КАПЛЯ В КАПЛЕ. Стихи

Всадник белый в небе несся.

Ночь упала, как всегда,

Неожиданно, непросто,

Хоть и кажется проста.

Мерит сердце расстоянье

До тебя, — ладонь найдя.

Запрягает утро сани:

Тот же конь,

но — свист хлыста.

Не разгаданы дороги.

Нет карманов для ножей.

Бывший всадник одинокий

В изголовье у саней.

Не спеши, рассвет ретивый,

Людям судьбы разбивать.

Человек — сосуд сопливый:

Наливать да проливать.

Что ни дай им — не увидят

Дальше носа своего.

Руки свиты, губы сыты,

СЕРДЦЕМ — рядом никого.

Отправляют день в дорогу

Долю новую искать,

Потому что рядом трогать —

Им за счастье не считать.

В небе ясном нет им света.

Черным белое зовут.

Плачут райские ранетки,

Проливается сосуд…

Долго стоны ветра причитали.

Долго сыпался колючий дождь.

Вся природа плакала началом,

У которого в гортани нож.

Всё, что сказано

давно и

нежно,

всё, что сделано

сейчас

назло, —

укрывалось пылью

белоснежной

и внутри

по капельке

текло………

Понятное с щелчка, в один присест —

Разумно до прозрачного сознанья.

Алиса не блукает в мире Тайны.

И сказка на цепи. И кот — подлец.

Расти — и уменьшаться — и расти —

Вся наша жизнь. Где ищем «я» такое,

Чтобы понять себя и всё земное,

Не по-земному странное… В пути

Все указатели абсурдны, но логичны

Для разума, чья логика — абсурд.

И как же хочется сбежать куда-нибудь,

Где всё без смысла (будто) и причины..

Прозрачный день в прозрачное стекло

Красив сам по себе. Он «я» не ищет.

А человек из двух четверостиший

Построит лабиринт,

себе назло.

Уже давно устал последний дождь,

что десять лет считается последним,

и радовались этому лишь дети,

дожив до десяти — и веря, что

последнее продлится долго-долго,

внутри себя рождая новый цикл.

И, если солнце выпало в дороге,

дождю держаться вдвое!.. А пловцы

за десять лет освоили пучину —

и даже не умеют жить в ином —

но думают о солнце как святыне,

не ведая, что выжили дождем.

Расшатанные окна ныли,

Как будто ветер злился год —

То затихающим уныньем,

То разрывая чёрный рот.

Вот целый мир уже расшатан

На тонком пальчике души,

А ветер плакал виновато,

Но продолжал меня душить.

Но разве это было важно,

Когда под натиском его

Свершалась миссия отважных,

Кто ждал так долго выход свой.

Наверно, для героев мало

Моих страданий — оплатить

Свои места на пьедесталах

Среди простых надгробных плит…

Не лезли б люди напрасно,

куда им влазить смертельно, —

и не случилось бы горя

от недознаний слепых,

что аррогантною властью

рабам скормились за правду, —

и расплевались мозгами

стадоходящие лбы…

Не прощенное, черное, скверное.

Тени стали без рук и без ног.

Солнце плоское — желтое блюдечко.

А затем — колотушкой в висок.

И простилось — да лишь на минуточку.

Только тут бы — и век не помог.

…

Раньше было иное солнышко.

Приходила иная ночь.

И душа той растратой не мучилась.

И не ведала, что превозмочь

Проще горе какое при случае,

Чем СЕБЕ отпустить и помочь.

Твои глаза искали в той картине

следы моей рассерженной любви,

но… даже сердится она отныне

искусственно —

в границах головы.

Лишь сердце истинно!

Но нежной безделушкой

оно устало будоражить пульс.

И мир растраченный крадет себя и душит,

стекая в воск метаморфозных чувств.

Уходят от людей

последние секунды.

Перестают играть

друг с дружкой облака.

Они всё больше в плач,

предчувствуя, что будет

с планетой

лицедейства и греха.

А мы идем в стихи,

как будто понимаем,

что, если промолчать,

закончимся навек.

Наверное, поэт —

всегда рожденный в мае,

но только если в мае

сыплет снег.

И снова верим в то,

что мы здесь не случайно.

Что мы еще могли б

спасенье заслужить.

А если не судьба

вернуть душе начало,

то завещать планете

миражи…

Радость не мерена, горе не скормлено.

Свет присягает греху.

Если бы радость являлась уродиной,

Тоже отдали б врагу.

Так и живем на распутье сознания:

Крест свой другому всучить.

Только никто не умеет заранее

Мудрость от зла отличить…

Всюду уже мерещится

Белый, но — крашеный свет.

Смоется ли, отбрешется,

«Да» отделив от «нет»?

Пахнут враньем декорации.

Пахнет и сам человек.

Кто-то уже собирается

В белое красить с н е г…

Я из сквера уходила пьяной —

Будто выпила голодный день.

А поодаль трезвый бомж романы

Разрывал повязкой для колен.

Он вчера дочитывал — я знаю.

Видела его повинный взгляд.

И теперь с опаскою глотаю,

Что не в силах высказать назад.

…Для каждого — улыбка напоказ.

Сиреневой прохладой станет вьюга.

И люди, разоряя тонкость слуха,

утонут в клоунаде пышных фраз…

Но страсти отбушуют. А потом?!

Захочется вчерашней — чистой — муки?

Наковыряться праздником друг в друге —

и выплюнуть друг друга тем же ртом…

могильным послевкусьем рифмы-суки?

Соленая исповедь

падала в пресные воды —

и думала вволю напиться

святым пониманием.

Но пресные люди

изгадили храм тот заранее.

Вода — не вода,

а всего лишь чужое болото…

Нет в этой песне соленого моря.

Ноты не ведают к ним состраданья.

И по любым кривотолкам названий

просто выходит —

с о л е н о е…

Вровень

с горьким, и кислым,

и острым, и сладким.

Только б не ровненько_____

Лишь бы не пресно.

Море само разольется для песни,

как бы его ни скрывали тетрадки.

…

Сам для себя ты порой не заметен.

Недоразгадан.

Соленый — и только.

Но поменяй гардероб на иголку —

Ты разновкусен,

Ты многоцветен.

Не жмите лапу перед тем,

как сердце вынуть

и выбросить

(от просто так)

толпе,

давно объевшейся…

Звериную картину

не разобрать

по косточкам —

жри… пей…

доверие

бегущего навстречу

и преданность

ползущего вослед.

И в этот,

до икоты сытый,

вечер

вы жмете лапу —

жребием

на смерть.

Невесомо. Нежно. Чисто.

Мама. Руки. Божество.

Где-то слёзы пианиста

Льются нотами.

Живой!

Но внезапно тяжелеют

Вдохи, песня, мама, бог.

Воздух!

Воздух!

Багровеют

Сны в пеленках.

Умер.

Вдох!

Канифолевое где-то.

Нету мамы. Нету слёз.

Стены с воплями квартета.

И замо’к — как верный пес.

Так по кругу идет. Вереница черна.

Всякой казни — ей казнь уготовится.

Если я для тебя — чья-то третья вина,

Сам исполни.

И жди, кем спросится.

Опознанный я

на печальных

скелетиках мыслей.

По ночам,

приглушая рёв памяти,

плачет бемоль

от порученной роли

сожженья

исписанных листьев

ради нового завтра.

Гуманной судьбы

произвол…

Ну а если оставить

все мысли живыми

и сразу?

Всё смешать,

проглотить

и п е р е варить

нервный спазм?

И любить — ненавидя.

И цветы ставить в вазу

пустую,

многократно промыв

головы

золотой

унитаз.

И в итоге войти без разбору —

к любому?!…

в любую?!…

Вверху на тонкой веточке

паучок гуляет,

паучок гуляет,

паучок не знает,

что весь день та веточка

ветер умоляет

не ломать ту веточку,

если доверяют

очень тонкой веточке

жизнь свою

по краю.

Веточка не знает,

что

ВСЕХ

заменяют…

Не будет правды — она лукава.

Её под ручки сто тайн ведут.

Читай, как хочешь, — любое право

толкает долгом под прежний суд.

Молчать я буду… так правды больше,

когда То Имя напялит суть.

А лучше просто — душа и кожа.

Предать — предашь их.

Но обмануть???…

Дымом пропахла даже с изнанки.

Всюду мерещатся знаки твои.

Может быть, это фантомные знаки —

кто их поймет, если стали они

центром моей деформации нежной

снежной метели,

где вместе не спят.

С крыш убегали свиданья,

но те же

шли вдоль дороги —

не помнить назад.

Я — за пределом. Знак встречи грядущей.

Запах не вынудить выйти из вен.

Нужно ли кожу от ласк твоих слущивать,

если под кожей

я дом твой —

и плен

всех деформаций моих непослушных,

что и не требуют правил взамен.

…А если разбазаривать случайно

свой лунный свет

на рынке «сколько дашь?»,

то станешь сам

монетою печальной

в карманном мусоре

людских продаж…

Уже при имени твоем не ноют швы на плитах,

Не воскресают сны, пропахнув мужиком,

И дерево не рвет себя сердито

На клочья, — забывая добрый дом.

Уже ничто из этой вытяжки портретной

Не мучает улыбкой прошлых лет,

И взглядом озорных полурассветов

Не ма’нит больше дорогой портрет.

А что осталось?.. Сброшены настройки —

И у природы нет уже господ,

Которым выткала свои живые строки,

А люди подтирают ими рот…

Эта милость не липнет

к подошвам листвою

И дождями не будет

стучаться в зонты —

Она тихо склоняется

над головою

И целует спокойно

родные черты.

Не кричит, не буянит,

не ждет подаяний

И сама не расходует

на пустяки

Терпеливую суть

и приют всех рыданий,

От которых слабеют

земные шаги.

Не касаясь земли,

не познаешь и душу.

Алой кровью не выкрасить

черное дно.

Эта милость придет

молча слёзы послушать,

Даже если тебе

уже и все равно

И ты сам для себя —

не родной

и не нужный,

Но тебе еще слышать

ту милость

дано…

Всё в этом облике туманном

теперь являлось мне чужим:

глаза красивого султана,

и рот коварной госпожи… —

всё лишь мозаика из кадров,

наколотых из разных тем,

где смысла нет внутри

и рядом,

а если он и был —

НЕ ТЕМ!..

Чужая грусть

(или усталость?)…

Парадность,

слитая в торце…

И лишь насмешка узнавалась

в ТВОЕМ

крахмаленом лице.

Не будет падать в ладонь

едва разбуженный вечер,

Что после праздного дня

хотел навек отдохнуть.

Он так измучен враньем

вечерних сцен человечьих,

Что сам себе был противен.

Забыть.

Забыться.

Уснуть.

И пусть стирают колени,

и лицемерят в отрыжку,

И забавляют друг друга

двузначным смыслом купюр,

И не расплатится в меру

искавший в мере — излишка,

Да чтоб под ЗВЁЗДАМИ «грелась»

такая скотская дурь…

Не стоит ждать индульгенций

от оскверненной стихии!

Закрыть глаза и бежать

с планеты грязных наук,

где коронуется речь

меж безнадежно глухими

И трон желают повыше,

растратив звездный сундук.

В глазах дразнил огонь —

проказник сильных шуток.

Во рту кипела страсть

палитрою помад.

Но сколько пустоты

толпящихся маршруток

в прикосновеньях тела

наугад.

«Простить» — у слова так много зубьев.

И парочку даже сломать не шутя,

а мир все равно — обескровлен, разутый.

Не мир, а больное дитя.

Мириться, смириться — а всё режет правдою.

Вселенная — с камешек, камень — в груди.

И ты себя прячешь в себя, виноватою,

простить — не прощая.

Вернуться? Уйти?

Нет правды «простить» на земле человеческой.

А память играет притворную роль,

но не забывает, а копит с младенчества.

Прости меня, память, за боль…

Спроси себя, несчастный человек,

Зачем ты усложняешь всё простое —

и в этой сложности воюешь сам с собой,

ВСЁ раздробив в НИЧТО утяжеленьем

первичной легкости…

А снег рыдал, живой,

под мертвым шагом

сложного плетенья.

Вчерашним умом не мудреешь. Посажен. Откопан.

И выводы, будто плоды, сведены к закромам.

А после приходит другой — как бы рядом иль около,

И даже в тебе. Целиком или — лишь пополам.

Но ум не нашел для себя защищающей мысли,

Что это случалось. Не раз. И не два. В голый нерв

Врезались зубами голодные, грязные крысы,

Лишенные совести — или хотя бы манер.

Вчерашним умом не сказать себе: хватит иллюзий,

Надежд, что пришедший другой — только выпавший снег,

Не знавший еще ни плевков, ни двуногого груза,

Когда тот двуногий по сути едва человек.

И веришь, что будет иначе. Иное молчанье.

Его объясненье. Ему поворот в целый круг.

И крик! Но другой! И другие ладони в начало,

Что станет концом — для души и доверчивых рук.

Но это потом. А пока ты стогласная радость.

Стоглазая — видеть, сторукая — то обнимать.

Того! Для кого твоя память навеки терялась,

Чтоб всех до него — не прощенных — почти забывать.

Пришедший, зачем ты такой? В простоте недомыслий.

В изломе законченных форм и согласии швов.

Мне весь непонятный. Мне — той, что еще недогрызли.

И той, что рождалась семь раз, — возрождая любовь.

— Я умру?

— Все мы когда-то умрем, глупая девочка.

По сырым коридорам нам раздадут голоса,

и с каждым звуком дождь будет казаться реальнее

для тех, кто с нами на полпути

покидает земную пустыню.

Все мы

однажды

станем

доЖДЁМ…

— Ты шутишь?

— Нет… Разве тебе не кажется ЭТО реальным?..

Путник

случайно забрел

не

в те

двери.

Путник не знал, какие —

к каким.

С виду натычут добра

в интерьеры.

И — зарядя’т боевым.

Качели падали,

устав играть полёт.

И даже ветер

не тревожил раны.

Он чувствовал,

что тоже упадет

однажды,

отметая время…

страны…

Захочет отдыха.

И в выверте своем

уже не обнаружит

смысл и радость.

И спросит:

— Для чего мы все живем,

когда наполовину жизнь игралась?!

…

Вновь падала хрустальная мечта,

не одолев взлететь

за половину.

Сбывался сон —

смеялась высота,

ломая человеческую

спину.

Осовремененная

дикость бытия.

Всё те же правила пещерного союза,

но изощреннее

утробный голод «я» —

pardon,

интеллигентного

«от пуза».

У человека

прежде крылья

вырастали,

но аппетиты обгоняли крылья, —

не успевая измерять промилле

в холодный век духового унынья,

где люди

с каждым знанием

дичали.

У режиссера кончились актеры:

актеры возомнили свой театр

и раздробили мир — на территории,

где продавался зрителям базар.

Мельчали извращенные идеи.

У зрителя мельчал иммунитет.

А режиссер выращивал растенья —

и одному себе среза’л букет

свободно-молчаливого цветенья.

Нет смысла ни в начале, ни в конце

ошибочного мироздания… Входите…

не стучитесь… На лице

рот словом «здравствуйте»

насильно не кривите…

и сразу… к делу… и на ты… и без

запятых при имени распятом…

и в куче мусора… о святости колец?…

как будто Ваша я и Вы меня засвата…

— ли/хие времена… невежд и панибратов…

Ищу гнездо… и сердце вновь родить

в лазейке… где сама и виновата…

что уходила… не сказав т е б е «прости».

И не шёл человек к человеку

тысячу лет.

И болела спина у земли —

пустоту удержать.

Ведь кому-то всегда тяжелей

за кого-то болеть,

Чтоб веками глупцов

для таких же глупцов

продлевать…

Позаставлено — не пройдешь.

Понаделано — не исправить.

И уже без разбору прёшь.

И уже без разбору гадить.

Потому что вернуться — крест.

Непосильный да невозможный.

И уже все равно, что есть, —

Лишь бы только себе дороже.

Каждый умник — других умней.

Каждый мнит угол свой острее.

До раскола ногтей и дней

Разгрести бы себя по идее!

Наказать — словно водку пить:

Ненавидишь, но после — проще.

Если совесть на час залить,

Завтра кровью и дополощут.

Поразорвано — не сошьешь.

Понаписано — не разбавить.

И опять без разбору прёшь,

Чтобы дальше жалеть —

и гадить.

Разобраны логические лазы,

всё перемерено из сотых рук

морали…

Бриллианту вторят стразы.

А суть одна —

ПОРОКА вечный круг.

Я виновата в этом нетерпенье.

Сознание с душою (смех один!)

не дружат… а ленивые колени

противятся понятью «господин».

Но, Господи!.. У совести лазейки

ведут к иному наказанью!.. Спать

нет мочи. Вынимаю батарейки,

а сердце снова трудится считать

овец, баранов… да себя средь стада.

А может, в самый раз «на волю рвать»,

повеселив сон Пастуха?… А надо

сбегать лишь от себя!

Да…

не сбежать.

Я буду помнить тот взмах…

Этаж высоких свиданий

разрушил кости мои,

что заменяли броню.

У кожи кончилась власть

не распароленной тайны —

и нет защитных кусочков —

впустить и выжить!..

Войну

затеял кто-то другой…

Кто н а м и звался секунду…

но сделал черное дело —

и убежал наблюдать.

Внутри скребет Оруаль*…

Я узнаЮ… Но — забуду

об этой страшной себе…

И пчёл сзываю на падь!

Но что нам па’девый мёд?!

ЧТО склеит эта подделка?

Картонку ложных свиданий

из кожи раненых ласк?

А может, кости мои

растащат на статуэтки?

Так незаметнее стяжки??

Интеллигентнее лязг???

Ты в это вряд ли поверишь!..

Твой ум умнее победы,

где будут только обломки!..

и пчелы там не жужжат!

Зачем такие сраженья?!.

Кровавый шик эполетов

тебе дороже страданий,

где наши раны грешат?!…

____________________________________________________

В смятенье правды больше, чем в покое!

Когда свеча погаснет, то покой —

Лишь мертвый сгусток воска, где простое

Зарыто под пластами! Вновь со мной,

Нет, не простое — взвинченное нечто,

Аморфное — как тот рельефный воск,

И давит мне на темя, шею, плечи,

А в сущности — раздавливает мозг!

Покой… какая блажь средь изуверства!

Когда ты, сам себя перепахав,

Не знаешь, для чего пришел из детства,

Чтоб от себя всю жизнь бежать стремглав.

Всё ничего:

у десятого раза

Больше и опыта, и простоты.

Люди смелее. Губительней фразы.

«Девушка».

«Женщина».

«Ты!»

Пол не существенен. Если — в глубь совести.

Если вопросы себе задавать.

Если на завтрак съедать горе-новости.

Вздрогнуть — да привыкать.

Всё истончается да захламляется

Суффиксом, префиксом,…ом.

Пикают новости. Ложь да красавица

С ярко-растраченным ртом.

Новое — свежее. Боль — до страданьюшка.

Лестница грамотной лжи.

(Можно я тут погуляю по краешку,

КРАЯ не трогая ржи?)

Всё — ничего:

у десятого раза

Меньше и верности, и высоты.

Мир стал разрушенной старой террасой.

В доме — война и… кресты.

Диким криком рассветной боли

Ты дрожишь, просыпаясь в голос.

Каждый смертный — себе неволя.

Наспех сшитое — распоролось.

И глядят на тебя глазища

Обреченной на вечность правды.

Полоснули. И правду ищут

Там, где правда и виновата.

От смерти откупиться — тут иначе!

Отсрочишь. Отодвинешь. Скальпель. Шов.

Но не откупишься! Со кладбищ свет прозрачней

Лишь потому, что нет там должников.

Несочиненная фантазия абсурда…

Под куполом не бьется высота.

А был ли ты?.. Сбегать от самосуда,

орать до язвы подранного рта,

который резали не зубья… —

междометья,

огрызки слов, что спелыми вчера

стекали с губ меж поцелуев летних,

не ведая, как вежлива игра,

подкладывая незаметно тексты

чужих ролей… чужой любви… стыда…

а режиссеру хочется фиесты…

по-русски — всё не тот ему, не та!!..

Другие… И, заучивая роли,

чтобы кому-то чисто угодить,

запачкались в измену поневоле —

самим себе…

А был ли кто-то

БЫТЬ?!

Средь великих идей — много ереси.

Среди чувств — много жалких страстей.

Для скота и поэта — рог Велеса.

День и ночь.

Жизнь и смерть.

Светотень.

Колесом катит жизнь зверолюдая.

Ярче краски — дороже святой.

Только правда, старушка разутая,

Ходит с палкою — ве’щей клюкой.

Ей навстречу любовь сумасшедшая.

Изревелась, бедняжка, о том,

Что ее и травили, и вешали,

и тащили в постель, —

чтоб втроем!

Правда лишь усмехнулась и молвила:

«Что ты хочешь от этих людей?!

Дай им правду — затр@хают шомполом.

Дай им ложь — станешь Богом Идей…».

О звонкий свет, идущий с Высоты!

Я так тебя ждала в объятьях ветра

И в поцелуях чистых слёз!.. А ты

Пришел

периметром

в ничтожных метрах.

Так тесен мир,

что всё свободней роль…

Так скуден вдох,

что выдох всё достойней…

Я принимаю этот произвол

И поклоняюсь Царственной короне!..

Не время судит —

судим время мы,

Противясь бегу скоростей секундных,

И в маленьком пространстве вечной тьмы

Так поздно слышать свет

улыбки лунной…

В этой вечной круговерти

время сжалось до нуля.

Человеку на планете

не хватает его для —

всех начал и окончаний,

разговоров,

планов,

дел.

Стал начальникам начальник —

только к сути не успел…

То ли люди изменились,

то ли время — как вода.

Помню, мы тогда влюбились

в первый раз, чтоб — навсегда.

Было вечностью, что после

стало пылью на часах.

Вытираю. Сердце просит

первый раз, когда… ох!..ах!

Но — ничто, никто, нисколько.

Никогда и ни за что!

Николай Иваныч. Колька!

И — ладони под пальто.

Будто первые морозы —

Те, что наши — на двоих!

Что же Вы такой серьезный?

Время, время…

Вечность.

Миг.

Пустой декабрьский свет.

Разломанные звезды

Искрошены до псевдобытия.

Не существуем… Взорванные Осты

И Весты обожженные… И я —

Как свет пустой пустого небосклона.

Предновогодних ожиданий блеф.

Минутная — межгодовая — зона.

Желание. Бокалов пьяный зев.

И веришь в эту сладкую минуту,

Что сбудется за новою чертой.

И я тебя то вспомню, то забуду,

Как прошлый год —

потерями пустой…

Всё второпях. Всё между… и меж прочим.

Всё полу…/лишь бы…/недоде…/авось.

И не хватает дня, и мало ночи.

В руках сгибается земная ось.

Дорезано всё то, что не залечишь.

Закутано всё то, что не поймут.

Огромными шагами человечек

Бежит ото всего — и трус, и плут.

А скорость выше, высота страшнее.

На полувдохе обрываем вдох.

И туже галстук на повинной шее,

Когда есть время вспомнить эпилог.

Был далеко этот лес одинокий.

Был человек далеко от него.

Черт распоясал ленивые ноги —

Лес зарыдал… Палача своего

Он принимал поначалу как брата.

Жилы свои не жалел для тепла.

И одиночество просит обратно

Стать себе крепостью… Только зола

Стыла пустыми слезами увечья.

Дети в лесу не рождались теперь.

Так беспредельная власть человечья

Миру сказала, кто — зверь.

Боль не шла за вольным ветром —

боль хотела долг-о жить:

разложила все по-беды

на вину, позор и стыд,

закрутила детский шарфик

на начало и конец —

и скулил, прощаясь, Шарик,

ветер рвал себя, вдовец.

«Я б тебя развеял пылью,

хочешь — морем и песком,

я б тебе отда’л все крылья,

шел бы за тобой пешком —

но ты выбрала остаться

в четырех углах одна.

И зачем теперь мне царства,

если ты — моя вина?…»

Фонари давно остыли.

У аптек — боярышник

выпит кем-то.

Мрак постылый

мнит себя пожарищем.

Так бывает — где невежды

или без Высочества.

Душу клятвами изрежут —

и не спросят отчества.

Так бывает, если хочешь

верить в сказку новую.

А потом средь ночи бродишь

дурой бестолковою.

Та же улица. Черна

взглядами случайными.

Сколько слов вошло в меня, —

выйдя прочь отчаяньем.

…

Впереди светало.

Дворник

упаковки выгребал.

А с деревьев непокорный

сыпал память

лист-опал.

Прощаться не умею.

Так всегда

есть право жить, встречая завтра снова

всех, распрощавшихся со мной.

Вода

в песочном замке и внутри

пустого слова

становится живой и полной каплей,

соединившей все моря в себе, —

и даже те,

которых нет на карте

и уж подавно не было в судьбе.

Но я ведь не прощалась!

Люди-капли

текли по руслам вен, врезаясь в тромб

ИЗ НИХ САМИХ!..

Зачем вы

и сюда ли?

Или всё лучшее —

до лучшего «потом»?!

А сами-то вы верите в то чудо,

что если делать вид, что нет конца,

то завтра снова на восход придете, — будто

вас только что достали из Ларца?

Всегда возможно, что невозможно.

И сон реален, когда дух ночи

Крадет твой разум, где правда с ложью

В оковах сплава «родных» —

и «прочих».

И одинаково… и равноценно…

И рвутся жилы, и штопать снова…