Тьма египетская

В душе мемфисского правителя царила неприятная неразбериха. У него были основания и радоваться жизни, и умирать от дурных предчувствий. Еще сегодня утром, разглядывая свое отражение в безжалостном зеркале, он чувствовал себя обреченным, теперь появилась у него надежда. Может статься, поможет трактат, составленный лучшими умами под золотым навесом Авариса. Река времени неостановима, но Бакенсети не раз видел, как усилиями простых человеков удавалось, пусть на краткое время, повернуть вспять течение другой великой реки — Хапи. Человек мал, жалок, смертен, но мыслит и видит иногда плоды своего умственного упорства. А может, окажется полезен черный лесной колдун? При всей своей вере в силу точных современных наук (столичное воспитание), князь в глубине души оставлял местечко для маленького, темного, мохнатого суеверия. Если спасение придет от него, пусть! Есть вещи, стоящие выше любых наук. Любовь и счастье, например. Апоп сам так всегда говорит.

Смущало немного то, что помощь приходилось ждать из рук каменноподобного брата. Он теперь радуется своей мрачной могильной радостью. Увидел младшего брата на коленях пред собою, доказал, превзошел. Ничтожный собеседник мертвецов! Он никогда не поймет, что одурачен, что возвышаясь над питомцем высшего столичного круга, он на самом деле валится в ничтожную египетскую пыль.

Особенно хвалил себя Бакенсети за мысль о краже Мериптаха. Брат получит не только мальчишку, но и всю вину за его непоявление при дворе. Пусть хранитель родника родовой крови радуется. Ему сейчас не дано постичь всю бессмысленность этой победы.

Второй причиной для возобновления приятных надежд в душе Бакенсети был визит столь высоко стоящего при царе человека, как Мегила. Своими обычными вассалами и данниками Апоп управлял по большей части через обычных чиновников царской канцелярии. Иные номархи и правители городов за всю жизнь не видели перед собою никого из родовитых гиксосов, никого старше начальника гарнизона. Появление «царского брата» смело можно было зачесть как высочайшее отличие. Послав чиновника такого ранга к Бакенсети, Апоп как бы подтверждал особый статус своих отношений с мемфисским князем.

Но была и неприятная сторона в появлении именно этого гостя. Мегила никогда и никуда не отправлялся с целями пустыми, церемониальными. Он всегда мчался в место, где завязался некий узел, требующий проявления ума, решительности и воли.

Что такое случилось в городе сикомор, если этот серолицый гений здесь?!

Впрочем, одну неприятную тему для разговора с царскими людьми Бакенсети предчувствовал — отряд Небамона. Власть Апопа над страной держалась на военной силе, которую представляли собой гарнизоны конников, набранные в основном из мужчин степного племени шаззу и расставленные во всех столицах номов и в крупных городах. Эти угрюмые, наивные, одетые в трехслойные кожаные панцири воины были как камни, брошенные в ручей египетской жизни. Они нисколько не размягчались ею. Они не учили местного языка, не принимали местных обычаев, предпочитали вонять конским и собственным потом и вычесывать из курчавых волос вшей костяными гребнями, но не желали, как аборигены, мыться по четыре раза в день перед каждой трапезой и брить головы — единственное средство от насекомых. Они использовали местных женщин только для краткого соития и родившихся детей никогда не признавали своими. Никогда не служили в одном гарнизоне более полугода, так что и не имели возможности такого потомства дождаться.

Правители номов и главнейшие храмы имели права только на небольшую стражу. Да и ту составляли большей частью иноземцы. В княжествах дельты и Фаюма это были ливийцы, а в верхней стране нубийские выходцы. Исключение составляли правители Фив. У них было несколько полков обученных египтян. Позволялось это только потому, что Фивы стояли на самой границе владений гиксосского царства и тамошний конный гарнизон был невелик. Для усмирения нубийских разбойников, время от времени набегавших на богатейшие земли этого края, фиванский правитель не мог использовать отряды из нубийцев же и составленные.

А тут Мемфис, город у самой вершины великой дельты, под самым сердцем царства.

Не дожидаясь каверзных вопросов от кожаных гостей, Бакенсети заговорил сам. Полк Небамона это не повод для серьезного беспокойства. Это вообще никакой не полк, это даже не отряд, просто большая разбойничья шайка. В том месте, где гряда гор, отделяющая плодородную долину от ливийской пустыни, отходит от реки на наибольшее расстояние, образуя широкую, частично заболоченную местность, там имеется большое количество старинных полуразрушенных храмовых построек, захваченных дикой растительностью. Там и гнездятся люди человека, называющего себя Небамон. Они грабят крестьян, везущих зелень на рынок Мемфиса, вешают хлебных писцов и землемеров, всегда ненавидимых землепашцами. При появлении конных разъездов они прячутся в свои норы или разбегаются по деревням, притворяясь мирными жителями.

— Разбойники на дорогах и грабители царских могил были в Египте всегда, — закончил князь.

Находившийся тут же согласно ритуалу первый советник Тнефахт добавил деликатно, из-за плеча господина, как бы выдавая свою мысль за княжескую:

— То, что власть Мемфиса в этой истории не замарана, видно хотя бы из имени главаря. Уроженец земли, издревле почитающей зеленого бога, не может носить имени прославляющего бога Амона.

«Царский брат», не повернув головы в сторону толстяка, произнес одними губами:

— Но дошло до нас, что Небамон изменил имя и велит называть себя теперь Хетепни-Птах.

Во рту у Бакенсети стало горько. Князь прекрасно сознавал, что при желании его вместе с неуместным и неумелым защитником можно просто-напросто растоптать. Он судорожно собирал слова для постройки оправдания. Надо повернуть обвинение против Птахотепа. Да, собственно, это будет и справедливо. За собою Бакенсети не ощущал никакой вины, кроме разве что некоторой нерасторопности. Кто другой может быть тайным другом этих безумцев из болотных развалин? Без поддержки кого-то влиятельного здесь в городе эта шайка не смогла бы разрастись настолько, чтобы стать заметной из столицы. Конечно, это он, тихий, осторожный толстячок. Внешне покорен, а в глубине сердца копит яд. Вот откуда это превращение Небамона в Хетепни-Птаха. Почему только мысль об этом не явилась раньше в княжескую голову? Впрочем, Бакенсети отлично знал почему. Не до каменных богов, не до разбойников было ему все последние месяцы. Мысль, явившаяся поздно, лучше мысли, не явившейся вовсе.

Но едва князь открыл рот, чтобы порадовать Мегилу и Гиста своим только что совершенным открытием, как разговор сам собою свернул в сторону. И Небамон, и его подлый полк из опасной громадины, стоящей на пути, вдруг оказались мусором на обочине.

Разговор из слишком серьезного сделался совершенно праздным. Ссыльный аристократ вдруг пустился, ни с того ни с сего, в свои столичные воспоминания. Рассказал несколько забавных историй из своей жизни в «золотой» офицерской школе, потом поведал об удивительном шестипалом карлике, доставленном ко двору Апопа, как раз перед его, Гиста, отбытием на службу в гарнизон Мемфиса.

Княгиня Аа-мес переспросила, правда ли, что карлик был шестипал, потому что до сих пор при своем дворе ей доводилось видеть лишь пятипалых. Получив утвердительный ответ, она по своему обыкновению загадочно улыбнулась.

Сначала Бакенсети вздохнул свободнее. Больше никаких, даже самых мелких, грешков против царской власти он за собой не знал и мог себя успокаивать, что все худшее позади. Только вот непонятно, если Мегила приехал из-за разбойников, почему он так легко отступился от темы? От этой мысли снова стало нарастать беспокойство в душе князя. Когда же Гист повел рассказ о неком человекобыке, родившемся якобы на одном из островов в финикийском море от совокупления местной царицы с рогатым правителем полей и помещенном подальше от любопытствующих глаз в подземный лабиринт, Бакенсети уже снова нервничал с прежним жаром.

— Ну, это глупости, совершеннейшие глупости, женщина не может зачать от быка.

Светский говорун, сделав еще несколько петель в своем разговоре, вернулся в Аварис и в свою молодость. Глаза его перестали смеяться, и тон речи отвердел. Молодой ссыльный офицер с подлинным увлечением описывал день своего представления ко двору, все мелкие детали того утра и все подробности своих высоких чувств по поводу предстоящего события. В другой ситуации Бакенсети, может быть, даже разделил бы с ним трепет этого воспоминания, ибо сам хранил в памяти схожее, но сейчас ему было тошно. Он чувствовал, что приближается еще один поворот в разговоре, и боялся его. Что говорить, если спросят об Аменемхете? Обвинить Птахотепа. Пусть за все отвечает он.

— Ведь ваш сын, князь, кажется, достигает в этом году своего четырнадцатилетия, — вступил вдруг Мегила, по-прежнему глядя в пол. — Интересно было бы взглянуть на будущего «царского пастуха»!

Бакенсети все понял — они здесь из-за мальчика, но при этом был сбит с толку. Ему совершенно отчетливо почудилось, что серолицый гость, высказывая эту просьбу, не слишком жаждал ее удовлетворения. Хотя, кто его поймет, этого человека. Сердце и уста его принадлежат разным людям. Из-за этой невнятицы мыслей князь и замешкался на несколько мгновений, и даже начал лепетать, что, мол, сын его не так еще воспитан, чтобы являться пред высокими столичными людьми. Что не умыт, да и вообще занят учением.

Гист, тонко улыбнувшись, заметил, что ни одно из этих препятствий не кажется ему существенным.