Выше ноги от земли

Саша пила растворимый кофе. Сыпала две ложки сахара, заливала по края молоко. Еще зефир, обязательно ванильный. Зефир был на завтрак, обед и ужин, а бывало, и вместо них. Она ставила перед ноутбуком ленивое питье, подбирала под себя ноги, отламывала от зефира ватку и, растопив ее во рту, облизывала сахарные пальцы.

И он, приходя с рассветом, заставал ее все в той же позе и ругал устало, что она не ела и не спала. Он подходил к ней — слова его тихие сыпались вслед по полу, как сухие листья, — целовал в макушку, скидывал одежду и зарывался в постель. Она зашторивала окна и ложилась рядом. И каждое подобное утро Илья засыпал легко и приятно, точно прожил цельную тихую жизнь, а Саша, отвернувшись от его спокойного дыхания, глядела перед собой и долго укачивала себя, ворочая ногой холодную простыню.

— Давай поедем в Париж, — сказала она однажды, так и не сумев заснуть. Саша приподнялась на локтях, запрокинула голову и смочила языком губы, будто пробуя зашедшую мысль на вкус. Лицо ее прояснилось влажной блестящей улыбкой. — Мы едем в Париж!

Саша потрясла Илью за плечо. Потом поцеловала, упала на его грудь и ждала, когда он наконец очнется ото сна.

— Сколько времени? — спросил он, поглядев на часы.

— Прошу тебя, поедем в Париж. Я умру, если мы не поедем.

— У нас нет денег, — пробубнил он, не разбирая идеи и отворачиваясь к стене.

— Отговорки!

Не бросая своей счастливой улыбки, она встала, прошла на кухню, налила полный стакан воды и выпила его жадными глотками. Потом вернулась в комнату и снова нырнула в постель.

— Иля…

Он резко обернулся. Он не спал.

— Что?

Смотреть было больно, и он глядел полузакрытыми глазами сквозь серую мерцающую пелену неслучившегося сна, смотрел на нее со злобой и досадой. Она похудела — он не замечал раньше, насколько сильно: выцвело, осунулось лицо, упали плечи, и голос Сашин от нервной вибрации казался незнакомым и фальшивым. И все же больная худоба нисколько не портила, а только нагнетала ее точную, черно-белую красоту.

— Я вдруг поняла, что нам нужно отдохнуть. Когда у тебя отпуск?

— Сильно ты устала?

— Август или сентябрь было бы здорово.

«Сильно ты устала, сидя месяцами без дела? — повторил про себя Илья. — Август, сентябрь…»

— В сентябре у тебя институт.

— Я решила его бросить.

— Отлично. И что будешь делать?

— Ты сам говорил, что институт бесполезен!

— Я говорил это, когда ты в третий раз решила сменить специальность. Любой институт будет напрасной тратой времени, если там не учиться. Когда ты последний раз была на занятиях?

Саша вырвалась из-под простыни и убежала в кухню, где опять стала пить, проливая на грудь.

— Значит, не институт бесполезен? Это я бесполезна?

Как он не терпел эти моменты, когда любой шаг вел его в западню! Весь мир теперь, казалось Саше, ополчился против нее. А Илья не спешил становиться защитником и, значит, занимал сторону зла. Он все это знал, но играл свою роль. Нельзя было прервать разговор, она — ребенок, не он.

— Ты знаешь, что стоит взять себя в руки, и ты всего добьешься. Ты талантливая, умная…

— Взять в руки?!

Войдя в кухню и увидев, как она прячет заплаканное лицо и трясется мелкой дрожью, он на секунду поверил Сашиным словам, он действительно устал от бесконечных попыток вывести ее из ступора. Он устал от чувства вины перед ней, причину которого не мог отыскать. И сдавался всегда и во всем, признавая отступление единственно мудрым ходом.

— А что мы будем делать в Париже?

Она молчала, вздрагивая теперь лишь изредка. Илья развернул стул и сел напротив окна и ее силуэта, охваченного дневным светом.

— Пообещай мне, что в Париже ты не будешь грустить.

— Обещаю!

— Или хотя бы плакать.

— К-конечно…

— Или хотя бы будешь иногда радоваться… Смеяться.

Илья говорил все тише. Он засыпал, неуловимо сморенный тишиной потухшей ссоры.

Они поселились на улице Дюперре, в пяти домах от площади Пигаль. Апартаменты занимали последний этаж, и в мансардных окнах можно было разглядеть луковицу Сакре-Кёр. Она была видна всегда непрочно. Июль, предсказуемо жаркий и такой нежеланный в Париже, вдруг загудел дождем и ветром. И в этот июль они приехали налегке: небольшой чемоданчик с сорочками, тонкими платьями и балетками; из теплого был пиджачок и кашемировая водолазка, серая, как у всех француженок. А дождь сыпал не переставая, так что в первый свой вечер они считали капли на стекле и высматривали под низким небом мерклый купол базилики. Можно было выйти на балкончик, где помещалось полтора человека, — они помещались — и наблюдать пустую улицу, пустую баскетбольную площадку в колодце соседнего двора, решетки на витринах кальянных и гитарных магазинов, лакированные двери, прозрачную, как виделось с высоты, брусчатку и множество прочих мелочей, от которых розовела Сашина улыбка.

— Ну вот, ты улыбаешься!

— Я очень рада.

— Предлагаю промокнуть, но найти лучшее в округе крем-брюле.

— Только не сегодня, — застонала Саша. — Ты знаешь, как самолеты выматывают меня!

— Ты предлагаешь умереть от голода в первый же день? У меня уже кружится голова.

— Твоя голова кружится из-за страха высоты и от виски, которым ты накидался в полете.

— Я совсем не боюсь высоты.

— Да ну? А если я сделаю так?

Саша подтянулась на перилах и грудью перевалилась через них.

— Пожалуйста, опустись! — он обнял ее и отвлек от ограждения. — Пойдем в комнату, выпьем кофе. Я видел там кофемашину.

— И все-таки ты у меня ужасный трус, — сказала Саша, отряхивая влажные ладони. — Хотя это даже забавно. А?

Она вновь подалась вперед.

— Как знаешь. Я ухожу. Найду магазин или булочную, где дадут пожрать.

— Ну-ну, не злись!

Илья вернулся в сумрак комнаты, подошел к зеркалу и пригладил промокшие волосы. Сменил рубашку, выбрав черную, не тающую под дождем, пересчитал деньги в кошельке, подобрал к замку верный ключ. Он хлопнул дверью и сбежал по широкой прохладной лестнице. На улице он поднял голову и увидел Сашу.

— Купи вина! — крикнула она и послала сквозь дождь воздушный поцелуй. И следом, не успел он пройти пары шагов, окликнула: — Я с тобой! Подожди! Я с тобой!

Они перешли площадь, где не встретили никого, кроме парочки озадаченных туристов, прячущихся от дождя под навесом газетного киоска, поднялись выше до метро «Аббес» и сели в небольшом темном ресторанчике. Заказали бутылку вина, два салата с лососем и печеным картофелем. Саша легко объяснилась с официантом и даже отколола шутку, так что парень сразу оживился.

— Он сказал, что поменяет вино на то, которое нам действительно понравится, — перевела Саша.

Ее бесполезный институт впервые оказался кстати.

— Отлично. А то я уже начал думать, что вы договорились сбежать от меня.

— Да, он красавец.

— Мне нравится, когда ты такая.

— Какая?

— Игривая. Стоит тебя немного приревновать, и ты начинаешь светиться.

— А мне нравится тебя пугать! Ты так щуришься и раздуваешь ноздри, когда боишься! У тебя такой глупый вид, что ради него я готова каждый день выбрасываться из окна или убегать с официантом. А вот и вино!

Официант не дал попробовать, а сразу уверенно разлил вино по бокалам, потом наклонился над Сашей и промурлыкал что-то, вытягивая губы.

— Он предлагает взять к вину паштета.

— Пусть несет, что ему вздумается. Я тут, похоже, ничего не решаю.

— Он спрашивает, чем ты недоволен, — она звонко хихикнула.

— Скажи, что моя жена вьет из меня веревки.

Саша перевела. Все засмеялись.

— Он говорит, что тебе очень повезло с такой красавицей.

Саша поднесла бокал к губам и потянула носом. Она с удовольствием сделала несколько глотков.

— Спасибо тебе, — сказала она.

— Нет-нет, я не хочу, чтобы ты переходила на лирику.

— Правда, спасибо.

Илья кивнул. Он не разобрал вкуса вина, потому что действительно был очень голоден и устал от дороги. Он прикончил первый бокал и нашел на себе теплый взгляд Саши, положил свою ладонь на ее ладонь и легко похлопал. Он старался держаться все в том же шутливом образе, но, когда она поцеловала вдруг его руку и прижалась к ней щекой, он, будто зараженный нежностью, убрал волосы и поцеловал горячий висок.

— Excusez-moi! — прокряхтел официант.

И поставил на стол вместо их влюбленных голов две огромные миски салата.

Следующим днем, ближе к обеду, разбуженный частым стуком, Илья спустился с мансарды, где была устроена спальня, и раскрыл балконную дверь. Он быстро глянул вниз и сразу нашел причину шума — в соседнем дворе шла игра в баскетбол, потом он посмотрел на небо, глубокое и ясное, хорошее небо, улыбнулся с прищуром, как дремлющий кот, и вернулся к Саше. Илья стянул с ее плеч одеяло, и она недовольно простонала свое длинное печальное «ну-у-у?».

— Вставай-вставай… Там солнце, не поверишь!

— Кто там стучит?

— Какой-то мальчишка на баскетбольной площадке кидает мяч в корзину.

Саша вернула себе одеяло.

— И ты кинься в него чем-нибудь! А надежней было бы спуститься и прикончить его.

— Обязательно. Но ты просыпайся. Мы идем гулять.

Она зевнула, оглядела еще непривычное пространство.

— Голова…

— Болит?

— Наверное, акклиматизация.

— Это не акклиматизация, а похмелье. Лечится довольно просто.

— Тебе виднее, дорогой, ты у нас и врач, и пьяница.

— Поэтому как врач я прописываю тебе прогулки, а как пьяница — вино.

— Господи, какая я ленивая! — сказала Саша и повернулась на другой бок.

— Предлагаю устроить пикник на Марсовом поле.

— Не забудьте штопор, доктор.

— Когда бы мы ни вышли из дому, на улице всегда вечер, — сказал он с досадой и разложил на мокрой траве припасы: сэндвичи с сыром, ветчину, нарезанную так тонко, что из нее вышел весь вкус, две плитки молочного шоколада и бутылку вина, недешевого, купленного по совету учтивого продавца. Учтивость в Париже, уже понял Илья, выгодна всегда тому, кто учтив.

— Прекрасно. Ты предлагаешь просыпаться с петухами?

Он откупорил бутылку.

— Не лежать же мы приехали в Париж!

— Ты сегодня особенно занудлив. Мы просто отдыхаем. Расслабься или лучше сфоткай меня на фоне Эйфелевой башни!

Илья сделал несколько кадров.

— Придется встать, если не хочешь, чтобы на фотографии кроме тебя было полсотни незнакомцев.

Она огляделась. Вокруг них гнездились шумные стаи молодых людей. Как они могли испортить кадр? Все они казались симпатичными и юными. И все они пили вино, смеялись беззаботно и уверенно, и на фоне того смеха ее собственный образ представился безголосой угрюмой скульптуркой, слепленной некрасиво и непрочно, — мусор на пленке, брак. Она еще раз с тоскливой завистью посмотрела в сторону смеющихся негодяев и махнула Илье рукой, подзывая к столу.

— Какое вкусное вино, — сказала Саша, отпивая из бумажного стаканчика.

— Да, пьется отлично.

— Я готова посвятить этому жизнь!

Саша покрутила бутылку.

— Чему? Пьянству? Не лучшая цель для…

— Вину, дурачок… Точно! Я придумала! — Она едва не поперхнулась. — Выучусь на дегустатора…

— Сомелье.

— Да, сомелье! И открою винный магазин или бар. И сыр! Завезу разных сыров, твердых, мягких, с плесенью, с корочкой, козьих, вонючих! Всех, что есть… Что скажешь?

— Скажу, что тебе повезло, я несказанно богат и готов хоть завтра вложить свои двести евро в сеть винных магазинов.

— Не переживай о деньгах. Я охмурю какого-нибудь старого миллионера с шато с виноградниками и…

— И изведешь его своими припадками. Если, конечно, не сбежишь до того с официантом!

— Злопамятный, ах какой ты злопамятный! Роман с официантом в прошлом. Перед тобой Александра… — Она долго подбирала новую фамилию. — Александра Дюруа! Хищная и расчетливая женщина.

— За Александру Дюруа и ее винную империю!

Они беззвучно чокнулись и выпили, насилу сдерживая приступ хохота. Саша сменила позу, утопила коленки в траве и выпрямила к небу затекшие руки. Потом она изнеженно потянулась, обнажив белые подмышки, и с придыханием сообщила:

— Мы должны подняться на нее прямо сейчас.

Илья смерил взглядом башню, опрокинулся и распластался по земле.

— Нет! Только не это. Как все хорошо начиналось, — замычал он, держась за траву и мотая головой.

Саша схватила его за ворот, потянула к себе.

— Брось меня здесь. Беги со своим официантом, со своим золотым старичком, но, прошу, не тащи меня на эту дуру.

— Она тебе понравится! Не лежать же мы приехали в Париж.

— Мне хватает лестниц в нашем доме.

— Когда еще? А я тебя поцелую!

Они отстояли очередь за билетами, дающими проход до третьего, вершинного этажа. Решили воспользоваться лестницей до второй платформы, а потом взять лифт. Саша шла впереди, Илья ступал за нею следом. Скоро ноги зажгло — она пожаловалась ему, и они поменялись: он поднимался первым, перед носом уже не летал обрез юбки, и ему приходилось оглядываться каждый раз, чтобы проверить, поспевает ли за ним Саша, и при каждом таком повороте он крепко сжимал поручень мокрой ладонью, и ему чудилось, как поручень выскальзывает и он срывается со ступеней. Взобравшись на первый этаж, они прошли к центру платформы, где Саша обнаружила стеклянный пол, который она тут же решила проверить на прочность, смело ударяя под собою пяткой. Потом она просила фотографировать ее над бездной и все продолжала прыгать, замирая на снимках с веером темных волос и безумной улыбкой. Он оттащил ее за руку и, не ослабляя хватки, провел по краю площадки, точно вдоль борта парохода с волнующейся на волнах палубой.

— Вон там, ты видишь? Вон купол Сакре-Кёр, там мы живем, — сказал он липким голосом.

— Отсюда его видно даже лучше, чем с нашей мансарды.

Илья вытянул объектив и снял призрачный холм Монмартра, сменил фокус, прицелился снова. И опять храм вышел размыто, как тающий над морем мираж.

— Долго ты? — спросила Саша, дергая ремень фотоаппарата, отводя взгляд и всем своим видом показывая, что ей тут скучно и пора идти выше.

И они поднялись выше, и платформа второго этажа показалась Илье еще мягче. Он всматривался в просветы конструкций и крепче сжимал ладонь жены. В очереди к лифту он признался, что хочет остаться.

— Неужели мы зря купили билеты на самый верх?!

— Иди одна. Я подожду тебя здесь.

— Брось! Это не страшно.

— Я не боюсь. Давай скажу тебе это еще раз. Не боюсь. Сходи одна, сделай пару фото. — Он снял с шеи и отдал ей фотоаппарат. Саша, поцеловав воздух перед остолбеневшим мужем, исчезла в очереди на подъем.

Илья вернулся к лестнице, подальше от решетки, и стал дожидаться. Он присел на холодную балку, покрытую множеством клепок, и закрыл глаза. Слышно было, как скребут и лязгают по металлу подошвы и чужие голоса шаркают мимо, повисают рядом вдохновленные вздохи и цоканье и летит чей-то визгливый подгоняющий крик, он слышал щелчки затворов, хруст лифтовых канатов и прочие-прочие звуки, напоминающие ему кишение раков в чугунном котелке. Подул прохладный ветер, и Илья его тоже услышал. Ему показалось, что башня качнулась и не может вернуться в вертикаль. И только Илья собирался упасть на колено, как перед веками вспыхнул свет. Он открыл глаза и, очнувшись от вспышки, увидел перед собой объектив камеры и Сашину улыбку за ним.

— Какой ты бледный, — сказала она, рассматривая снимок.

Саша показала фото, на котором он увидел свое смятение и страх.

— Гадость, а не рожа. Удали.

— Давай попросим кого-нибудь нас сфотографировать? Excusez… Excusez-moi! — Саша вручила фотоаппарат молодому и загорелому мужчине в шортах, который, конечно, был американец и не понимал ее любезной болтовни. — Ну, обними меня? Encore une fois s’il vous plaît!^[1] Ты что такой грустный? Давай поцелуемся?.. Une fois! Merci beaucoup!^[2]

Она вернула камеру и промотала снимки.

— Ничего не видно! Где мы стоим? Как будто в гараже…

— Главное, мы знаем, что это наша фотография на Эйфелевой башне.

Саша кивнула.

— Ты не замерзла тут? Я думаю, пойдет дождь. Нам надо удирать.

На мосту Йена они шли спинами вперед и любовались, как мерцает стрела Эйфелевой башни. Дождь начался, как только они перешли на другой берег и спустились к набережной. Вода хлынула с шумом, по-военному грозно. Музыка на паромах стихла, уличные торгаши свернули товар, толпа потянулась к метро. Кроме них, смотрящих в шипящее масло реки, на набережной оставался еще один старик, бездомный или сумасшедший, под тяжестью дождя его дряхлая фигура вросла в тротуар. Старик промакивал газетой шею и лоб, бумага таяла и липла к коже.

— Какая пошлость! — засмеялась она. — Вино, башня… теперь этот ливень. Будто в слащавом кино. Какая пошлость… Мы обязательно должны поцеловаться!

— Тогда только так!

Он проник рукой под ее волосы, страстно притянул к себе и поцеловал так же нарочито страстно.

— Ну? — спросил он.

— Хочу еще.

Илья поцеловал еще и увидел, как она ослабла в его нелепых объятиях и снова тянется к губам. И вмиг он сам поверил в свой поцелуй, они прижались друг другу крепче, так что промокшая одежда тут же согрелась и приятно жгла от груди до живота.

— Вот так-то, — прошептала она, не открывая глаз.

Он заболел первым. Попросил ее купить в аптеке лекарство от горла. Было раннее утро, привычно гадкое. Саша отказалась выбираться из дому, пока не наметится солнце. Написала ему на бумаге какую-то фразу на французском. В аптеке он отдал записку, его что-то спросили, он что-то пожал плечами. Фармацевт покачал головой. Илья убрал записку в карман.

— Горж, горж^[3], — сказал он, потирая кадык. — Гексэтидин. Или прополоскать что-нибудь дайте.

Продавец что-то пролепетал и развел руки.

— Жо сви медсэн! — прохрипел Илья, полагая, что дело в рецепте. — Горж, горж.

Ему выдали пакет с лекарством, за который он заплатил пять евро. На пороге аптеки Илья раскрыл пакет, пошелестел блистером с гомеопатическими таблетками и выкинул купленное в урну. Он решил идти в магазин, взять для полоскания соды и соли.

На пороге магазина его тихо окликнул чернокожий подросток, одетый в нечто безразмерное, точно посаженный в стог мокрых тряпок. Над тряпками вертелась легкая голова с огромными ушами. Илья припомнил, эти уши он уже видел раньше. Но где? Такие уши… Он не мог их забыть. Илья кивнул подростку, и вместе они прошли через двор и тесный сквер, потом вывернули в захламленный коридор улицы и зашли в комиссионную лавку. В лавке дежурил продавец, который и головы не повернул на вошедших. Прикрыв входную дверь, подросток исчез в подсобке за шторкой стеклянных бусин и явился обратно, когда перезвон уже стал затихать. Его лицо за короткий миг отсутствия сделалось тревожным, глаза не моргали. Он подошел вплотную к Илье и сунул ему в ладонь пакетик.

— Сколько? — спросил Илья в огромное ухо.

— Vingt euros!^[4]

Илья отдал деньги и ухмыльнулся.

— Странный город… Спрей для горла не продали, а траву — пожалуйста.

Парень, не понимая языка, выпрямился, оскалился, задышал, надувая себя, как шар. Илья больше не мог смотреть на него без смеха, а тот только крепче злился. Испуганный взгляд его окоченел. Он начал выталкивать Илью на улицу и размахивать перед собой руками.

— Уймись ты! Мне нужно купить зонт. Зонтик, блядь. Параплюи! — сказал Илья. Он положил на прилавок пять евро и снял с вешалки зонт. Продавец едва заметно дернул носом.

— Как тебя зовут? Comment t’appelles-tu? — спросил Илья, так и не сдвинувшись с места.

В ответ ему прилетел рой жужжащих слов, среди которых он услышал лишь одно, напоминающее имя.

— Юго?

— Юго!

— Слушай, Юго, — сказал Илья. — А ведь я тебя узнал! У меня есть к тебе дело.

Он отсчитал еще тридцать евро и протянул их новому знакомому.

— Что это? — спросила Саша, разбуженная дымом. — Ингаляции от горла. — Где ты достал? — В аптеке. Ты же сама написала рецепт. — Помогает? Она раскрыла балконную дверь, из-за которой слышался один и тот же бесконечный стук.

— Ты знаешь, медицина в Европе шагнула далеко вперед. — Илья выпустил сладкий дым и передал закрутку Саше.

— Только в качестве предупреждения эпидемии, — сказал она и затянулась. — Сегодня мы идем в Лувр.

— Исключено. У меня ужасный насморк. Боюсь, если я чихну — то испорчу какой-нибудь шедевр.

Она прожевала дым и пустила его вниз с балкона.

— Он все играет. Каждое утро стучит! Наверное, он играл и в тот день, когда мы заехали, просто мы заехали после обеда.

— Странно, что его еще не прикончили.

— Может быть, он тут вместо будильника. Мне его даже жалко.

— Почему? Я наблюдал за ним, — сказал Илья. В стрекоте дождя он невольно считал влажные удары мяча и бряцанье баскетбольной корзины. — Он хорошо тренируется. И всегда попадает в кольцо.

— Не знаю, просто жалко. Он весь мокрый. Хотя я иногда путаюсь в своих чувствах. Может, я жалею себя? А к нему у меня только зависть. Он такой упорный и, как ты заметил, всегда попадает в цель. Я не способна на такое.

— Закинуть мяч в корзину не так уж сложно.

— Прекрати. Я говорю о своей никчемности. У меня нет ни цели, ни воли.

— Просто хватит себя жалеть! Этот парень хорошо бросает мяч, но он не звезда НБА. Он торчит здесь, потому что ему больше нечем заняться. И уж точно этот мелкий баскетболист ничем не лучше тебя.

Она обернулась и подозвала его мутными от слез глазами.

— Сделай бросок, и ты обязательно попадешь, — сказал Илья, обнимая ее плечи.

Саша сняла с себя его объятия и прошлась по комнате. Она подошла к зеркалу и в какой-то растерянной задумчивости взглянула в отражение.

— Если ты не хочешь в Лувр, мы поедем на кладбище.

— Сразу на кладбище? Впредь обещаю сразу с тобой соглашаться.

Им пришлось брать такси, чтобы добраться до Пер-Лашез, а потом стоять под крышей цветочного киоска у ворот кладбища, чтобы не вымокнуть до костей. Саша купила желтые ирисы, и он гадал, на какую могилу она собралась их положить.

Когда дождь стих, они прошли в ворота и направились к центру кладбища. Он увидел, что по правую руку, на площади колумбария толпятся люди. Они обменивались рукопожатиями и быстрыми поцелуями, их лица были строги и вместе с тем улыбались твердо и приветливо. Публика прибывала. В тени аркады колыхались лепестки дамских шляпок и поблескивали плечи черных пиджаков. У стен крематория, огромного желтоголового здания, похожего на мечеть с печной трубой вместо минарета, выстроилась очередь венков.

— Хоронят какую-то шишку, — сказал Илья, рассматривая процессию.

— Потому что много народу?

— Потому что никто не плачет. Это больше похоже не на похороны, а на светский прием. Не хватает только шампанского.

— А я б хотела, чтобы меня похоронили именно так. На Пер-Лашез, без соплей и с шампанским.

— Тогда не умирай, пока я не раздам долги за наш отпуск.

— И все же мне кажется, что это красивое прощание.

— В смерти не может быть ничего красивого, если с головой у тебя все нормально.

— Как ты меня достал.

— Мне просто странно. Я впервые вижу, чтоб на похоронах все улыбались.

— Тогда пойдем я покажу тебе могилу, которую все целуют.

— И кто там лежит?

— Поэт.

— Мог бы догадаться. Для него ты купила цветы?

— Может, я их купила для себя?

Саша положила ирисы на пятки летящему сфинксу на могиле Оскара Уайльда. Илья немедленно сочинил стихотворение: «Официант остался в прошлом, винодела не видать. Остается невозможность к привиденью ревновать». Потом они обошли с десяток могил, и на каждой он скучающе вздыхал, а она фотографировала надгробие.

— Сколько еще твоих знакомых нам нужно повидать?

— Ты устал?

— Я хочу есть. Ты замечала, что на кладбищах всегда хочется есть?

— Это от травки. Пройдет. Нам остался Пруст, Бальзак, Мольер, Лафонтен…

— Выбери кого-нибудь одного.

— Я выбираю не обедать.

— Давай хотя бы выпьем где-нибудь вина, а потом снова вернемся к твоим покойникам.

— Я вдруг подумала…

— О чем?

— Помнишь, под какой ливень мы вчера попали?

— Это было романтично.

— Рядом стоял бездомный. У него не было зонта. Он промок до нитки, но ему как будто было все равно.

Илья вспомнил бродягу, придавленного дождем, его жалкие, не смотрящие никуда глаза и бурые пальцы в обрывках газеты.

— Да, я тоже его заметил. К чему это ты?

— Мне кажется, я на него похожа.

— Ты немного симпатичнее.

— Я иногда стою, не в силах пошевелиться. И мне все равно.

Илья молчал. Ему не хотелось больше шутить. Он приготовился к тяжелому разговору, почесал холку и сказал как бы про себя:

— Ты не всегда будешь чувствовать эту слабость.

— Нет-нет, теперь я больше ее не чувствую!

— Но ты сказала…

— Дома я только и делала, что спала. Как кошка. И кофе не брало. А тут… Знаешь, я увидела этого беднягу и подумала, что я такая же. Но что-то изменилось, когда мы прилетели в Париж.

— Утром ты говорила, что ни на что не способна.

— Минутная слабость. Я поняла, что не хочу быть похожей на старика под дождем. Будто кто-то включил свет и разбудил меня.

— Ты сама себя разбудила, — сказал Илья.

— Неважно. У меня появились силы, — Саша закивала, радуясь своему открытию. — Много сил!

— Вот и не трать их понапрасну, — сказал Илья.

— Обязательно потрачу! Сегодня же! — глаза ее зажглись нетерпением. — Пойдем! Ну?

Саша подхватила юбку и взбежала по лестнице, ведущей к античному мавзолею.

Весь новый день она была полна свежести, точно вскрылось секретное дно и под ним забил живительный ключ. Сегодня же они оказались в Лувре и на колесе обозрения, гуляли по парку Тюильри, истоптали Латинский квартал. Решимости в ее шаге становилось все больше, Саша была одержима превращением и праздновала победу над прошедшей тоской.

Так миновала неделя. Они уже не осматривали Париж, они жили в Париже. Здоровались с ветхой соседкой, пили вино на завтрак, не стеснялись раскрытых окон и штор: ему даже запомнилась фраза — когда он ходил голый и уставший по квартире в поисках своего бокала, Саша, обернувшаяся в простыню и нежно раскрасневшаяся, сказала: «Меня возбуждает твоя звериная голожопость». И даже когда у нее следом заболело горло, и Илья был, конечно, виновен, что оказался заразен, — даже в болезни она была счастлива и весела.

Они истоптали Монмартр так, что могли подсказывать дорогу туристам. Они изучили купол Сакре-Кёр со всех сторон, и теперь из окон мансарды он виделся всегда ясно.

Однажды, проснувшись от стука баскетбольного мяча, Илья заставил Сашу спуститься вниз. Они перешли улицу и постучались в пластиковые ворота спортивной площадки.

— Познакомься, это Юго, — сказал Илья.

— Bonjour! — сказала Саша.

Юго поднял ладонь вместо приветствия и пропустил их. Баскетбольное поле показалось Саше намного больше, чем виделось с балкона. Юго обтер мяч рукавом толстовки, сжал его, будто проверяя на упругость, и бросил Саше. Она встала под корзину, подняла мяч над головой, потом поднесла его к подбородку и поглядела с прицелом на кольцо.

— Нет! Я не умею! — она засмеялась и обняла мяч.

Юго по-лошадиному фыркнул.

— Я правда не умею! Apprends-moi à jouer au basket!^[5]

Юго с удивлением поднял плечи.

— Lancez juste, madame!

— Просто бросай, — повторил Илья. — У тебя получится.

Саша повернулась к корзине, долго смотрела на нее, держа мяч у груди. Наконец она сжалась, а после сделала бросок. Мяч ударился о щит, заплясал над кольцом и с приятным лязгом нырнул в сетку.