Под сенью боярышника

В следующую среду и четверг была очередь Цзинцю ехать домой в Ичан. Она уступила первые положенные ей два выходных своему однокласснику, Крепышу Ли, потому что здоровьем он был как раз не крепок вообще. Его лицо постоянно покрывалось пятнами, что требовало регулярных консультаций в больнице. Но ещё одной причиной, по которой Цзинцю позволила ему съездить вместо неё, было отсутствие денег на поездку домой. Зарплата её матери равнялась чуть более сорока юаням в месяц, и этого должно было хватать на проживание матери и сестры, на карманные деньги брату и на помощь отцу в трудовом лагере. Каждый месяц их расходы превышали доходы. Но внезапно классный руководитель прислал Цзинцю письмо с одним из членов Ассоциации. Школа собиралась устроить грандиозное представление, и классу срочно понадобилась Цзинцю, чтобы хореографически срежиссировать их выход. Они даже собрали ей деньги на автобус, так что выбора у неё не оставалось.

Мать Цзинцю преподавала в начальной школе Средней школы №8 и была коллегой классного руководителя Цзинцю. Классный руководитель знал, что семья Цзинцю бедна, и при регистрации в каждом семестре она устраивала так, что Цзинцю приостанавливали плату за учёбу. Семья не могла позволить себе даже эти три-четыре юаня. Учитель Цзинцю также пыталась уговорить её потребовать стипендию от школы в пятнадцать юаней за семестр, но Цзинцю отказывалась: заявление требовало одобрения всего класса, а она не хотела, чтобы одноклассники знали её положение.

Вместо этого каждый год на летние каникулы она искала временную работу, в основном случайную и неквалифицированную, на стройке: таскала кирпичи, смешивала раствор и наваливала его лопатой в деревянные вёдра для каменщиков. Это означало, что ей приходилось стоять высоко на лестнице, ловить кирпичи, подброшенные снизу, а иногда даже помогать носить тяжёлые цементные панели. Работа была изнурительной и опасной, но Цзинцю удавалось зарабатывать один или два юаня в день, поэтому каждый год она возвращалась на эти галеры.

Мысль о поездке домой теперь и обрадовала её, и обеспокоила. Она была счастлива, что удастся повидать мать и сестру. Мать не отличалась добрым здравием, а сестра ещё слишком юна, так что Цзинцю переживала за них. Она знала, что могла помочь им купить уголь и рис и сделать кое-какую тяжёлую работу по дому. Но на самом деле ей не хотелось уезжать от Третьего Старче. Два дня дома означали два дня без него, и она знала, что не так уж много времени оставалось ей находиться в Западной Деревне до того, как придётся возвращаться в Ичан навсегда.

Когда Тётенька услыхала, что Цзинцю уезжает домой на два дня, она попыталась настоять на том, чтобы Линь проводил её через гору до автобуса. Цзинцю отказалась. Она заявила, что не хочет отрывать его от работы, понимая, что никогда не сможет отплатить ему за доброту той монетой, которой он от неё ждал.

Она знала от Фан, что несколькими годами ранее Линь влюбился в молодую городскую девушку, которую послали учиться у крестьян Западной Деревни. Было похоже, что она отвечала на чувства Линя только потому, что знала, какое влиятельное положение занимал в деревне товарищ Чжан. Позже она торжественно пообещала Линю, что выйдет за него замуж, если тот устроит ей возвращение в город. Линь так и сделал, попросив отца организовать её перевод. Она уехала навсегда, а всем говорила, что Линь сам виноват, потому что не сделал ей предложение. Этот случай сделал Линя посмешищем всей деревни, и даже малыши насмехались над ним: «Глупый Линь, Глупый Линь, / Цыпа улетела и яйцо разбила; / Ищи-свищи её, когда / Она в город упылила».

Долго ещё горе бороздило лицо Линя. Он был вялым, отклоняя все предложения сватовства от друзей и семьи. Но с тех пор, как в их доме появилась Цзинцю, настроение его поднялось, и заметив это, Тётенька стала всячески поощрять Фан воздействовать в этом смысле на Цзинцю. Та решила, что самым изящным способом избежать такого поворота сердечных дел будет попросить Фан сказать Тётеньке, что у Цзинцю плохое классовое происхождение, и она не сможет составить хорошую пару Линю. Прознав про это, Тётенька сама бросилась поговорить с Цзинцю.

— Что значит плохое классовое происхождение? Если ты выйдешь замуж за Линя, то оно улучшится не только у тебя, но и у твоих детей.

Цзинцю побагровела и мысленно взмолилась о том, чтобы земля под ней разверзлась и поглотила её. Она сказала:

— Я молода, молода ещё. Я не планирую найти партнёра так скоро. Я ещё учусь, и вообще, Партия стоит за поздние браки. Я не могу думать об этом, пока мне не исполнится двадцать пять.

— Выйти замуж в двадцать пять? Ты настолько постареешь, что будешь греметь костями как деревянная трещотка ночного сторожа. Девушки у нас в деревне рано выходят замуж. Наше предприятие может добыть тебе лицензию в любое время, так что можешь выйти замуж, когда только захочешь.

Тётенька Чжан заверила Цзинцю:

— Я же не говорю о том, что вы должны пожениться сию минуту. Я только хотела сказать, что если наш Линь тебе по сердцу, то это главное.

Цзинцю не знала, что сказать Тётеньке, и поэтому бросилась к Фан с мольбой объяснить это как-то своей матери.

— Второй Старче и я, нет, это невозможно. Я… не знаю, что ещё сказать, только это невозможно.

Фан всё это чрезвычайно удивило.

— Я знаю, что это невозможно, но не собираюсь быть гонцом с дурными вестями. Тебе придётся самой всё сказать.

За день до того, как Цзинцю должна была уехать в Ичан, пришёл Линь с пылающим лицом.

— Мать сказала мне проводить тебя завтра. Горная дорога пустынна и небезопасна, и далеко… и вода может прибыть в любую минуту.

Цзинцю отчаянно попыталась оправдаться, повторяя раз за разом: «Нет никакой нужды, я могу пройти сама». Внезапно ей в голову пришла одна мысль.

— А на горе есть тигры?

Линь ответил честно:

— Нет, гора небольшая. Я никогда не слышал, что там есть какие-то дикие животные. Моя мать только говорила, что она опасается, что там могут быть… злодеи.

Вообще-то, истина была в том, что Цзинцю очень хотела, чтобы кто-нибудь проводил её через гору, поскольку она не ощущала в себе достаточно храбрости пройти весь путь в одиночку, но она предпочла рискнуть — только бы не быть хоть в чём-то обязанной Линю.

В тот вечер пришёл и Третий Старче. Цзинцю хотела сказать ему, что уезжает на следующий день и пробудет два дня в Ичане, но так и не смогла найти подходящего момента. Она надеялась, что кто-нибудь затронет эту тему, но все её обошли стороной. Может быть, и не надо говорить ему, подумала она, он, возможно, и не придёт сюда в моё отсутствие, а если и придёт, то вряд ли расстроится, не застав меня. Цзинцю вышла из гостиной и возвратилась в свою спальню, сделав вид, что должна написать несколько отчётов. Однако уши свои она оставила в гостиной. Подожду, пока он не попрощается, а потом выскочу незаметно и всё ему расскажу, пообещала она себе.

Она ждала в своей комнате, не написав ни словечка. Когда уже было около десяти, она услышала, как Третий Старче прощается и, пока она панически соображала, как выскочить и сказать ему, он внезапно вошел в её комнату, вытянул ручку из её пальцев и небрежно написал несколько слов на листке бумаги: «Завтра выходи на горную дорогу. Я буду ждать тебя. Восемь часов».

Она подняла голову, чтобы взглянуть на него, и увидела, как улыбка медленно прошлась по его лицу. Он ждал её ответа, но, прежде чем она отважилась ответить, вошла Тётенька.

Третий Старче произнёс громко:

— Спасибо, я пойду, — и вышел.

— За что это он тебя поблагодарил? — с подозрением спросила Тётенька. —

О, он попросил купить ему кое-что в Ичане.

— А я тоже хотела попросить тебя раздобыть мне кое-что.

Тётенька вынула деньги и продолжила:

— Ты не могла бы купить шерсти для Линя и связать ему новый джемпер? Сама определи цвет и рисунок. Юминь сказала мне, что ты в этом сильна.

Цзинцю чувствовала, что не сможет отказать в такой просьбе, поэтому взяла деньги. Она утешала себя: «Я не могу быть невесткой Тётеньки, но связать ему джемпер может быть моими откупными».

В тот вечер Цзинцю не могла спать. Она постоянно доставала листок бумаги с его почерком. Как он узнал, что она уезжает завтра? Разве у него нет работы? Что он скажет, что он сделает? Она была рада, что Третий Старче собрался проводить её, но затем обеспокоилась. Вообще-то предполагается, что девушки должны держать ухо востро с мужчинами, а Третий Старче разве не мужчина? Мы вдвоём, одни на большой дороге. Если он захочет что-нибудь со мной сделать, смогу ли я постоять за себя? Разве мужчина не угроза? Мысли у неё путались. Цзинцю не знала точно, в чём была угроза. Она часто видела объявления о розыске, расклеенные повсюду, с именами мужчин на них, зачёркнутыми крест-накрест красным. Кто-то совершил преступления, за которые их казнили, и, разумеется, она уже слышала слово изнасилование. На полицейских объявлениях попадалось это слово — насильник, и порой даже присутствовало описание преступления, но в самых неопределённых выражениях, так что трудно было сказать точно, что там произошло.

Цзинцю вспомнила, как однажды разглядывала как раз такое объявление. Оно гласило, что мужчина был чрезвычайно жестоким и воткнул отвёртку в нижние покои женщины. Она обсудила это с подружками. Где находятся у женщины эти самые нижние покои? Они сошлись на том, что это должно быть где-то ниже пояса, но куда именно этот насильник воткнул отвёртку? Цзинцю так и не смогла определить это для себя. Все подружки Цзинцю были учениками Средней школы №8 или дочерями учителей в смежной начальной школе. Некоторые из них были чуть-чуть постарше, и, казалось, знали о жизни больше, но им нравилось раскрывать только полуправду и осколочки своего знания. Для Цзинцю решать эту головоломку было как блуждание в тумане.

Она слышала, как люди говорили, что такую-то обрюхатели, такая-то глобус проглотила от такого-то. Цзинцю пыталась представить себе это. Она заключила, что это включало в себя интимную связь с мужчиной, — такая ценная информация поступила от маминой коллеги, чьего сына повалила какая-то его подруга. В гневе мамаша везде ходила и говорила людям: «Эта деваха спала с моим сыном, обрюхатела, а теперь он ей не нужен. Посмотрим, нужна ли она будет кому-нибудь!»

Размышляя над всеми этими рассказами и сплетнями, Цзинцю разработала план: завтра она пойдёт через перевал с Третьим Старче, но будет бдительна. Поскольку спать на горе она не намеревалась, то и риска забрюхатеть вроде бы нет, но пусть лучше он идёт впереди: так он не сможет застать её врасплох или повалить на землю. Единственное, что продолжало её беспокоить — а вдруг кто-то увидит их и доложит членам Ассоциации. Это была бы катастрофа!

В семь часов следующего утра Цзинцю встала, причесалась, попрощалась с Тётенькой и в одиночестве вышла из дома. Она сначала шла вверх по реке, переправилась на маленькой лодчонке и стала подниматься в гору.

Вещей у неё с собой было немного, поэтому путь отнимал меньше сил, чем в прошлый раз. И только она достигла вершины, как увидела Третьего Старче. Одет он был не в свою обычную синюю спецовку, а в короткий пиджак, который она никогда не видела на нём прежде и который особенно подчёркивал его длинные ноги. Она внезапно обнаружила, что ей нравятся длинноногие мужчины.

Едва увидев его, она напрочь забыла все свои вчерашние клятвы.

Улыбаясь он смотрел, как она приближается.

— Я видел, как ты вышла. Когда я шёл сюда, то думал, что ты, может быть, и не придёшь.

— Ты что, не работаешь сегодня?

— Я взял отгул.

Он полез в свой рюкзак, вынул яблоко и протянул его ей.

— Ты хоть поела?

— Нет. А ты?

— Тоже нет. Мы можем что-нибудь перехватить в городе.

Он забрал у неё сумку.

— Ты очень отважная. Неужели ты готова была пересечь гору одна? Не боишься шакалов, тигров или пантер?

— Линь говорил мне, что здесь никаких диких животных нет. Он сказал, мне следует только опасаться злодеев.

Третий Старче рассмеялся:

— А я похож на злодея?

— Не знаю.

— Ладно, я не злодей. Тебе ещё предстоит это понять.

— Ты вчера был прямо герой. Тётенька чуть не увидела ту записку.

Сказанное почему-то вызвало у неё волнение и плеснуло красную краску на лицо.

Но Третий Старче этого не заметил.

— Если бы даже она и увидела, то это не имеет никакого значения: она не умеет читать. Да и почерк у меня скверный. Я сам опасался, что ты не сможешь разобрать мои каракули.

Горная дорога была слишком узкой, чтобы они шагали рядом, так что он шёл впереди, и ему приходилось оборачиваться, чтобы что-нибудь сказать.

— Что сказала Тётенька?

— Она хотела, чтобы я купила шерсть для Линя и связала ему джемпер. —

Тётенька метит тебя в свою невестку, вот, что она хочет. Ты знала это? —

Она сказала.

— И ты… согласилась?

Цзинцю от шока чуть не упала.

— О чём ты? Я же ещё школьница.

— Значит ли это, что не будь ты школьницей, то сказала бы да? — поддразнил Третий Старче. — Ты согласилась связать ему джемпер?

— Да.

— Что ж, если ты согласилась связать джемпер ему, то, может быть, свяжешь и мне!

— Ты, как дитё! Если кому-то покупают игрушку, то и тебе подавай? — Она набралась смелости. — Ты уверен, что хочешь, чтобы я связала тебе джемпер? Что твоя жена скажет?

Он даже остановился:

— Какая ещё жена? Кто тебе сказал, что у меня есть жена?

Так, значит, он не женат. Она была в восторге, но подтолкнула его, чтобы двигался дальше.

— Тётенька сказала, что у тебя жена, и когда в прошлый раз ты пропал на время, ты ездил домой навестить семью.

— Я ещё не женат, какая ещё жена? Она старалась свести тебя с Линем, иначе с какой стати ей нести такое? Спроси парней в моей партии, и они тебе скажут, женат я или нет. Если мне не веришь, партии-то поверишь, а?

— С какого перепуга я буду допрашивать твою партию? Какое мне вообще дело, женат ты или нет?

— Меня беспокоило, что у тебя неверное представление о мире, — ответил Третий Старче.

Я ему, должно быть, нравлюсь, иначе с чего бы он переживал, что у меня неверное представление, подумала Цзинцю. Но что-то мешало ей продолжать расспросы. Она подошла к волнующей, но опасной точке и видела, что и ему, похоже, не хотелось продолжать, и решила рассказать ему о своей семье. Искренне, только правду, и посмотреть, как он воспримет. Она рассказала об обвинениях своего отца, как его выдворили из города в село без права возвращения для него и её брата, — Цзинцю рассказала всё. Он слушал, не прерывая, а вопросы задавал только тогда, когда она не могла подобрать подходящих слов.

Цзинцю рассказывала:

— Я помню, что в начале Культурной революции мою мать ещё не преследовали. Как-то вечером, когда я была со своими друзьями, мы побежали в актовый зал в школе, где она работала, поскольку услышали шум и хотели посмотреть, что там происходит. Мы знали, что там часто проводят собрания классовой борьбы. Мы думали, что сессии классовой борьбы забавны, там можно посмотреть на людей, которых критикуют как предателей революции. В тот день учительница по имени Чжу Цзяцзин каялась в том, что была предателем, но только для того, чтобы спасти себя. Она говорила, что никогда не дезертировала с трудового фронта и никогда не предавала товарища. Её часто вызывали на сессии классовой борьбы, но она всегда была совершенно спокойной, с высоко поднятой головой, и отвечала холодно: «Вы говорите не по делу. Это неправда, и я не потружусь отвечать». Но однажды я пошла с друзьями в актовый зал как обычно, чтобы посмотреть, что там происходит, и на сей раз увидела свою мать с опущенной головой посреди критикующей её толпы. Мои друзья стали смеяться надо мной и передразнивать мою мать. Я так испугалась, что помчалась домой, спряталась и заплакала. Когда мать вернулась, она ничего не сказала, потому что думала, что я ничего не видела. Когда наступил день и её должны были публично критиковать, она знала, что не сможет уже скрыть это от нас. Поэтому за обедом она дала сестре и мне немного денег и сказала нам идти на рынок через реку и не возвращаться до ужина. Мы протолкались на рынке до пяти часов. Но как только мы вошли в школьные ворота, то увидели плакат, такой большой, что, казалось, он закрывал небо, и на нём было имя моей матери, написанное вверх тормашками, зачёркнутое красным крест-накрест, и клеймо — исторический контрреволюционер. Дома я увидела, что мать выплакала докрасна свои глаза, её лицо распухло с одной стороны, губы тоже, а голова была побрита. Она сидела перед зеркалом, пытаясь убрать ножницами оставшиеся клочки волос. Мама — гордый человек, с сильным чувством собственного достоинства. Она не могла вынести того, что её вот так, публично, поносили. Она прижала нас к себе, пока мы плакали, и сказала, что если бы не мы, трое её детей, то она бы и жить не стала.

Третий Старче произнёс мягко:

— У тебя удивительно сильная мать, которая может вытерпеть такую боль и унижение ради своих детей. Не расстраивайся так уж, у многих случалось такое; надо просто через это пройти. Будь как эта женщина Чжу, подними выше голову, будь гордой и не позволяй этому всему овладеть тобой.

Цзинцю подумала, что его классовое чутьё что-то перепутало: как он может сравнивать действия моей матери с этой предательницей Чжу? Она расстроилась.

— Моя мать не исторический контрреволюционер, её потом оправдали. Ей разрешили преподавать. Те люди ошиблись. Отец моей матери вступил в Коммунистическую партию, но когда он переехал, то просто не смог найти свою новую местную ячейку. А люди утверждали, что он уехал намеренно. Незадолго до Освобождения его арестовали, и прежде, чем они потрудились прояснить всю эту историю, он заболел и умер в заключении. Но это не вина моей матери.

Третий Старче попытался успокоить её.

— Самое важное, что ты веришь в неё, потому что даже если бы она и была историческим контрреволюционером, она всё равно замечательная мать. Политика… кто знает? Не используй политические ярлыки, чтобы судить о своих близких.

Цзинцю рассердилась:

— Ты говоришь точно так же, как та предательница Чжу. Её дочь спросила у неё, зачем она оговорила себя? Ведь если бы она этого не сделала, то сегодня стала бы мучеником революции. И та ответила: «Я не боюсь ни побоев, ни смерти, но твой отец в тюрьме, и если я не сознаюсь, то ты будешь жить впроголодь до самой смерти».

Третий Старче сделал длинный выдох.

— С одной стороны, она должна думать о своих детях, а с другой, о причине. Предполагаю, как трудно ей было выбирать. Но если она никого не предала, то не было никакой нужды наказывать её вот так. В то время у Партии была политика — чтобы остаться у власти — после тюремного заключения выходить из Партии, только поместив объявление в газете. Если ты никого не предал, всё было прекрасно. Некоторые, кто занимал высокое положение, но позже попали в заключение, так и сделали.

Он назвал несколько имён для примера. Цзинцю слушала ошеломлённо:

— Да ты просто реакционер!

Он рассмеялся.

— Ты что, собираешься разоблачить меня? Это всё секреты полишинеля в высших эшелонах Партии, даже те, кто в иерархии пониже, знают кое-что об этом, — поддразнил он. — Ты слишком наивна. Если хочешь меня разоблачить, то я во всём сознаюсь и умру у тебя на руках вполне довольный. Всё, что попрошу, так это то, чтобы после моей смерти и похорон ты посадила цветы боярышника на моей могиле и поставила сверху камень со словами: «Здесь лежит человек, которого я любила».

Она вскинула руку, как будто намереваясь ударить его:

— Не неси чепуху, а то я не буду слушать.

Он наклонился к ней, подставляясь под её удар, но заметив, что она не приближается к нему, выпрямился снова.

— История моей матери, может быть, ещё трагичнее, чем история твоей. В молодости она была прогрессивна, очень революционна. Она лично заставила охранников фабрики искать спрятанную собственность своего капиталиста-отца. Она наблюдала своими собственными глазами, совершенно спокойно, как люди допрашивали и мучили его. Она думала, что всё это для дела революции. После замужества, однако, она вела себя скромно, работая в штате Центра искусств горсовета. Она была замужем за моим отцом много лет, и всё это время жила отдельно от своего собственного отца, но в основе своей она всё равно оставалась капиталистическим интеллектуалом. Ей нравились литература, романы, красивые вещи. Она читала много книг, любила поэзию — даже сама писала что-то — но никому не показывала, потому что знала, что это будет считаться буржуазным. Во время Культурной революции моего отца осудили как попутчика капиталистов, раскритиковали и подвергли остракизму, а нас выселили из нашей армейской квартиры. Мою мать тоже называли капиталистом и коррумпированным работником. Они использовали жестокие методы, чтобы соблазнить моего отца окунуться в эту мутную водичку. В то время Центр искусств горсовета был заклеен вульгарными плакатами, которые описывали мою мать как непристойную, бесстыдную женщину. Как и твоя мать, она была очень горда. Прежде её никогда не прогоняли через строй, поэтому у неё не было опыта, как справиться со всем этим. Она спорила с ними, приводила доводы в свою защиту, но чем больше она сопротивлялась, тем хуже всё становилось. Они использовали самые разные способы унизить её, давили на неё, чтобы она поделилась подробностями, которые заманили бы моего отца в ловушку. Каждый день, когда она возвращалась домой, то долго мылась, пытаясь отодрать от себя всю грязь их оскорблений. Они уязвляли её, пока она уже не могла подняться, и только тогда ей дозволяли пойти домой зализывать раны. Всё это время моего отца критиковали в провинциальных и столичных газетах. Страница за страницей становились всё более наступательными, говоря, что его образ жизни был захудалым, что он соблазнял и насиловал медсестёр, секретарей и конторских служащих. Моя мать продолжала бороться, но и её, наконец, сломали тем, что она поверила в предательство моего отца. Она взяла белый шарф, и с его помощью свела счёты с жизнью. Она оставила нам записку: «Пусть ты и чист по сути, но если судьба твоя мутна, а родился ты не вовремя, тебя пожалеют только после твоей смерти».

Цзинцю спросила тихо:

— Твой отец в самом деле всё это вытворял?

— Не знаю. Думаю, отец любил мою мать, хотя и не знал, как надо правильно любить её так, чтобы ей это доставляло удовольствие. И всё же он её любил. Прошли уже годы с тех пор, как моя мать умерла, и отца восстановили на прежней должности. Многие пытались свести его с другими женщинами, но он так и не женился больше. Мой отец всегда говорит, что Председатель Mao понял суть жизни, когда сказал: «Победа приходит только после дальнейшей борьбы». Иногда, когда чувствуешь, что уткнулся в тупик, когда думаешь, что не осталось никакой надежды, если поборешься ещё чуть-чуть и ещё чуть-чуть, ты увидишь проблеск успеха.

Цзинцю была потрясена от того, что он испытал такое горе. Она хотела успокоить его, но не знала, что сказать. Они шагали в тишине, пока он не удивил её вопросом:

— А можно я поеду с тобой в Ичан?

— Зачем тебе ехать со мной в Ичан? Если мать увидит или мой учитель, или одноклассники, то они подумают…

Она осеклась.

— Что они подумают?

— Они подумают, подумают, что… ну, это произвело бы плохое впечатление.

Он засмеялся.

— Я тебя так напугал, что ты потеряла дар речи. Успокойся. Если ты скажешь, что мне нельзя ехать с тобой, то я и не поеду. Твои слова мне приказ. — Он продолжал осторожно: — А можно мне подождать тебя в городе, пока ты не вернёшься? Ты же этой дорогой пойдёшь назад, верно? Как можно быть спокойным, зная, что ты шагаешь назад всю дорогу одна?

Она была благодарна ему за то, что он сделал ей одолжение. Она сказала, что ему нельзя ехать с нею в Ичан — он и не поехал.

— Я поеду четырёхчасовым автобусом завтра, так что здесь буду в пять. —

Буду ждать тебя на автостанции.

Они продолжили путь, радостные в своём молчании, пока Цзинцю не сказала:

— Расскажи мне какую-нибудь историю. Ты прочитал так много книг, что, вероятно, у тебя в запасе много историй. Расскажи мне какую-нибудь.

Он рассказывал ей истории, и после того, как одна подходила к концу, Цзинцю подсказывала: «А ещё одну?» Так они продолжали, пока, наконец, он не рассказал ей историю о молодом парне, который, чтобы продолжить карьеру своего отца, согласился жениться на дочери отцова начальника. Но так как парень не был влюблён, он всё время откладывал свадьбу. А потом однажды он встретил девушку, в которую действительно влюбился и захотел на ней жениться. Но проблема состояла в том, что, когда девушка узнала, что он помолвлен, то сказала, что не может доверять ему. На этом моменте Третий Старче прервался. —

А потом что? Закончи историю.

— Я не знаю конца этой истории. Если бы ты была на месте той девушки — я имею в виду, если бы ты была девушкой, в которую тот парень влюбился, как бы ты поступила?

Цзинцю задумалась над его вопросом.

— Я думаю, если тот парень мог нарушить обещание другой девушке, то… если бы я была той, второй девушкой, я бы ему тоже не доверилась. — Слабое подозрение кольнуло её. — Это твоя история? Ты рассказывал о себе?

Он покачал головой.

— Нет, я взял её из книг, которые читал. Все любовные романы одинаковы. Ты читала «Ромео и Джульетту»? Ромео страстно любит Джульетту, верно? Но не надо забывать, что до встречи с Джульеттой ему нравилась другая девушка.

— Неужели?

— А ты забыла? Ромео знакомится с Джульеттой на балу, куда он пошёл, чтобы найти другую девушку, но когда он видит Джульетту, то влюбляется в неё. Так можно ли говорить, что только из-за того, что он бросил первую девушку, он наверняка собирался сделать то же самое и с Джульеттой?

Цзинцю подумала о том, что он сказал, и ответила:

— Но у него не было времени бросить Джульетту, потому что он умер вскоре после встречи с ней.

— Я только что придумал конец своей истории: парень сходит с ума и пытается повсюду искать девушку, но не может найти и от невозможности жить без неё кончает с собой.

— Ты точно всё это придумал.