Пять синих слив

Такого еще не было — чтобы он так на нее кричал. Весь побелел, по телу словно судорога пробежала, только глаза закрыл еще плотнее. Про них-то он и кричал:

— На черта мне твое зрение? Видеть никого не хочу! Никого и ничего! Не на что смотреть стало!

«Твое зрение»… Если бы ее — было б легче. А то ведь сам слепнет…

Она поставила пузырек с каплями на журнальный столик — он давно уже «прописался» возле дивана, на котором спал муж (он — по одну сторону столика, она на своей кровати — по другую), и приказала себе: не заводись. Ну, накричал и накричал, значит, теперь и к этому привыкать надо. И что-то такое придумывать — чем бы его (да и себя) успокоить. Потому что если оба начнут кричать — один в девяносто, вторая в восемьдесят пять лет, — это уж и смех, и грех…

— Ладно, не хочешь — не надо. Но покушать-то не откажешься? Я тебе твою любимую кашку сварила — пшенную.

Капли прописала Вера Геннадиевна, поселковый глазной врач. Выписывала, на нее не глядя, хотя обычно охотно с Антониной Васильевной беседовала. А тут — глаз от бумажки не поднимет. Тоня поняла: значит, дела их совсем нехороши. Единственное, что сказала доктор: «Вам опять надо в областную больницу. Пусть еще раз на хороших аппаратах посмотрят». Ехать так ехать — согласилась она. Вот только выберут время…

— Нынче суббота. На рынок надо сходить. Давай-ка не задерживай, ешь.

Он, кажется, уже отошел от гнева. Сел на своем диване, взял в руку ложку.

— Ну вот и молодец. А то разбушевался. На кого это ты смотреть не хочешь — на меня, что ли?

— Прости, Тонь…

— Ладно уж… Ты ешь, чай тоже на столике стоит. А я пойду, пока творог да сметанку не разобрали. И дверь закрою на ключ.

Дверь она не просто закрыла, а — трижды повернула ручку, чтобы в этом убедиться. И потопала по своей окраинной улице в центр.

Утро было на редкость хорошим. Раннее солнышко еще не жгло, а только ласкало кожу. Листья растущих вдоль дороги пирамидальных тополей светились чистотой и свежестью, какие бывают только в начале лета. «О, даже ноги сегодня не болят», — удивленно отметила про себя Тоня. Хотя… болят, не болят — что это меняет? Топать, чтобы было что лопать, все равно надо.

Месяц назад она вот так же вышла из дома. И с той же целью — закупить на рынке продуктов. Только дверь на ключ не закрыла. До того злополучного дня она рассуждала так: муж, в войну — выносливая пехота, рост под два метра, косая сажень в плечах — становится совсем плох. На журнальном столике аппарат для измерения давления, таблетки и капли. Так что дверь лучше не закрывать: мало ли что может случиться, пока ее нет, а тут кто-нибудь придет да поможет.

Нынешним маем они впервые не пошли на поселковый митинг, посвященный Дню Победы. Не один ее муж такой: почти всех (а много ли их — всех-то?) оставшихся в живых ветеранов представители власти приходили поздравлять домой. Поздравили и Антона. Вручили красивую открытку, конвертик с денежкой. Сказали необходимые в таких случаях слова — и ушли. И они были даже рады, что поздравление не затянулось: давление у мужа резко скакало вверх даже от самого малого переживания. А тут — война…

Дорогой для них день они отметили вдвоем: в обед она накрыла праздничный стол, поставила посередине бутылку «Монастырской избы». Кстати позвонили дети и внуки, и раздухарившийся после их поздравлений супруг отважился на вопрос:

— Что — беленькой разве не нальешь? Не полагается разве победителю?

— Ладно уж, — смилостивилась она. — Ради Победы…

И просидели до вечера. И вспоминали, как ни странно, не войну, а — как познакомились. Как все у них с Антоном начиналось.

…Тогда с ее улицы до центра поселка ходил автобус — маленький такой, побитый временем пазик. Прибежала Тоня на остановку (в молодости она чаще всего не ходила, а именно что бегала — как девчонка), а та — пуста. Высоченного роста мужчина (он один и стоял на остановке) счел необходимым подтвердить:

— Только что посмотрел автобусу вслед.

Она сердито нахмурила брови: а то сама не вижу; не хватало еще, чтобы стал навязываться со знакомством…

Сердитые брови незамеченными не остались, и все же незнакомец сделал еще одну попытку завязать разговор:

— А где вы работаете?

«Так я тебе и сказала», — все еще не могла унять раздражения она. Но не отвечать совсем было невежливо и глупо, и она сочинила на ходу:

— На сахарном заводе, конечно. У нас все там работают.

Незнакомец посмотрел на нее долгим взглядом и вдруг уверенно сказал:

— Вы — учительница.

–…Ну вот скажи — как ты угадал? — спрашивала вчера мужа теперешняя Тоня.

— Это было нетрудно: такие сердитые бровки бывают только у учительниц, когда их огорчают ученики. Ну и, скрывать не стану: интеллект. На твоем лице я увидел признаки интеллекта.

— Признаки… Всего лишь признаки, — ядовито заметила она.

— Тонь, не сердись. Давай лучше вспомним, что было дальше.

…Дальше начали подходить люди, и в очередной автобус народу набилось, как селедки в бочку, и всю дорогу (так почему-то само собой получилось) им пришлось стоять рядом; она, маломерка, едва доставала макушкой головы ему до подбородка, и, когда он опять попытался завязать разговор, ее ответы не всегда достигали его уха, и ему приходилось наклоняться к ней, как к ребенку. В какой-то момент она заметила: из левого рукава у него выглядывает не рука — кожаная перчатка. Протез. Но ни жалости, ни снисхождения к попутчику она не испытала — все мужики воевали, у всех война что-то или кого-то отняла. У нее, например, детство.

… — Тоня, вставай, отец приехал!

В то лето она жила в пионерском лагере, и все здесь ей нравилось: как сажали цветы и потом ухаживали за ними, как выпускали газету, в которую она с удовольствием писала заметки, как готовили концерты и выступали с ними у пионерского костра… Смена еще не закончилась, зачем же приехал отец?

Вышла на крыльцо и сразу попала в его руки. Прижав дочку к себе, он долго молчал, потом сказал тихо: «Война, Тоня. Меня на фронт берут»…

Тогда они жили в деревне, и домой отец вез ее на повозке. Ехали и молчали. Отец и всегда был не особо разговорчивым, а уж когда приходила беда… Что беда — она уже поняла, вернее, почувствовала своим маленьким сердчишком, но утешила себя тем, что — не одна же она остается, а с мамой и младшей сестрой. Вот они и будут все вместе отца ждать — как ждали с поля. Возвращался он обычно в сумерках, они с Шурой бежали ему навстречу. Отец ловил их в охапку и вынимал из кармана гостинец — сухарик с прилипшими к нему травинками или веточку земляники, сладкую до замирания сердца: «Это вам от зайчика»…

Пока мама хлопотала у печки, папка сажал ее на колени: «Что-то я плохо видеть стал. Ты не почитаешь мне газету?» И про зайчика, и про плохое зрение Тоня все уже понимала, но теперь был ее черед радовать отца…

«Ты старшая, Тоня. Маме помощницей будь», — только это он и сказал тогда дорогой.

Вообще-то старшим среди детей был брат, Юра. Но его увели из дома в тридцать седьмом, когда она еще и в школу не ходила. Пришедшие в дом люди в кожаных куртках говорили непонятные слова: антисоветская деятельность, преступный сговор с учителем истории… Мама плакала, отец тяжело молчал…

После этого старшей действительно стала она.

И когда проводили на войну отца, выполнять его наказ старалась изо всех сил. По утрам вставала вместе с матерью; пока та доила корову и готовила им с Шурой на весь день еду, гладила ее ситцевую кофточку и батистовый головной платок: чистюля мама, как бы ни уставала в поле, после работы непременно их стирала, а ее задача была погладить этот скромный наряд. Погладив, Тоня опять падала в кровать, а проснувшись во второй раз, принималась уже за серьезные дела, подключая к ним и Шуру. Прополоть огород, подбелить хату, наделать десятка два-три кизяков — зима шутить не будет… Нынешние дети о кизяках и представления не имеют. И хату белить их никто не заставит — не детское это дело.

–…Помнишь, я тебя спросил: «О чем вы все думаете? Может, поделитесь?» А ты: «Вот еще. Зачем я буду рассказывать о себе постороннему человеку?»

— Ладно уж, признаюсь: совсем посторонним к тому моменту ты мне уже не казался. А когда выяснилось, что зовут тебя Антоном, да еще Васильевичем, а я-то тоже Антонина и тоже Васильевна…

В том сентябре они с мамой похоронили отца. Жили как раз вот в этом домике, в поселке сахарного завода, куда после войны многие сельчане перебрались. В колхозах было голодновато, а тут — регулярная зарплата и — немыслимое дело! — жилье бесплатно дают. Родителям предложили не квартиру — финский домик на окраине поселка. Так они этому только обрадовались: можно будет, как в деревне, сад-огород развести, небольшой, конечно, не деревенский, а все равно и вишенку посадить можно, и пару-тройку грядочек разбить…

После похорон отца в доме стало так пусто и тоскливо, что, когда на пороге вдруг появился недавний Тонин знакомый (ее адрес ему все-таки удалось выпытать), она этому визиту даже обрадовалась. Хотя и неловкость испытала тоже: знакомился он только с ней, а теперь вот придется еще и с… дочкой…

Чтобы сразу прояснить ситуацию, четким учительским голосом она объявила:

— Дочка Таня, пяти лет. От первого, и, как оказалось — неудачного, брака.

Антона это, кажется, нисколько не смутило. Не менее внятно он произнес:

— Представьте себе, что и мой первый брак оказался неудачным. Пришел с войны, а дома меня… уже не ждут.

Тут почему-то смутилась Тоня и, сославшись на необходимость проверки тетрадей, ушла в комнату. Мама, чуткая душа, пригласила гостя к чаю…

С тех пор так и повелось: мама с внучкой и гостем распивали чаи на кухне, а она в комнате проверяла тетрадки. Потом мама пересказывала ей их разговоры: родом Антон Васильевич из соседней области, а сюда приехал к фронтовому другу; тот на заводе начальником отдела кадров — вот и взял его на работу. «Серьезный мужчина, основательный, — с намеком добавляла мама. — И профессия хорошая — бухгалтер». «А мне-то какое дело?» — не хотела понимать намеков Тоня. К их разговору она вообще не прислушивалась, хотя однажды ее ухо уловило фразу: «…и хочу, чтобы мы поженились». «На ком это он собирается жениться? Ходит, кажется, к нам — уже десятый день подряд ходит…»

— Тоня, иди сюда! — позвала мама.

Она вышла на кухню и вдруг с удивлением поняла: а ведь Антон похож на ее отца. И не только высоким ростом, но и глазами — глаза-то такие же внимательные и добрые…

Вот так она шла и шла тогда, месяц назад, вспоминания их с мужем застольную беседу, и не сразу обратила внимание на то, что следом за ней идет молодой человек. Ходить по своей, пусть даже окраинной, улице она никогда не боялась. На этот же раз… Что-то в походке мужчины ее насторожило. Шел он как бы не просто так, а словно следил за ней. Словно не хотел от нее отрываться. Зачем? Почему?.. Но рынок был уже близко, Тоня ускорила шаг и скоро оказалась среди людей и потеряла молодого человека из виду. Понадеялась, что и он ее — тоже.

Сметану и творог еще не разобрали, она купила того и другого. Выбрала кусочек свининки, попросила взвесить кило апельсинов. В яблоках к весне витаминов уже не осталось, а Антону они нужны. Слава Богу — они могут себе это позволить — апельсины.

Заполнив сумку продуктами, пошла обратно.

Идти с нагруженной сумкой было уже тяжелее, но Тоня себя, как всегда, бодрила, не позволяла поддаваться всяким там слабостям. Если и она прикипит к дивану… кто за ними ухаживать будет?

Нет уже никого. И маму, и сестру она похоронила. Сын Василий (их общий с Антоном сын) живет далеко, в Чите; дочка в областном центре, но они стараются лишний раз ее не беспокоить. Так что шагай бодрее, Тоня, — говорила она себе. За воспоминаниями идти легче, вот и вспомни еще что-нибудь. Из того же детства. Например, как траву косила.

…Однажды мама вздохнула:

— Хорошо соседке Вере — с ней сын остался. Сена накосит. Был бы Юрочка с нами…

С тех пор, как брата увели из дома (в тот же день были арестованы учитель истории и еще двое старшеклассников), от него не было ни слуху ни духу. Мама долго обивала пороги соответствующих инстанций, пока ей не сказали: «Десять лет без права переписки». Домой она вернулась в слезах: «Это как же так — десять лет мы от него никакой весточки не получим? Да разве это можно вытерпеть?..»

Тоня, не привыкшая обсуждать действия взрослых, на этот раз отважилась на вопрос:

— Мама, а что — он действительно что-то плохое сделал?

Мама даже плакать забыла:

— Никогда больше не задавай такого вопроса! Запомни на всю жизнь: твой брат был хорошим человеком. И если бы он сейчас был дома… Нет, дома его все равно бы не было. Потому что он вместе с отцом ушел бы с фашистами воевать.

Она опять поднесла к глазам платок, и Тоня, чтобы утешить ее, запальчиво сказала:

— Да я и сама этого сена накошу!

— Маленькая ты еще для такого дела…

Утром Тоня едва дождалась, пока мама уйдет на работу, и тут же побежала к подружке: пошли траву косить!

Люба была на два года старше; на лугу она твердо заявила:

— Работать будем отдельно. Ты здесь, я там.

Косу Тоня держала впервые в жизни, зато сколько раз видела, как косил отец. Вспоминала его движения и старалась, старалась…

Через час подошла Люба, удивленно оглядела покос.

— Мама велела мне работать отдельно — боялась, что ты накосишь меньше моего. А у тебя хорошо получилось. Давай теперь вместе…

Сумка оттягивала руку; чтобы передохнуть, Тоня поставила ее на землю, обернулась назад и… увидела позади себя фигуру: за ней опять шел тот же самый молодой мужчина. И, кажется, даже нетрезвой походкой. Стала соображать: если снова идет за ней — значит, это не случайно? И — что же ей делать? В кошельке осталось сколько-то денег. И вот продукты… Может, остановиться, подождать, пока подойдет, да и отдать все самой?

Ну, нет, так легко сдаваться она не намерена! Она попробует его перехитрить. Для начала — пройдет мимо своего дома, чтобы он не догадался, где она живет.

Подхватив сумку, Тоня ускорила шаг и постаралась не оборачиваться: ну, иду и иду, и ты шагай… Глядишь, еще и отстанет. Может, она вообще придумала все, а у него и в мыслях нет преследовать пожилую женщину?

Через какое-то время обернулась и облегченно вздохнула: слава Богу, преследователь исчез. А она-то… дала разбушеваться фантазии. Эх, Тоня-Тоня — метр без кепки. Дура старая…

От тяжелой сумки рука уже начала неметь. Она опять остановилась, поставила сумку на землю, промяла руку от ладошки до плеча. И пошла назад, к дому.

Открыла дверь — и остолбенела: прямо перед ней стоял ее преследователь. Глаза не просто пьяные — безумные. И голос — такой же: «Где у тебя деньги? Деньги давай!» Она кинула сумку ему под ноги и бросилась в комнату: что с Антоном?!

Муж лежал на диване, почему-то закрыв глаза руками. Одеяло — на полу, рубашка истерзана…

— Антон, что случилось?!

Муж с усилием отнял ладони от лица:

— Это ты? Звони в милицию. То есть в эту — полицию, черт бы ее побрал.

И застонал, опять прижав к глазам руки…

Она и сегодня шла на базар, как в тот злополучный день — одна. Шла и оглядывалась. Головой понимала, что бояться теперь уже некого, но страх жил где-то глубоко внутри, в месте, разуму не подвластном. И бороться с ним силенок уже не хватало. Это перед ним, перед мужем, она держала марку, притворялась уверенной и спокойной, а сейчас, наедине с собой… Где их набраться, сил, если весь месяц — по больницам?

Сначала Антона положили в свою, поселковую, лечили сотрясение мозга. Потом оказалось, что есть и еще одна беда: не переставали болеть глаза. Мало того, муж обнаружил, что с каждым днем видит все хуже и хуже. Однажды вовсе ее напугал: «Тонь, ты одна? Или тебя две?» Хорошо еще, что сразу добавил: «Не беспокойся, я не сошел с ума. Это, видно, глаза чудят». Тут уж их направили в областную больницу, положили на обследование. Тоня водила мужа по кабинетам, усаживая то к столу доктора, то к очередному аппарату. В конце концов ему сделали назначения и разрешили уехать домой. Однако назначения эти — таблетки и капли — помогали мало. Она снова пошла к Вере Геннадиевне, та посоветовала еще раз съездить в областную больницу и прописала новые капли, а он… Вон он как нынче на нее накричал — совсем на него не похоже. И разве только глаза тому причиной?

Причиной, понимала Тоня, было все, что последовало за тем страшным днем. К ним зачастили работники прокуратуры. Антон изо всех сил крепился, чтобы разговаривать с ними спокойно, но это не всегда получалось. Чаще всего приходил молодой, симпатичный паренек, видимо, только закончивший учебу в институте. Беседу он начинал спокойно и доброжелательно:

— Пожалуйста, расскажите еще раз все сначала.

Тоня брала мужа за руку: мол, так надо, такая у них работа, не заводись. И Антон, кажется, ей подчинялся, начинал обычным своим негромким голосом:

— Ну что тут рассказывать? Ворвался в дом молодой мужик. Не зашел, а именно что ворвался. Я спрашиваю: ты кто? А он вместо ответа кинулся на меня и — за горло.

— Что — так прямо сразу? С ходу?

— Сразу. С ходу.

— Он что-нибудь говорил?

Рука мужа вздрагивала под ее рукой, но пока ей удавалось ее смирить.

— Требовал денег, — все еще более-менее спокойно говорил Антон. — Я уже понял, что он не в шахматы играть пришел, и потому сказал: в пиджаке, у двери, в кармане. Он спросил: сколько? Я сказал: немного.

Тоня знала, что будет дальше.

«Мне немного не надо! Мне надо много!» — закричал пришелец. Оторвав руки от горла, рванул на муже рубашку. А потом… несколько раз ударил его по лицу. Он же не знал, что делать этого не стоило ни в коем случае. Этого муж не мог позволить никому и никогда…

Было время, когда этого не знала и сама Тоня. Но ведь — жизнь вместе прожили, поневоле пришлось узнать.

Про войну Антон вспоминать не любил, но однажды, когда приехала дочь с внуками и они сильно за столом расшалились, он смотрел-смотрел на них, да и начал вдруг рассказывать. Как был таким же несмышленым пацаненком, как они, только жил не в городе, а в деревне; пас коров, лошадей в ночное гонял, но школу все-таки кончил, и совсем неплохо. Думал: вот теперь в город и поеду, если не в институт, так хоть в училище поступлю. А тут — война, Гитлер на Россию напал. И вместо города он опять попал в деревню, потому что их, желторотых новобранцев, привезли в одно из сел Саратовской области и в спешном порядке стали обучать военному делу. Строй, рытье окопов, оружие.

— Строй — понятно, рытье окопов — тоже. А оружие? — спрашивал старший из внуков. — Какое оружие-то?

— Противотанковое ружье, — довольный вниманием, разъяснял рассказчик. — Дегтяревское однозарядное — разок можно в немца пальнуть, пятизарядное симоновское — пять раз в немца бабахнешь. Ружьецо не из легких — только вдвоем и могли его поднять.

Но главная трудность, — поняли вскоре слушатели, — была для молодого бойца не в этом. Главная трудность была — тон старшины, которым тот отдавал приказы. Тон был — безапелляционный и диктаторский. Вот его-то новобранец Антон Воронич и не мог выносить. Произнесенные таким тоном приказы он не только не спешил выполнять, но и старался все делать им наперекор. А результат был: «Рядовой Воронич — наряд вне очереди… Два наряда… Три наряда…»

Пришел день, когда солдатиков погрузили в эшелоны и повезли по направлению к Москве. Враг от столицы был уже отброшен; в вокзальном ресторане бойцов хорошо покормили, и опять — в эшелон. Теперь он следовал к фронту. Будущие вояки смотрели в окно и видели сожженные деревни — в большинстве из них улицы обозначали не дома, а уцелевшие после пожарищ остовы печей. На одной из станций, вблизи Белоруссии, поезд остановился, и дальше новобранцы стали передвигаться пешим ходом. Чем ближе была передовая, тем чаще их бомбили. Они уже усвоили: если в небе появилась «рама» — через несколько минут жди «мессершмиттов». После одной из бомбежек от сорока бойцов-бронебойщиков осталось… четыре человека. Их приписали к пулеметному стрелковому дивизиону, и новый вид оружия — пулемет — они осваивали уже в боях. Тогда же сержанту Вороничу присвоили звание старшины и назначили командиром пулеметного расчета. Тут он уже и сам начал осваивать диктаторские нотки. Потому что начал понимать, какая это жестокая штука — война. Этой жестокости можно было противопоставить только железную дисциплину, иначе…

— Ну, все поняли про дисциплину? — решилась прервать рассказ мужа непринужденным вопросом Тоня, поскольку внуки сидели непривычно притихшие, ей даже показалось — несколько придавленные рассказом деда. И тот легко пошел ей навстречу:

— Дисциплина — штука необходимая при определенных обстоятельствах. Военных — в первую очередь. Но сейчас же не война. И не пора ли нам, баба Тоня, переходить к торту?

За столом опять стало шумно и весело. А она, Тоня, сидела и думала: о, знали бы дорогие внучата, каким взрывным бывает иной раз их дорогой дедушка… И все по той же причине — не терпит, если в его присутствии кого-то унижают, посягают на чье-то достоинство. А уж если затрагивают его самого…

Собственно, именно это месяц назад и произошло.

…И когда дело доходило до вопроса следователя: «Каковы были ваши действия?» — в доме вмиг возникала взрывная волна:

— А схватил бутылку да и хряснул его по дурной башке!

Следователь — терпеливый и вежливый человек — осторожно говорил:

— Но вы должны были отдавать себе отчет…

— Какой отчет?! — уже бушевал Антон, и Тоня готовила аппарат для измерения давления. — В чем — отчет? Я что, должен был ждать, пока он меня удушит? Война научила меня оставаться живым в любых обстоятельствах, а не подставлять свою шею всякому…

Тоня уже не просто гладила его руку — молила:

— Антош, Антош, успокойся.

Но вдруг и сама закричала на молоденького следователя:

— Вы что — не понимаете, что он его действительно бы удушил?

Следователь после таких бесед смущался, уходил, а она с помощью пилюль и капель возвращала себя и мужа в нормальное состояние.

Эта злополучная бутылка… Хотя почему — злополучная? Разве не должны были они с мужем отметить один из самых дорогих своих праздников — День Победы? На митинг сходить не пришлось, так хоть дома посидеть по-человечески. Они и посидели. Они ведь не только о том, как познакомились, вспоминали. Накануне в дом принесли районную газету, и в ней была заметка про Антона — коротенькая такая заметка, сообщавшая о том, что «житель нашего района, бывший фронтовик, командир пулеметного расчета А. В. Воронич участвовал в одной из тяжелейших фронтовых операций — форсировании Днепра. На западный берег реки нашим бойцам перебраться удалось, но наступления вперед не получилось. Противостояние немецких и наших войск длилось с октября сорок третьего по март сорок четвертого года».

— Противостояние — это как? — спросила она в тот вечер мужа. — Торопиться нам особо уже некуда. Так что давай рассказывай: вы и немцы что — полгода друг против друга стояли?

— Да нет, — начал он неохотно, — не стояли — сидели. Или лежали. Каждый в своих окопах.

— Но как это можно — полгода в окопах? — недоумевала она. Антон смотрел на нее удивленно, словно не ему, а ей предстояло отвечать на его вопрос.

— Ты знаешь, я теперь и сам не знаю, как… Ну, вырыли мы траншеи, установили на брустверах пулеметы. Кое-где по линии обороны соорудили блиндажи — хиленькие, не особо укрепленные. У немцев все было по-другому: на блиндажи они разбирали крепкие крестьянские избы. А с нашей стороны все уже было сожжено и порушено.

— А питались как? — не могла не задать Тоня типично женского вопроса.

— Утром — котелок похлебки и кусок хлеба. Вечером — то же самое. Умывались снегом. Завшивели за зиму до невозможности. Но однажды по траншеям разнеслась радостная весть: баня приехала! Нас отвели в лощину и выдали по… тазику горячей воды. Мылись, боясь расплескать хотя бы каплю. Зато белье получили новое!

Тоня старалась понять: тазик горячей воды — один раз за все полгода. Спят на снегу, хоть и в валенках, в ватниках…

— А весной? Весне вы обрадовались, конечно? — пыталась она задним числом найти светлое место в воспоминаниях мужа.

— Весной окопы стало заливать водой. То хоть на сухом спали, а тут… По ночам вычерпывали воду касками, а она все прибывала и прибывала. Валенки хлюпали, полушубки набухли влагой и стали противно скользкими.

Тоня подошла к окну и молча показала в темноту кулак.

Жест предназначался дому напротив. В доме напротив жила молодая семья: муж, жена, их грудной ребенок и старая женщина, мать мужа. «Тонь, займи до пенсии пятисоточку, надо передачку собрать»… Сколько этих пятисоточек передала Тоня соседке — не сосчитать. Какие из них возвращались, какие нет — учета не вела. Понимала: невестка в декрете, пенсия у Степаниды невелика, а Славка очередную отсидку отбывает. Чем малое дитя кормить? Да и сына, какой бы он ни был, хочется порадовать хорошим кусочком сала и вкусной папироской. А главное — Тоня знала, что это такое — когда кто-то из родных в тюрьме. Так что чувства соседки она хорошо понимала. Не понимала ее сына, Славку.

Это он, Славка, преследовал ее по дороге на базар и с базара. Это он ворвался в их дом. Это он, молодой бугай, душил старого человека.

А не узнала она его тогда потому, что два года не видела. Из мест заключения Славка вернулся совсем другой. Изменился человек. И не только внешне. И не в лучшую, как оказалось, сторону…

— Антонина Васильевна, постой-ка!

Катерина Петровна, такая же, как и она, учительница на пенсии, остановила ее на середине пути с рынка. Тоня с облегчением поставила тяжелую сумку на землю.

— Ну, как там ваши дела-то? Как себя чувствует Антон Васильевич?

— Сотрясение вылечили, а глаза болят. Даже телевизор смотреть не может — про политику только слушать теперь приходится.

— Но надо же что-то делать…

— Вера Геннадиевна советует в область еще раз съездить. Я и сама понимаю: надо, — но, как нарочно, именно на день приема назначено судебное заседание.

— Постой, постой… А Света? Светлана Георгиевна? Она служит в суде секретарем.

Светлана Георгиевна когда-то работала в школе библиотекарем, теперь вот — в суде. «Свой человек» непременно должен им помочь, — решили пенсионерки. Вот почему Катерина Петровна уверенно заявила:

— Непременно ей позвоню, узнаю, нельзя ли это самое заседание на другой срок перенести.

Помолчав, задумчиво протянула:

— Нет, но Сла-а-вка… Учили, учили, дурака, всему светлому да хорошему. А он, говорят, уже не только пьет — наркоманит. А наркоманы — они ради дозы на что угодно пойдут…

Вернувшись с базара, Тоня быстренько сварила суп с потрошками. Сели обедать.

— Может, хотя бы Любе сообщим? — решила еще раз спросить мужа.

— Зачем? — стоял тот на своем. — Чего ее расстраивать? Скоро сама с ребятишками приедет. Тогда и расскажем.

С первым мужем Тоня чего разошлась? Кто-то брякнул в школе, казалось бы, об уже забытом: что она — сестра врага народа. И муж, заместитель директора ковровой фабрики, начал попрекать: я с тобой так и просижу всю жизнь в замах. С такими-то твоими родственниками. Ну, она и освободила его от себя. От себя и от своей биографии.

«Добрые» люди и Антона в свое время пытались вразумить: «Ты что — она же сестра врага»… «Ну, не она же сама», — не дожидаясь конца фразы, отшучивался он. Отшучивался, а она ждала: когда заколеблется? Когда отвернется?

Не заколебался. Не отвернулся. И она, чувствуя это и мысленно за это благодаря (в своей жизни они старались обходиться без словесных сантиментов), решилась написать письмо в соответствующие органы. И неожиданно получила ответ, из которого явствовало, что ее брат с началом войны был отправлен на фронт в составе штрафного батальона, где и погиб в 1942 году…

Вообще, с тех пор, как в доме появился Антон, из дома ушел страх. И поселилась радость. Тоня обнаружила со временем, что все свои девчоночьи секреты дочь, Танюшка, стала доверять не ей, а ему, отчиму. Да и отчиму ли? Однажды взяла для проверки дочкину тетрадь и обнаружила на обложке: «Для работ по русскому языку ученицы пятого класса Воронич Татьяны». Вот так: по собственному разумению взяла и поменяла фамилию на ту, которая ей стала роднее…

И даже свой уже не девчоночий, а девичий секрет она доверила первому ему же, Антону: влюбилась, кажется. Кажется, замуж пойду… А жениху во время регистрации заявила: «Я тебя очень люблю, Николай, но фамилию оставлю свою — Воронич». И теперь муж у нее — Шабров, и двое детей — Шабровы, а она — Воронич…

— Вера Геннадиевна советует опять в областную больницу ехать, — вернулась из воспоминаний Тоня. — И как раз в тот день, когда будет суд.

Зазвонил телефон — Катерина Петровна словно подгадала к нужному моменту. Выслушав ее, Тоня вернулась к мужу:

— Катерина Петровна сказала, что судебное заседание может состояться и без нас. Надо только заявление написать.

— Ну и давай напишем. Пусть решают без нас.

В областной больнице мужа опять положили на обследование. Антонина Васильевна упросила положить и ее: ну куда он без жены, почти невидящий? На заключительном осмотре их принимал сам заведующий отделением. Внимательно просмотрев карту больного и побеседовав с ним, он неожиданно заявил:

— Давайте и вас заодно посмотрю, Антонина Васильевна. Антон Васильевич, вы не возражаете? Тогда подождите в коридоре.

Тоня вывела мужа из кабинета, усадила на лавочку. Вернулась назад.

— Если я не ошибаюсь, вы ведь тоже делали у нас операцию, Антонина Васильевна?

— Делала. Два года назад.

— И как?

— Слава Богу, прооперированным глазом вижу неплохо. А вот другим…

— Рискнем со вторым?

— Нет, доктор. Мне сейчас не до себя. Мне его хочется сделать зрячим.

Оказалось, на столе, в числе других, лежит и ее карточка. Задумчиво полистав ее, доктор («Да Юрий Васильевич же!» — вспомнила она, потому что еще тогда, два года назад, отметила про себя: надо же, зовут, как брата) опять спросил:

— Высокое давление бывает?

— Наверное.

— То есть как — наверное?

— А я его никогда не мерю. Станет плохо — лягу, полежу, а потом говорю себе: вставай, Тоня, твои дела за тебя никто делать не будет. И потихонечку, полегонечку…

— Я смотрю, вы и аварию пережили? Компрессионный перелом четырех позвонков?

— Было дело… Ничего, выкарабкалась. Знаете, я до сих пор на перекладине качаюсь. Березку делаю. Как это теперь говорят? Поддерживаю форму!

–…в восемьдесят пять лет? Не верю.

Тоня, ни слова не говоря, встала и легла на коврик посреди кабинета. Обычно перед тем, как сделать березку, она делала разминку — несколько предварительных упражнений. А тут — раз! — напряглась и (хорошо, что в брюках приехала) подняла ноги вверх, уперлась руками в поясницу («в то, что когда-то было талией», — шутила она по этому поводу). Доктор изумленно смотрел на нее, потом развел руками.

— Знаете, я окончательно уверился в том, что вы сильная женщина. Значит, я могу вам сказать… правду.

— Говорите, доктор, — не стала тянуть паузу Тоня.

— Операцию вашему супругу делать нельзя — в силу его возраста и физиологических показаний. Но и говорить ему об этом вряд ли целесообразно. Он, конечно, тоже человек сильный — ветеран войны, ветеран труда. Но… Всякое бывает. Узнает человек правду, опустит руки — и наши усилия сойдут на нет. А если поддерживать в нем дух, то, возможно, начнется процесс регенерации сетчатки. Несколько дней мы вас полечим здесь. А продолжать лечение будете дома.

Юрий Васильевич помолчал.

— Вы поняли, в чем теперь заключается ваша задача?

— Я поняла, доктор. Я постараюсь.

Чего-чего, а стараться ей не привыкать…

Вернувшись из области, узнали о решении суда: сосед получил три года заключения в колонии строгого режима. Катерина Петровна на то заседание ходила. Она же рассказывала подробности:

— Если бы не эта бутылка — ему, подлецу, больше бы дали. А тут Славкин защитник взялся доказывать: истец проявил агрессию, он сам мог покалечить подсудимого. Но прокурор правильно сказал: истец защищал себя. Это была необходимая самооборона.

Катерина Петровна даже рассердилась:

— Да и какой бы он был фронтовик, если бы не смог защитить себя?! А вот Славка — тот форменный подлец: нет бы покаяться, он еще принялся кричать: «Эти фронтовики зажрались! У него пенсия такая, что пятерых прокормить можно! А мне троих не на что!..»

В ту ночь они с мужем долго не могли уснуть. Тоня уже и валерьянкой напоила и его, и себя, и фенозепам приняли — сон все равно не шел.

— Хоть от пенсии отказывайся, — вздыхал в темноте Антон.

— Еще чего выдумал! — возмутилась Тоня. — Ты что — один такой? Ты что ее — за так получил?

Молчали. Она решила, что с мужем надо поговорить о чем-нибудь постороннем, далеком от сегодняшнего дня. Доктор что говорил? Поддерживать боевой дух… Она и спросила о далеком, но этим далеким почему-то опять оказалась война.

— Ну, полгода в окопах вы тогда промучились. А дальше-то что было?

На этот раз муж не стал скупиться на воспоминания:

— Дальше началось наступление. Наше наступление. Сначала по всему фронту, как и положено, прошла артподготовка. Потом двинулась вперед пехота. За ней — танки. Наступать с нашими станковыми пулеметами было не очень-то сподручно — тяжеловаты. Но ничего: где танкисты на броне подбросят, где сами поднапряжемся… Так и дошли до Минска. Потом пришел черед освобождать Гродно. Этот пришлось брать дважды: к городу подобрались поздно вечером, немцев выбить удалось, но дальше, за Неман, они нас не пустили. Пришлось отойти к польской границе. А потом опять — к той же цели… Снова завязался бой. Немцы наш расчет засекли, открыли прицельный огонь. Один боец погиб сразу, двое — в том числе я — были ранены.

Антон вдруг замолчал. Решал задачу: надо ли рассказывать жене о том, что было дальше?

…Бойцы оттащили его, командира, в лес, а сами — опять в бой, который вскоре перешел в наступление. И он остался в том лесочке один. Стоял июль, нещадно палило солнце. Сам себе перевязал, как смог, обе ноги — левой рукой. Потому что правая висела, как плеть. Потрогал ее — и прикосновения не почувствовал. Начал руку щипать — сначала слабо, потом сильнее. И опять ничего не почувствовал. Зато синела она на глазах. Стало понятно: все, руку уже не спасти…

Санитары нашли его через шесть часов. Еще через час он лежал на операционном столе в полевом госпитале. На лицо набросили полотенце, пропитанное какой-то жидкостью…

Когда очнулся в палате от наркоза, обнаружил, что правой руки нет. Рядом лежал боец — у того не было ноги. Зато было чем утирать слезы. Но он их не вытирал — светлые капельки падали и падали на подушку. А он свои слезы сумел удержать и сказал — неожиданно даже для себя самого: «Слушай, а может, нам повезло? Живые ведь остались»…

В том, что ему действительно повезло, он убедился гораздо позднее, когда увидел будущую свою жену, Тоню, на автобусной остановке. Стоит себе птичка-невеличка, росту — метр без кепки, а глазенки шустрые, умные, независимые. Протез его она заметила не сразу, а когда заметила, ни выражения лица, ни тона не изменила — голос ее не стал ни жалостливым, ни унылым. И он вдруг понял: так это же хорошо! Значит, она не делает ему никаких скидок, относится не как к калеке увечному, а как ко всякому другому бы отнеслась. То есть — как к равному.

Он ведь чего боялся больше всего? А — как другие будут его воспринимать. Ведь без руки он стал уже как бы нецелый… неполноценный…

И вот встречается молодая женщина, да еще учительница, и никакого снисхождения ему не делает…

–…А дальше, Тонь, все тебе известно: был ранен, отлежал в госпитале, вернулся домой. Жена к тому времени завела себе другого. И я понял, что надо начинать жизнь заново. Прежде всего о профессии надо было подумать, и я решил пойти на курсы бухгалтеров. Тут и с одной рукой управиться можно. Устроился было работать в торговлю, да тут пришло письмо от фронтового товарища: «Вернули из эвакуации завод, приезжай, работы много». Я и приехал. И однажды, по дороге на работу, встретил на автобусной остановке тебя. И знаешь, чем ты меня покорила? Тем, что, заметив протез, в лице не переменилась. Меня и осенило: эта ни жалеть, ни скидок делать не будет. Зато и не предаст никогда!

Теперь молчала Тоня. Вспоминала первые годы их совместной жизни. Поначалу ей казалось — мягче и податливей характера, чем у Антона, и быть не может. Придет с работы, постучит по пустой кастрюле, а она: «Вон сколько тетрадей сегодня проверять, начинай мыть картошку». Он помоет, она почистит, вскоре сидят, ужинают; они с дочкой болтают обо всем на свете, она молчит, отходит от школьного шума и гама…

Со временем стало понятно: он мягкий-мягкий, да… упертый! Сколько раз директор школы предлагал: давайте школьников организую, пусть они вам уголь в сарай перетаскают. И огород вскопают заодно. Да и траву перед домом скосят. Не-е-т, никогда не соглашался! Ответ был один: я сам! Все сам: и дрова одной рукой научился колоть, и бревна двуручной пилой пилил. Прибил к ручкам планочку, она и перестала вихляться. И ведь не ради того, чтобы кому-то что-то доказать, все это делал. А — чтобы доказать самому себе: я такой же, как все! Неурезанный. Полноценный. Только Танюшке и позволял помогать — на прополке огорода, на поливе грядок. Это уж когда вырос Вася — вдвоем и колоть, и пилить стали…

И что еще муж взял для себя за правило — никогда не выходить на люди без протеза. Взял — и никогда это правило не нарушал.

Так что еще неизвестно, кто кого теперь поддерживать будет.

Сегодня, похоже, придется оказывать помощь ей…

У бывшей учительницы Антонины Васильевны была привычка: как бы ни устала за день, но вечером, помыв после ужина посуду, непременно садилась в кресло с газетой. Ни одной статьи на тему образования она, хоть и давно не работала в школе, не пропускала. Вот и на этот раз принялась читать, увидев под материалом регалии автора: доктор педагогических наук, профессор. Начало статьи вызвало только огорчение: профессор констатировал, что современный студент филологического факультета может сделать в коротком сочинении двадцать ошибок. У студентов, — сетовал автор, — исчезла главная мотивация к учебе — стремление узнать что-то новое. Им теперь важнее не знания, а только одна их область: как быстрее — и больше — заработать денег. И не важно, на каком поприще, при какой профессии — лишь бы бабло платили… Поморщившись от нечаянно произнесенного про себя слова (вот, уже и она вплела в свою речь словечко из современного лексикона…), Тоня с горечью согласилась: профессор, как это ни печально, прав. Недавно смотрела по телевизору передачу: у молоденькой девушки поинтересовались, за кого Наташа Ростова вышла замуж. «За Пушкина?» — на полном серьезе спросила она в ответ.

Словом, с началом статьи Антонина Васильевна согласилась. Но дальше…

Выход из ситуации профессор предлагал странный: наполовину сократить количество вузов, а значит, и студентов. Тоня и сама согласна: пеньки — вот кто чаще всего кончает сейчас вузы. За экзамены платят, за дипломы платят, а приходят на работу — и толку от них… Самое же главное — из малообразованных людей легко делать пешки. Их и сейчас — пруд пруди, но кому-то очень хочется, чтобы пешек стало еще больше. Не случайно же автор (по чьей указке?) предлагает это дело узаконить: «…надо быть готовыми к тому, что в скором времени все, кому повезет стать студентом, должны будут за учебу платить. Как „у них“»… Далее шли сожаления: конечно, это скажется на расслоении общества… мы идем к формированию элиты, среднего класса и люмпенизированной массы, образовательный уровень и культура которой будут снижаться и снижаться…

Вот тут она уже взорвалась: это что же — возвращаться к тому, от чего ушли?! Опять элита и — быдло?!

— Я перестала понимать время, Антон! Я не понимаю этого автора. Мы всегда гордились нашим бесплатным образованием. Мы с Шурой только потому и стали учителями, что родителям за наше обучение не надо было платить. Наша профессия нас кормила, одевала и — радовала.

Всю свою трудовую жизнь Тоня проработала учительницей начальных классов. Она была убеждена: маленькие дети — лучшие люди в мире! Не только свои, родные, но все вообще! Ее всегда умиляло, как первоклассничек пишет — не рукой, а всем своим маленьким тельцем: начинает пальчиками, потом — глядишь — потянулся за черточкой или крючочком, приподнялся над партой, высунул от усердия язычок…

Родителям своих учеников она всегда говорила: «Пожалуйста, не кричите на детей! Не ругайте их! Этим самым вы убиваете в них уверенность в себе, а без нее — как ему, маленькому человечку, становиться большим?» И не просто большим, то есть взрослым, но еще и гражданином большого государства. Совсем недавно это государство называли великим…

Оказывается, она не просто думала, а произносила свои мысли вслух. И муж не замедлил откликнуться.

— Великим? — с горечью переспросил Антон. И — с еще большей горечью: — Того государства уже давно нет, Тоня. Мы свое дело сделали, а вот правильно нашей победой распорядиться…

Но она, не слушая, продолжала свое:

— Выходит, теперь маленького человечка пестовать ни к чему? Если, конечно, он не принадлежит к элите. А если у ребеночка способностей — через край, да у родителей нет денег, чтобы за его учебу платить? Куда мы идем, Антон? Почему государству стало выгодно формовать пешек?

Ответить муж не успел — зазвонил телефон. Оказалось — Татьяна. И, взвинченная статьей, Тоня не выдержала:

— Таня, доченька, мы все тебе врем! Все у нас плохо!

Антон протестующе замахал руками, но она принялась выкладывать все, как есть. Дочь долго не могла поверить: Славка? Тот мальчик напротив?

— Мальчик! У этого мальчика уже свой мальчик! Ты скажи лучше, что делать с отцом?

Выслушав отчет о хождениях по больницам, дочь подвела итог:

— По-моему, вы все сделали правильно. И все-таки я схожу еще в одно учреждение… там работает дочкина подруга…

— Давай, подключайся.

— А Васе вы не сообщали?

— А чем он поможет из своей Читы?

Антон протянул руку к трубке: ну дай же и мне сказать…

— Таня, доченька, ты не переживай. Мама преувеличила: не так все и плохо. Ну, видеть стал хуже, так врачи подлечат. Ты, главное, не переживай.

— Я постараюсь, папа.

В эту ночь они опять долго не могли уснуть.

— Нет, отчего они такие вырастают? — спрашивала темноту Тоня. — Ведь в первый класс приходят — только что не ангелочки. Взять того же Славку…

Всякого ответа ожидала от мужа, только не этого.

— А ты знаешь, он ведь правду сказал, Славка-то. Семью не на что содержать. Работу в поселке найти трудно. А когда в жизни нет главного, тянет на всякую ерунду.

— Ну уж нет, я его оправдывать не намерена! Ты одной рукой свою семью кормил. А у него их две. Вот головы — точно не хватает!

Выпалив эти слова, Тоня словно разрядилась от жгучей, душащей ее обиды и следующую фразу сказала уже более спокойно:

— Слушай, Антон… А вот если бы тогда, в сорок третьем, когда вы сидели-бедовали в окопах, тебе бы сказали: тот, ради кого ты все это терпишь, ради кого руку потом отдашь — после войны придет и будет тебя душить… ты бы поверил в это?

Чтобы ответить, мужу не понадобилось и секунды:

— Так ведь мы ни о чем постороннем тогда не думали, Тонь. Мы думали… Знаешь, когда я очнулся от наркоза после операции, ну, там, в прифронтовом госпитале, то всех вокруг себя утешал. А чем утешить себя — не знал. И тут один из обитателей палаты, увидев, как я поглядываю на пустой рукав, сказал: «Чего переживаешь-то? Ты что — кур ловил и на этом потерял руку? Ты — Родину защищал!» Громко, конечно, сказано, но… с тех пор, как я увидел войну собственными глазами, меня не покидало чувство: если мы фашистов не остановим, то будет конец всему — нашему государству, нашему народу… да всей истории нашей. И так, наверное, думал не только я.

Тоня слушала, не перебивая. Такая ночь, возможно, уже не повторится. Такие слова — тоже.

— Никогда тебе этого не рассказывал, а сейчас… Знаешь, как мы шли на форсирование Днепра? Ночью, тихо, чтобы ни звяк, ни бряк. Ни звука чтобы. А выругаться хотелось: ноги то и дело обо что-то спотыкались, что-то мешало нам идти — мягкое такое, в себя словно затягивающее. Не сразу, но поняли: идем по трупам. По телам тех, кто шел на форсирование реки до нас. Шел, да не дошел! И ты знаешь — не было почему-то ни страха, ни отчаяния, одна только ненависть к захватчику, посягнувшему на нашу реку. Ненависть — и желание во что бы то ни стало реку вернуть — для себя, для детей, для внуков. Наша же река! Мы должны ее вернуть — даже если и нам придется заплатить за это жизнью!

Антон остановился, чтобы перевести дух. Да и не слишком ли патетической становится его речь? И уж совсем ни к чему знать жене о другом его воспоминании: о том, как впервые увидел в тыловом госпитале «самовара» — человека, лишившегося на войне и рук, и ног. Кажется, чем такого можно утешить? Он тогда нашелся. Он сказал: «Не горюй! В жизни осталось еще много хорошего. Тишину будешь слушать — мы ведь уже отвыкли от тишины. На небо будешь смотреть. На вишни, которые весной зацветут, а потом нальются алым соком»…

Конец ознакомительного фрагмента.