами, подбирая слово.

— Коммерческой. Зато у меня есть. Только один я ж не смогу, мелкий еще. Ты отвезешь меня в Москву и подстрахуешь, за лето наколотим долларов пятьсот, на первое время хватит…

— Я матери предлагал участок, она не хочет. Там нет воды и газа.

— Поверь, будет там и газ, и вода. Через пятнадцать лет земля там будет золотая… А еще лучше у моря купим, за городом, где заброшенный военный аэродром, чтоб подальше от бабушки Вали. Туда скорее дойдет цивилизация…

— Откуда ты это знаешь?

— Знаю. Информация достоверная. Но прежде тебе нужно получить участок. Что для этого нужно? Сколько денег на взятку?

Отец рассмеялся.

— Да нисколько. Написать заявление, обменять акции на землю и поставить начальнику пузырь водки.

Теперь я уставился на него, как на ископаемое, хотелось отчитать его, что он олух, деньги валяются под ногами, возможности растут на деревьях — протяни руку и сорви, и семья не разрушится, и столько людей останется жить. Пустячное ведь дело! Но я смолчал, чтобы не нарушать зародившееся доверие.

Он родился таким, как и миллиарды других людей. Он не плохой, не хороший и тем более не ничтожный, каким его считает бабушка. Ему просто тяжело принимать решения, у него слабая воля, и это не его вина.

Зато если найти ему интересное дело и направить, он станет верным помощником и неравнодушным компаньоном.

— Значит, так, — подытожил я. — Завтра идешь в этот ваш колхоз…

— Завтра ж суббота, — виновато проговорил отец, он был на пяток лет младше меня, когда я погиб, и а по опыту я опережал его лет так на сто и разговаривал с ним, как с младшим.

— Все равно идем, кто-нибудь да будет. Пишем заявление. Как — я тебя научу. И узнаем детали. Жду тебя завтра в час дня на остановке.

Обнявшись с бабушкой и напомнив ей про больницу, попрощавшись с братьями и наказав отвести бабушку к врачу, пожав руку оживившемуся отцу, я покатил домой. У меня осталось полтора часа, потом вернется Павлик, начнет тупить, отлынивать и обжираться. Но кажется, я знаю, как замотивировать себя-маленького. Павлик ведь тоже умеет страстно желать, и желаний у него три: своя комната, Леночка и видик. Если без согласования с ним наводить порядок в реальности, он взбунтуется и будет саботировать мои действия.

В принципе, научить Павлика действовать самостоятельно — основная моя задача, ведь неизвестно, сколько в его теле пробудет мое сознание и как быстро меня вычислят и изгонят контролеры. Понимаю, здесь я временный пассажир, потому напишу ему письмо, что случится с каждым членом моей семьи, как скоро, какие направления развития у Павлика и что для этого нужно сделать.

Думаю, он перестанет меня бояться и воспримет не как интервента, а как взрослого, пришедшего помочь. Да, через тридцать лет все накроется медным тазом, но разве это мало — тридцать лет счастливой жизни?

[1] Марена (усач, европейский карп, келаб) — вид лучеперых рыб, обитающий в чистой проточной воде, икра усача ядовита.