Литературные раздумья. 220 лет Виктору Гюго

Поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной Гильдии писателей (Германия), Литературного объединения «Столица» (Иерусалим).

Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. Добиваясь разрешения на репатриацию, участвовал в еврейском национальном движении, являлся одним из руководителей нелегального литературно-исторического семинара «Рижские чтения по иудаике». В Израиле с 1988 года.

Автор шести книг поэтических переводов и двух книг прозы. Лауреат премии СРПИ им. Давида Самойлова, лауреат литературной премии «Русское слово», номинант на премию Российской Гильдии мастеров перевода. Президиумом Российского союза писателей награждён медалью И. Бунина (1920) и медалью А. Фета (1921).

Михаэль едва поспевал за старшим лейтенантом, хотя тот тащил на себе докторшу, и только удивлялся выносливости этого человека. Нога попадала то в сугроб, то ещё куда-то, где Михаэлю чудилось прикрытое ломким льдом коварное лесное болото. Но больше всего он боялся, что потеряет мелькающую впереди, еле различимую во мраке фигуру в серой шинели. Почему в шинели, а не в тёплом полушубке — этого Михаэль не понимал. Он бы в такой шинели замёрз ещё до того, как забрался в кузов грузовика, а ведь они ехали несколько часов. Водителя не было с ними, и не хотелось думать, что случилось с этим весёлым парнем, всю дорогу развлекавшим свою спутницу разговором. Во время остановок, вызванных заторами, из кабины доносился женский смех. Михаэлю было всё равно, а бывшего комполка это бесило. Он явно ревновал. Теперь виновница смеха молчала, и было непонятно, куда и зачем тащит убитую этот старлей. В том, что доктор мертва, Михаэль не сомневался. Наконец старший лейтенант остановился и положил тело женщины на землю, подстелив под него свою шинель. Только теперь стало ясно, почему задевавший его всю дорогу и неожиданно спасший ему жизнь разжалованный майор не замёрз. Вопреки всем уставам поверх гимнастёрки на нём был не слишком толстый, но, как видно, очень тёплый шерстяной пуловер.

— С Финской у меня, — проследив за взглядом Михаэля, сказал старший лейтенант. — Как печка греет. — Каким образом ему досталась на войне эта «печка», старлей уточнять не стал. — Ну что, думаю, от немцев мы оторвались. В глубь леса они не сунутся. Сейчас докторшу оживлять будем. И не смотри, как баран. Жива она, жива. Даже не ранена. Сознание только от страха потеряла. Держи!

Вручив Михаэлю флягу, где с большой вероятностью был спирт, старлей похлопал докторшу по щекам. Реакции не последовало. Ничего не изменилось и тогда, когда спаситель удвоил усилия. Расстегнув на враче полушубок и взяв женщину за кисть, он приложил ухо к её груди и, кивнув головой, подтвердил:

— Пульс есть, сердце бьётся. Главное — раскрыть ей рот. А там спирт своё дело сделает.

Вытащив откуда-то нож, старший лейтенант попытался просунуть лезвие между стиснутыми зубами докторши, но раз за разом терпел неудачу. Спустя какое-то время он прекратил попытки и выпрямился, отшвырнув нож и разразившись длинным ругательством. Затем сел на торчавший рядом пень и задумался. Это позволило Михаэлю вклиниться в паузу:

— Позвольте мне. Меня отец учил, как это делать.

Михаэль сказал не всю правду. Учил не столько отец, сколько медсестра Мара. В амбулатории был похожий случай.

— Думаешь, мне не приходилось?! — обиделся бывший майор. — Но у неё зубы не разжимаются! Что хочешь делай! На, бери! — вручил он Михаэлю нож. — Пробуй! Учили его… Умник, едрёна вошь…

Но и вмешательство Михаэля не дало результата. Зубы женщины были по-прежнему плотно сжаты. Михаэлю казалось, что старлей не без удовлетворения смотрит на его бесплодные усилия, хотя ситуация внушала опасения. Если докторша не очнётся, сколько они ещё смогут её тащить? Он лихорадочно пытался вспомнить, не делала ли Мара что-то ещё. Или отец. Уж он бы не спасовал. А что, если нажать с двух сторон на щёки? Нужна лишь щель между зубами. Малюсенькая щель.

Внезапно Михаэль подумал, что, даже вставив между зубами нож, он не будет знать, что делать дальше. Точнее, знать-то он знает, но действовать боится. Надо позвать старлея. У того точно не дрогнет рука. Нужны совместные усилия. Михаэль проклинал свою самоуверенность. Думал, что справится, а сам… Без всякой надежды он нажимал на щёки докторши и вдруг увидел, как старший лейтенант, действуя ножом, другой рукой вливает в маленький изящный рот спирт из грубой солдатской фляги. Значит, подействовало! И в самом деле, молодая женщина сначала захлебнулась так, что спирт пошёл обратно, потом закашлялась и, наконец, открыла глаза.

Через час они втроём пробирались во мраке по заснеженному лесу. Впереди шёл старший лейтенант, строго-настрого приказавший ступать за ним буквально след в след. Кругом были хотя и замёрзшие, но всё равно опасные болота. Перед тем как докторша окончательно пришла в себя и они двинулись в путь, бывший командир полка, а теперь отряда из трёх человек сказал:

— Ну что? Друг друга знаем давно, а толком не познакомились. Игнатьев Павел Афанасьевич, Герой Советского Союза. Старший лейтенант. Был майором, разжаловали. А ты? — повернулся он к Михаэлю.

— Михаил Гольдштейн, заместитель политрука.

— Ну, это мы уже слышали. А вас как, товарищ военврач? — совсем другим тоном обратился Игнатьев к зябко кутавшейся в полушубок, всё ещё страшно бледной докторше.

— Военврач третьего ранга Эстер Котлер. Можете называть Эсфирь, если вам так привычнее. И между прочим, я старше вас по званию.

Михаэль вздрогнул. Эта женщина носила имя его матери.

— Зато я — строевой командир, а вы — врач. Не будем спорить, — миролюбиво и даже с улыбкой предложил Игнатьев. — Я так мыслю, что из нас троих один я знаю, как из леса выбираться. Опыт у меня ещё с Финской. Придётся вам, доктор, и этому молодцу, — кивнул он на Михаэля, — довериться мне.

— А вы в самом деле Герой? — заинтересованно переспросила Эсфирь. — Ой, ведь вы мне жизнь спасли! А я, как дура, молчу.

Она говорила с акцентом, но старшему лейтенанту это, похоже, нравилось.

— Потом благодарить будете, когда из чащи выйдем, — скромно отозвался Игнатьев, расстёгивая шинель, и, просунув руку в вырез пуловера, вытащил и показал Золотую Звезду.

Михаэль не понимал, почему Эсфирь благодарит одного Игнатьева. Кажется, они со старлеем приводили её в чувство вдвоём. И вдруг Михаэль понял: открыв глаза, докторша увидела перед собой Игнатьева, а не его, Михаэля. И если он сам не расскажет, о его стараниях Эсфирь не узнает. Хотя Михаэлю было досадно, он решил, что лучше молчать, и словно подкрепляя его размышления, Игнатьев сам подошёл к нему.

— Послушай, Рабинович, или как там тебя, — Гольдштейн, — тихо, так, чтобы не слышала Эсфирь, сказал старший лейтенант. — Если б не мой выстрел, немцы давно бы мочились на твой окоченевший труп. Потому что такой салабон, как ты, не догадался в штабе сказать, чтобы тебе оружие выдали. Ты — мой должник, ничего врачихе не рассказывай, не порть мне картину. Понятно? Если спросит, кто её воскресил, о себе помолчи.

— А почему вы стреляли? Вы же евреев не любите.

Игнатьев посмотрел на Михаэля так, словно в первый раз увидел.

— Ты что, действительно такой дурак? Ничего не понимаешь? При чём здесь твои евреи? Да мне всё равно, кто бы на твоём месте был — еврей или чучело. Стрелял не по любви, а потому что ты мой боец, вроде Гриши покойного. И я за тебя отвечаю. Понял теперь? Ну всё. Пять минут на оправку — и двинулись. Только б направление не спутать. К немцам не угодить.

Несмотря на то, что все были на пределе усталости, Игнатьев не давал даже присесть. Не верилось, что новгородскому лесу, этим северным джунглям, когда-нибудь наступит конец. Но после того, как Эсфирь заявила, что скоро опять потеряет сознание, бывший майор согласился на привал. И даже развёл огонь, хотя это было крайне рискованно.

— Товарищ Игнатьев, а за что вам Героя дали? — Глаза у Эсфирь слипались, но любопытство одолевало.

— Для вас, доктор, я просто Павел. А Героя на Финской получил за сумасшедший рейд. Провёл батальон по такому же лесу, как этот, но ещё страшнее, и в тыл финнам ударил. Только пока мы до них дошли, многих потеряли. У них снайперы на деревьях сидели, за это мы их «кукушками» звали. И вот идёшь по лесу, «кукушка» стреляет, а ты всё идёшь, идёшь и думаешь: «Чёт-нечёт, чей черёд?» Эсфирь, вы ноги-то, ноги поближе к костру держите. Не промокли валенки?

— Да нет, кажется…

— А вы снимите, снимите, проверьте. Да к огню поднесите, пусть тепло войдёт. Только не сожгите, бога ради. Дайте лучше мне. Эсфирь — красивое имя, древнее, — продолжал Игнатьев, демонстрируя осведомлённость. — А проще как-нибудь можно? Вот я, например, Паша. А вы?

— Ну, Фира, если хотите.

— Фира, — повторил Игнатьев. — А что? Мне нравится.

Михаэль снова вздрогнул. Фира! Так называли маму её родственники. Где она, что теперь с ней? А этот полковой донжуан не отстаёт. Назовись докторша самым неблагозвучным именем, он бы и тогда заявил, что оно ему нравится. Да, но ведь эта Фира — она из Латышской дивизии. Значит, из Латвии, и скорее всего, из Риги. Тогда обязательно должна знать отца. Его все врачи знали.

— Товарищ военврач, — Михаэль поймал на себе неодобрительный взгляд Игнатьева, недовольного тем, что ему помешали, — вы из Риги?

— Да, — оживилась Эсфирь, — а что?

— Я тоже, — сказал Михаэль. — Мой отец — доктор Гольдштейн. Вы, наверное, слышали?

— Гольдштейн? Залман? Ну конечно! Не просто слышала, а работала вместе с ним. Только не очень долго. Год, не больше. Замечательный доктор и человек интересный. Я даже влюбилась в него немного. Шучу. А вы, значит, его сын? Как вы здесь оказались? Бежали из Риги?

В нескольких словах Михаэль изложил свою эпопею. Эсфирь покачала головой.

— Бедный мальчик! Досталось же вам. А в Риге плохо. Евреев загнали в гетто и большую часть уже расстреляли.

— Откуда вы знаете?

— Мне мама написала. Не представляю, откуда у неё эти сведения и можно ли им верить. Они с папой сначала в Татарии были, в эвакуации, потом в Свердловск перебрались. Большой город, легче. А ваши родители? Боюсь даже спрашивать…

— Остались в Риге.

Оба замолчали. Этим немедленно воспользовался Игнатьев.

— Ну всё! Ещё наговоритесь. А сейчас спать. На сон — два часа. Караульный — Гольдштейн. Возьми автомат. Обращаться умеешь?

— Так точно!

— Разбудишь меня через час.

Михаэля это устраивало. После того, что он услышал, даже сон пропал. Евреи в гетто! Большая часть расстреляна! А родители, Лия? Наступление под Москвой остановилось, идут тяжёлые бои. Рига опять далеко, как узнать, что с родными? Но может быть, им помогают? Ведь были же люди: Марта, Петерис, Зента… Чем больше Михаэль пытался убедить себя, что близкие живы, тем страшнее ему становилось. Что значит — большая часть? Это значит, что немцам хватило нескольких месяцев, чтобы большинство евреев Риги перестало существовать?

Было от чего расстроиться. Михаэль так задумался, что не сразу услышал шорох и хруст. Неясные тени показались в свете костра. Схватившись за автомат, Михаэль дал короткую очередь в воздух. Он не видел, как мгновенно вскочили на ноги Игнатьев и Эсфирь. Люди в маскировочных халатах остановились и уже хотели ответить огнём, когда Игнатьев закричал:

— Не стреляйте! Свои!

«Что он делает? — подумал Михаэль, держа палец на спусковом крючке автомата. — А если это немцы?»

Но бывший майор не ошибся.

— Какие это свои? — раздалось с той стороны. — Кто такие?

— Старший лейтенант Игнатьев и ещё двое со мной. В штаб армии направлялись.

— Какой армии?

— Первой ударной. Немцы на дорогу выскочили, атаковали. Водитель убит.

— Их-то мы и ищем. Лес прочёсываем, — ответил тот же голос, принадлежавший, по-видимому, командиру. — А штаба вашей армии на прежнем месте нет. В бой пошла армия.

— Как в бой? — удивлённо переспросил Игнатьев. — Мы только вчера днём из Двести первой Латышской выехали. Они должны были позже выступить…

— И латыши в бою. Похоже, на этот раз отобьём Старую Руссу. Ну так что? Присоединяйтесь к нам. С немцами разберёмся — решим, что с вами делать. Я — капитан Сорокин. А немцы эти из-под Демянска прорвались.

— Сорокин? Какой Сорокин? — И Михаэль удивился волнению, охватившему Игнатьева. На фронте были тысячи Сорокиных. — Ты под Москвой воевал, капитан? Мне твой голос знаком.

— Воевал, — как видно, слегка растерявшись, ответил Сорокин. — В Двадцатой армии. Погодите! Игнатьев?! Товарищ майор, это вы?!

— Я, капитан. А ты, по-моему, старлеем был.

— Приклеили «шпалу», когда Брагино проклятое взяли. Сколько там народу полегло! Товарищ майор, я хочу, чтоб вы знали…

— Я больше не майор, — негромко сказал Игнатьев. — Командуй, Сорокин, не теряй время. Потом разговаривать будем.

Но поговорить им не удалось. Через два часа капитан Сорокин погиб в бою с прорвавшимися немцами. Легко раненный Игнатьев (осколок гранаты пробил ушанку, но лишь сорвал кожу на голове) подошёл к убитому.

— Эх, Сорокин! — только и сказал он. — Вот и поговорили. Нечего больше выяснять. Земля тебе пухом!

— Возьмёте на себя командование, товарищ старший лейтенант? — спросил невысокий скуластый сержант из группы Сорокина.

— Нет, — качнул головой Игнатьев, — ты командуй, сержант. Лучше меня знаешь, что здесь и как. А мы…

— В Крестцы вам теперь нужно, товарищ командир, — сказал сержант. — Там станция, начальство сидит. Где вам сейчас штаб Первой ударной искать? Не найдёте.

— Вот и расскажешь, как до Крестцов добраться. Ну что, живой? — обратился старший лейтенант к Михаэлю. — Видел тебя в бою. Для такого, как ты, неплохо.

«Как ты» — это надо было понимать шире: «Для такого еврея, как ты». Михаэль собирался с ответом, но Игнатьев переключился на докторшу:

— Вы почему в укрытии не остались, Фира? Я же вам велел не высовываться.

— Знаю. Но я — врач. Где я должна, по-вашему, находиться? Кто должен был раненых вытаскивать?

— А то, что пуля — дура, вы знаете? Без вас бы вытащили. Вам там, где опасность меньше, надо быть, а вы под огонь…

Эсфирь отвечала, но Михаэль уже не слушал. Он машинально отметил, что Фира, кажется, по-настоящему волнует Игнатьева, а сам он всё ещё переживал недавний бой. Гитлеровец целился прямо в голову, но пулю, предназначавшуюся Михаэлю, принял на себя случайно высунувшийся вперёд боец. И хотя от Михаэля ничего не зависело, он, вопреки здравому смыслу, чувствовал себя виновником смерти совершенно неизвестного ему человека и не мог избавиться от этого ощущения. Что с ним случилось? Ведь это не первое сражение. Он уже повоевал под Таллином, под Москвой. Голос Игнатьева оторвал Михаэля от размышлений:

— Гольдштейн! Выступаем! Тебя одного ждём!

В Крестцах они оказались только через день. Ожидая, пока ими начнут заниматься, Игнатьев, видимо что-то вспомнив, стал рассказывать:

— А Сорокин этот, царствие ему небесное, в полку у меня служил. Заместителем по разведке. И когда лейтенант Агафонов, наш лучший разведчик, погиб, хотел я Сорокина в поиск послать. А он отказался. Так и сказал: «Не пойду! Вам, — говорит, — товарищ майор, трупов мало? Столько людей погибло в разведке, а языка так и не взяли». «Вот ты и возьмёшь, Сорокин, — отвечаю. — Или другие должны головы класть, а ты у меня только замом по разведке числиться будешь?!» Слово за слово, я ему судом, трибуналом, а он — ни в какую. Тут Гриша Шварцман и подвернулся разведку возглавить, а Сорокина я арестовать приказал. Только меня самого в штабе дивизии арестовали, а Сорокина, значит, после меня уже выпустили. Потом, когда я из дивизии уезжал, шепнули мне, что Сорокин на меня донос накатал. Дескать, воевать не умею, людей кладу почём зря. Вот об этом он, наверное, и хотел поговорить. Может, покаяться? Жаль, что не успел. Помянуть бы надо, да не осталось у меня. Попробую раздобыть…

Появившийся в коридоре капитан прервал излияния бывшего комполка:

— Кто здесь Игнатьев?

— Я! — отозвался старший лейтенант.

— Пройдите со мной. А вы двое подождите пока.

Игнатьев вернулся через полчаса. Михаэль и Эсфирь сидели в коридоре. За это время Эсфирь успела поведать Михаэлю свою историю.

Когда началась война, она и муж работали в больнице. Муж — известный хирург, заведовал отделением. Эсфирь быстро поняла, что обстановка стремительно ухудшается и оставаться в Риге нельзя. Ей удалось посадить своих родителей в эшелон, родители мужа категорически отказались уезжать, а сам он колебался. Не хотел бросать больных, да и родных оставлять тоже. Из города бежали лишь тогда, когда большая часть дорог, ведущих на восток, была перерезана. Над собой видели только немецкие самолёты, которые бомбили беженцев и расстреливали в упор. Но им повезло. Удалось добраться до старой границы, благополучно миновать выставленные там заслоны НКВД и в Пскове сесть на поезд. Две недели ехали с мучениями. Попали в какую-то Бугульму. Она и сейчас плохо представляет себе, где это. Каким-то чудом разыскали родителей Эсфирь, начали работать, благо врачи были нарасхват, но вскоре её и мужа мобилизовали, присвоили звания и отправили в полевой госпиталь на Западный фронт. А в октябре под Вязьмой они попали в «котёл», и незнакомый капитан две недели тащил раненую Эсфирь на себе, пока выбирались из окружения. После госпиталя её отправили в Латышскую дивизию.

— О вашем муже что-нибудь известно?

— Пропал без вести. Он в Девятнадцатой армии был, а от неё ничего не осталось. Меня в другое место перевели. За день до немецкого наступления.

— Простите. А тот капитан?

Эсфирь погрустнела.

— Даже имени не спросила. Всё происходило как в тумане: окружение, ранение. Про мужа узнала в госпитале. Об этом стараюсь молчать. Слышали, наверное, как к родным без вести пропавших относятся?

Ответить Михаэль не успел. Появление Игнатьева прервало беседу.

— Вот чёрт! — Словно о чём-то вспомнив, старший лейтенант покосился на Эсфирь. — Извините, доктор. Мурыжили, а потом говорят: разобраться надо. Герой героем, а разжалован и в Двести первой не удержался. Боюсь, дела мои не слишком… Загонят сейчас куда-нибудь. Пойду покурю.

Похлопав себя по карманам и обнаружив, что курить нечего, Игнатьев стал оглядываться по сторонам, соображая, у кого бы стрельнуть, и, увидев проходящего по коридору полковника, кинулся к нему. В натопленном помещении старший лейтенант снял свой финский пуловер, и Золотая Звезда виднелась из-под расстёгнутой шинели.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться! Товарищ полковник, двое суток из леса выходили, сил никаких. Закурить бы, товарищ полковник…

Полковник опешил от такого обращения никому не известного старлея, но покосившись на Звезду Героя, вытащил портсигар:

— Курите. — И пока Игнатьев прикуривал, полковник пристально вглядывался в его лицо. — Майор Игнатьев? Четвёртый механизированный корпус? Подо Львовом служили?

— Так точно, товарищ полковник, — удивился Игнатьев, не узнавая говорившего.

Тот, как видно, не спешил представиться и скосил глаза на петлицы:

— А почему старший лейтенант? Что случилось?

— В звании понизили, товарищ полковник.

— Так. Понятно. Ты, майор, — он упорно продолжал называть Игнатьева майором, — меня узнать не пытайся. Важнее то, что я тебя узнал. Ведь ты у нас в корпусе знаменитостью был. Герой Советского Союза. Маневры сорокового года помнишь? Лихо ты в тыл противника зашёл. Генерал Власов тебе тогда личную благодарность вынес. Сам видел, как он приказ о тебе зачитывал перед строем. А здесь что делаешь? За что тебе «шпалы» сняли?

Выслушав недолгий рассказ бывшего майора, полковник задумался. Потом, видимо что-то решив, произнёс:

— Я сейчас на Волховский фронт еду. Назначен во Вторую ударную. Хочешь — возьму тебя с собой. А с головой что? — спросил полковник, указывая на наложенную Эсфирью повязку.

— Да мелочь. Царапнуло.

— Ясно. Ну так как?

— Мне тут велели ждать…

— С ними я договорюсь. Соглашайся, а то не посмотрят, что Герой. Загонят в пекло.

Последнее замечание говорило о том, что полковник либо идеализирует положение Второй ударной армии, либо не имеет о нём ясного представления.

— Я не один, товарищ полковник. Эти, — Игнатьев кивнул на сидевших не шелохнувшись Михаэля и Эсфирь, — со мной.

Полковник заинтересованно посмотрел на Эсфирь:

— Она кто?

— Военврач, товарищ полковник.

— Одобряю выбор, — усмехнулся полковник, пристально глядя на Игнатьева, — а паренёк этот?

— Замполитрука, еврейчик. Но вы не смотрите, товарищ полковник. Медаль у него. Под Москвой, говорят, отличился.

Ещё раз оглянувшись на Михаэля и Эсфирь, полковник отвёл Игнатьева в сторону.

— А я и не смотрю, Игнатьев. Какое мне дело до того, у кого конец обрезан, а у кого — нет. Ладно. Беру всех с собой. Задача у Второй ударной грандиозная: прорыв блокады Ленинграда. Представляешь размах? Да, вот ещё что, — понизил голос полковник, — слух прошёл: генерала Власова на Волховский переводят, так что вместе с нашим командиром воевать скоро будем. Впрочем, я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Возьми у ребят документы и свои давай.

На следующее утро Михаэль, Эсфирь и Игнатьев во главе с полковником выехали во Вторую ударную армию. И никто из них, даже сам полковник, не знал, что Вторая ударная, хотя и добившаяся первоначальных успехов, но измотанная зимними боями в непроходимых новгородских болотах, не способна наступать в направлении Ленинграда. Более того, она оказалась в «мешке». От основных сил фронта её отделял предельно узкий коридор, напоминавший бутылочное горло. Армию следовало немедленно выводить в тыл, но людей продолжали гнать в безнадёжное сражение. Их ожидало грандиозное поле смерти — настоящая долина костей…

Михаэль хорошо помнил тот вьюжный февральский день, когда в штабе армии, куда он попал вместе с Игнатьевым и Эсфирью, на него обратил внимание случайно оказавшийся рядом батальонный комиссар. Выяснилось, что полковник, с которым они прибыли, назначен на должность командира дивизии, и, получив официальный приказ за подписью командарма, он тут же стал распоряжаться. Игнатьева направил в один из полков своей дивизии командиром батальона, Эсфирь — в медсанбат. При этом полковник сказал старшему лейтенанту:

— Пока присваиваю капитана. Цепляй «шпалу» прямо сейчас. Оформим задним числом. Через пару месяцев вернём тебе майора и на полк поставим.

И только с Михаэлем полковник не знал, что делать. Занятый важными делами, он упустил из виду, что Михаэль был направлен в Первую ударную армию переводчиком. Михаэль не напоминал, и пока полковник думал, Игнатьев заявил:

— Возьму его с собой, товарищ полковник. Найду применение.

Но возникший неизвестно откуда и услышавший слова Игнатьева батальонный комиссар внезапно обратился к полковнику:

— Отдайте мне вашего паренька, товарищ полковник. Нам человек для армейской газеты нужен. Навёл о нём справки: политработник, комсомолец, награждён. Такой подойдёт.

Где комиссар наводил о Михаэле справки, осталось тайной.

— Вот его хозяин, — кивнул полковник на Игнатьева, — не знаю, отдаст ли…

— Возражаю, — нахмурился Игнатьев. — Хоть и… В общем, самому пригодится.

Старший лейтенант, а теперь капитан по привычке хотел сказать: «Хоть и еврей», но, взглянув на Эсфирь и вспомнив реакцию полковника в Крестцах, сдержался.

Полковник пожал плечами, словно демонстрируя свою непричастность, но неожиданно заговорила Эсфирь:

— Правильно, товарищ комиссар! У юноши последствия тяжёлой контузии. После госпиталя годен к нестроевой. Газета — лучшее для него место. Как врач говорю.

— Вот и отлично! Собирайтесь, замполитрука!

Через полчаса, распрощавшись со спутниками, Михаэль уже сидел в полуторке, на удивление легко катившейся по лесной дороге, благо стихла метель, и отвечал на вопросы батальонного комиссара, оказавшегося редактором газеты. Поездка была недолгой. Редакция размещалась неподалёку, и вскоре Михаэль входил в землянку, где находились свободные от выездных заданий газетчики: литературный редактор Лазарь Борисович — в мирной жизни известный ленинградский филолог; художник, а по призванию скульптор Евгений; девушка-корректор Женя и высокий худощавый юноша с печальным лицом, последним протянувший руку:

— Сева.

— А это, — представил Михаэля редактор, — заместитель политрука Михаил Гольдштейн, наш новый сотрудник.

Все с любопытством разглядывали снявшего в натопленной землянке полушубок Михаэля, причём смотрели куда-то ниже линии подбородка. Михаэль не сразу понял: разглядывают не его — разглядывают медаль, а молоденькая Женя, корректор, просто глаз не сводит.

— Михаил под Москвой воевал, к нам после ранения прибыл, — продолжал батальонный комиссар. — Расскажите нам немного о себе, Миша.

— Извините, товарищ редактор, — деликатно вмешался Лазарь Борисович. — Может, сядем пить чай, отметим прибытие Михаила. Ведь человек с дороги…

И уже через десять минут Михаэль сидел за столом и рассказывал о своём коротком, но насыщенном событиями боевом пути. Особый интерес вызвал морской переход из Таллина в Кронштадт. Присутствующие почти ничего об этом не слышали. К концу застолья Михаэль чувствовал себя так, словно знал этих людей давно. Напряжение спало. Теперь он был рад, что не попал к Игнатьеву. Много говорил, и слушатели переживали вместе с ним трагедию обороны Таллина, ужасались гибели беззащитных перед бомбами и минами кораблей и не знали, что их собственная судьба скоро будет страшней и тяжелее даже таллинской эпопеи.

Михаэль сдружился с новыми сослуживцами, особенно с Севой, и перестал тосковать о Латышской дивизии. О русской литературе он кое-что знал из школьной программы и от матери, о советской — мало, и фамилия Севы, покойный отец которого был очень известным поэтом, ничего не говорила Михаэлю. Севу это задело, и Михаэль долго доказывал новому приятелю, что при режиме президента Ульманиса всё советское находилось в Латвии под запретом. И редактору пришлось объяснять то же самое. Это поставило вопрос о работе Михаэля в газете. С языком у него проблем не было, но не хватало знаний и понимания советской действительности. А тут ещё ответственный секретарь сказал батальонному комиссару:

— Боюсь, Николай Дмитриевич, придётся отчислить Гольдштейна из газеты. Отправим-ка его лучше в политуправление армии. Пусть там решают, как использовать.

— Это ещё почему?

— А разве не ясно? Из буржуазной семьи парень, гимназист. В реалиях наших недостаточно разбирается. Он уроженец Прибалтики, а у нас тут идеологический фронт. Мы же с вами циркуляр насчёт прибалтов читали? Читали.

— Помню, — отозвался редактор, не желая уступать и ища какую-нибудь зацепку. — А как же Латышская дивизия? Доблестно воюют, говорят…

— И всё равно. Воспитание, образование… Ну не советский он.

— Это как? Ведь заместитель политрука, комсомолец…

— А так. Недосмотрели там, где политработником его сделали. А нам, если что, — отдуваться.

Но редактору не хотелось терять Михаэля. Этот юноша ему нравился, и, хотя ответственный секретарь был прав, батальонный комиссар ухватился за соломинку:

— Пусть съездит завтра с Севой в Тринадцатый кавалерийский. Поговорит с людьми, попробует что-нибудь написать, а там посмотрим.

Тринадцатый кавалерийский корпус готовился наступать на Любань. От того, будет ли взята эта мало кому известная железнодорожная станция, зависела судьба Ленинграда. Михаэль много слышал о ленинградской блокаде, но плохо представлял себе, что творится в этом умирающем от голода и холода огромном городе. Не только ответственный секретарь — Михаэль и сам сомневался, что подходит на роль военного корреспондента. Сева числился писателем. Он и в самом деле писал стихи, пробовал себя в драматургии, и у него получались хорошие статьи, а Михаэль был от этого далёк и не понимал, зачем его отправили вместе с Севой. Тот своё дело знает, а он?

— Будем первыми, кто передаст репортаж из освобождённой Любани, — сказал по дороге Сева. — Представляешь? А потом, — мечтательно заговорил он, — в сводке Информбюро скажут: войска Второй ударной армии, нанеся мощный удар во фланг и тыл группировки противника, прорвали блокаду Ленинграда. Может, мама моя услышит…

На следующий день армада немецких самолётов налетела на штаб корпуса. На счастье, самого штаба уже не было в деревне. Он переместился в лес. Незадолго до налёта Михаэль направился туда, чтобы написать заметку для газеты. Вернувшись обратно, он увидел обгоревшие остовы домов, превращённый в руины госпиталь и людей, пытавшихся вытащить из-под обломков и мёртвых, и тех, кто ещё подавал признаки жизни. Севы не было нигде, и никто ничего о нём не знал. Спустя некоторое время к Михаэлю подбежал какой-то боец.

— Зайдите в ту избу. — Он показал на уцелевший дом. — Ваш товарищ там.

В избе лежал мёртвый Сева, а с ним ещё двое военных и девушка-санинструктор. Их всех расстрелял в упор снизившийся почти до земли мессершмитт. Михаэль привык к войне, привык к убитым, но, возвращаясь в редакцию с телом погибшего военкора Всеволода Багрицкого, не мог сдержать слёз. И на похоронах, оглядывая не слишком многочисленную процессию, он вдруг вспомнил рассказ Севы о том, что гроб его отца сопровождал на кладбище эскадрон кавалеристов. Сева процитировал тогда ставшие советской классикой отцовские стихи:

И долго объяснял Михаэлю, имевшему смутное представление о гражданской войне в России, откуда взялся «кронштадтский лёд» и за что поэт Эдуард Багрицкий удостоился почётного погребения. И Михаэль всё больше убеждался, что с такими пробелами в советских знаниях ему нечего делать в газете.

Тем не менее на следующий день после гибели Севы редактор сказал:

— Нет больше Севы. Придётся тебе написать о вашей поездке. День-другой подожди, пусть наши Любань возьмут…

Но станцию так и не взяли, хотя передовые части советских войск находились в десяти километрах от неё. Михаэль не знал, как быть. Не решаясь напоминать о себе, написал заметку о пребывании у конников, о гибели Севы. Прочитав текст, батальонный комиссар вздохнул:

— Ладно. Напечатаем. Хотя до Севы тебе, как… — Он покачал головой и безо всякого перерыва продолжил: — Немцы наш «коридор» у Мясного Бора перекрыли… Понимаешь, что это значит?

Что это значит, Михаэль понял через несколько дней, когда наполовину уменьшившийся паёк вызвал голодные судороги в желудке. А вскоре в редакции появился черноволосый старший политрук. Столкнувшись с Михаэлем и широко улыбаясь, протянул руку:

— Муса Залилов. Татарский поэт.

— Очень известный у себя на родине поэт, — сказал редактор, когда Залилов ушёл, — гордость Татарии. Там его зовут Муса Джалиль.

Не будь редактора, Михаэль не узнал бы об этом, потому что о себе и своём творчестве Муса распространялся мало. От него исходила энергия, свойственная лишь глубоко убеждённому в правоте своего дела человеку. Пришёл он на место Севы, почти всё время был на выезде, и, читая его корреспонденции, Михаэль начал понимать, что такое настоящий писатель. Свою неудачу он переживал мало. Талант не приобретёшь. Его надо иметь. Понимал это и редактор. Кроме того, ему тоже передалась обеспокоенность ответственного секретаря.

— Отправим тебя завтра в политуправление. Хоть ты и не офицер, а всё же — политработник. Скажешь, что нестроевой, документы покажешь, подыщут тебе что-нибудь.

Редактору было неудобно: сам перетащил парня сюда, а теперь…

И всё же Михаэль не огорчился. Он успел привыкнуть к этим не совсем военным людям, но знал, что редактор прав. Огорчились другие. Муса Джалиль, которому Михаэль рассказал об оставшейся в Риге семье, даже обнял его.

— Мы успеем. Спасём твоих, обязательно спасём. Красная Армия придёт.

Муса был горячим советским патриотом. Но Михаэль не разделял его оптимизм. Он скорее был согласен со старым печатником Моисеем Марковичем, сказавшим на идиш:

— Береги себя, йнгелэ^[5]. До ста двадцати доживёт тот, кто выберется отсюда…

Но только в штабе армии Михаэль по-настоящему почувствовал, в каком тревожном положении находится Вторая ударная. Старший политрук, к которому направили Михаэля, даже не посмотрел на него.

— И на кой тебя сюда такого прислали? Нестроевой? Так в газете тебе и место. А тут что с тобой прикажешь делать? Прорыв блокады Ленинграда никто не отменил, а мы здесь сами в блокаде. Боевые ребята нужны, а не недотёпы вроде тебя…

Споткнувшись на полуслове, политрук наконец взглянул на Михаэля:

— Медаль-то за что?

— За бои под Москвой.

— Ладно. Побудь в политуправлении денёк. Что-нибудь придумаем. А пока — вот тебе записка в интендантство, чтоб устроили и накормили.

Прошёл денёк, за ним ещё, но в судьбе Михаэля ничего не менялось. Словно о нём забыли. И в это можно было поверить, учитывая ситуацию, в которой оказалась армия. Пришлось самому разыскивать старшего политрука, но того на месте не оказалось. Блуждая по штабу, Михаэль не сразу заметил идущего прямо на него высокого худощавого генерала в очках. Он увидел его тогда, когда уже нельзя было избежать встречи, и теперь ничего другого не оставалось, как уверенно пройти мимо и козырнуть, как положено. Так и произошло. Пройдя мимо генерала, Михаэль зашагал дальше, продолжая думать о том, где найти говорившего с ним человека и чем заполнить пустой желудок, когда услышал сзади решительный командирский голос:

— Кру-угом!

Команда явно относилась к нему. Проскочить не удалось. Михаэль развернулся.

— Ко мне! Почему болтаетесь в штабе?

— Служил в газете, товарищ генерал! — как мог отрапортовал Михаэль. — Откомандировали в политуправление.

— А во Второй ударной как оказался?

— Прибыл с полковником… — только сейчас Михаэль обнаружил, что фамилия полковника ему неизвестна. Игнатьев упоминал, но он не запомнил. — Не помню фамилию, товарищ генерал. Его командиром дивизии назначили. Это он меня в газету определил. По просьбе редактора.

— Догадываюсь, о ком ты говоришь. Как раз туда направляюсь. Поедешь со мной. Нечего здесь в коридорах стены подпирать. Медаль за что тебе дали?

— За бой под Наро-Фоминском… В составе Латышской дивизии.

— О! — на жёстком лице генерала появилась улыбка. — Соседями были. Я под Москвой Двадцатой армией командовал. Латыш? Фамилия как?

— Гольдштейн… Михаил…

— Ясно, — кивнул генерал, не уточняя, что ему стало ясно. — Ладно, жди пока здесь. Позову, когда поедем.

Позвали его нескоро. У сержанта, который пришёл за ним, Михаэль спросил:

— А кто он, этот генерал?

— Как кто? — удивился сержант. — Заместитель командующего фронтом. Генерал Власов.