Город рыб

В задумчивости, нога за ногу, брела я в огород, держа в руках тяпку и вилы, с твердым намерением привести в порядок грядку с клубникой — как дань памяти бабушки. По мне — гори она синим пламенем, эта клубника, и чем быстрее, тем лучше, но бабушка так о ней заботилась, о грядке… Поэтому я шла на огород, чтобы прополоть и полить ягоды. Сегодня утром Ульянка уехала в Минск. В горячке сборов, кормежке проклятой свиньи (черт, ну зачем мне она? Я же, понятное дело, в рот не смогу взять отбивные из этих толстых окорочков, потому что буду помнить эти смышленые глазки!), копаясь в курятнике, я на какое-то время забыла о вопросах, занимающих меня в последние дни, а вот теперь, в относительно свободную минуту, по дороге в огород, они, эти проклятые вопросы, снова всплыли на поверхность, как пузыри болотного газа из черных торфяных недр. Проанализировав еще раз все, что произошло, я пришла к выводу, что пора уже испугаться и принять какие-то меры по самообороне.

Немедленно после этого из-за кустов на дорогу выскочила женщина.

Испугаться я успела, а принять меры — нет.

— Оксанка?! Как ты меня напугала! — я хотела с облегчением вздохнуть, но вздох застрял у меня в горле.

Лицо у нее было жуткое. Белое, искаженное. Если сначала я вздрогнула просто от неожиданности, то, присмотревшись, испугалась именно того, что кипело у нее в глазах. Последний раз мы виделись на похоронах бабушки и тогда, пообещав друг другу встретиться в ближайшие дни, расстались абсолютно мирно и спокойно. Но сейчас она выглядела так, будто вот только что, минуту назад, я жестоко ее оскорбила, причинила неимоверный вред, предала, обидела ее дитя… Бешеный гнев брызгал из щелок, в которые превратились глаза, и прожигал меня насквозь. Полные губы сжались в нитку.

— Ах ты, гадина! — выкрикнула она с ненавистью и неожиданно сильно толкнула меня в грудь.

Я грохнулась на спину, выпустив из рук свой сельскохозяйственный инвентарь. Оксанка схватила мою тяпку, замахнулась и из-за плеча рубанула по мне. В этот момент я уже поднималась и уклониться не успела — острое лезвие врезалось мне в спину, под лопатку. Старая бабушкина мотыга, сделанная кузнецом сразу после войны, с сизым, очень острым лезвием и легким ольховым, отлакированным временем черенком по остроте не уступала ножу.

От шока, боли и неожиданности я снова рухнула на землю.

— Оксанка, ты что?!

— Убью! — Оксанка схватила вилы.

Говорят, в стрессовые, опасные для жизни моменты люди приобретают нечеловеческую силу и ловкость, благодаря чему и спасаются. Может быть, и так. Но ко мне это не имеет никакого отношения. Воля у меня слишком слабая — я это чувствовала не раз. Фатально почувствовала и сейчас. Вместо того, чтобы кричать, убегать или хоть что-нибудь делать, я только тупо, до предела раскрыв глаза, таращилась на Оксанку, на поднятые надо мной вилы и не могла даже шевельнуться.

Однако умереть на дороге в огород от рук подруги детства мне было не суждено.

Вдруг ее лицо изменилось, неуловимо смягчилось, и я поняла, что пронесло; изо всей силы вогнав вилы в песок рядом с моей головой и выдохнув:

— Чтоб ты сдохла, проклинаю тебя! — она исчезла за кустами, словно ее и не было.

Я выдернула тяпку из спины. Яркая алая кровь на стальном лезвии, как густая краска-гуашь. Я отключилась.

Дальнейшее помню урывками.

Хорошо помню песчинки — крохотные валуны, белые, золотые, серые, перед моими глазами. Озабоченный огромный муравей в раздумье вертит усиками. Красное пятно на песке возле моего плеча.

Конец ознакомительного фрагмента.