Сон и наваждение

Утро. Я дома одна. В комнате чисто и светло. Она очень маленькая эта комната. Если из нее убрать диван, сервант и пианино и пройти вдоль плинтуса, то наберется ровно тридцать два шага. Я тоже пока маленькая — мне восемь лет и мне странно, почему такую маленькую комнату называют залом? В ней нет ни огромных блестящих зеркал, ни хрустальной люстры с яркими огнями, ни затейливого паркета.

Над пианино — репродукция «Неизвестной». Мне не понятно, зачем родители повесили ее на самом видном месте? Ведь она совсем некрасивая эта тетенька: ямочка на подбородке, темные волосы над губой. И почему на шляпе что-то похожее на мочалку, которые делают на папиной фабрике полиэтиленовых изделий? Но больше всего мне не ясно, почему художник так вырисовал эти странные штучки на сиденье? Они что ли самые важные на картине? Они похожи на шахматные фигурки. Каждую субботу папа играет в шахматы с дядей Васей, а недовольная мама ходит по кухне от стола к мойке и тонким голосом напевает себе под нос. Она всегда поет, когда ей что-то не нравится.

Иду босая по теплому дощатому полу к окну. Подоконник и рамы выкрашены в белый-белый цвет, а батарея затянута накрахмаленной белой тканью. Мама говорит, что если оставить батарею открытой, то комната будет смотреться неаккуратной, а сама батарея будет притягивать много пыли. Мама работает в больнице и о чистоте и порядке знает все. Мне запрещено трогать подоконник, потому что я, по неосторожности, могу содрать с него свежую краску, а поцарапанный подоконник — это полное безобразие.

Забираюсь на подоконник с ногами, располагаюсь около цветочного горшка с фиалками и стараюсь натянуть на коленки новый халат. Нижняя пуговица с треском отрывается и летит прямо под потолок, а на том месте, где она была пришита, образовывается дырка. Мама полила фиалки рано утром перед уходом на работу, и на темно-зеленых бархатных листочках до сих пор блестят капельки воды.

С подоконника маленькая комната смотрится совсем по-другому, как будто ты сидишь в театре. На плюшевом покрывале дивана нет ни одной складочки. Я не сажусь туда, когда одна, потому что рядом с диваном — кладовка, а я ее боюсь. По ночам мне снится один и тот же сон. Будто дверь в кладовку открыта и там, в черной темноте, сидит Баба Яга, а рядом с нею два кота — один большой, а другой маленький. Она меня спрашивает, какого кота мне хотелось бы выбрать? Я чувствую, что надо сказать маленького, потому что он мне больше нравится, но почему-то выбираю большого. Тогда Баба Яга набрасывается на меня и съедает. Этот сон повторяется неоднократно, и я каждый раз выбираю большого кота.

Я опять вспоминаю этот сон и больше не хочу рассматривать ни диван, ни дверь в кладовку. Теперь я с усилием заставляю себя смотреть на стоящий в центре комнаты круглый стол. С подоконника мне не видны его ножки, закрытые плотной скатертью с бахромой. Зато вижу на столе пузатую хрустальную вазу, наполненную до половины водой, а в ней пять ярко-желтых нарциссов. Лепестки у цветов такие сочные и плотные, что мне кажется, что если их сжать в кулаке, то они захрустят, как листья капусты. Нарциссы пахнут землей и дождем. Я вдыхаю их аромат и вспоминаю о маме, потому что это ее любимые цветы.

Завтра я понесу эти нарциссы в школу, чтобы подарить моей учительнице. Она возьмет букетик в руку, внимательно посмотрит на меня и скажет: «Никогда и никому не дари больше нарциссы. Это поминальные цветы, и их носят только на кладбище».

(декабрь, 2010)