Имени такого-то

— Что вы делаете, а? — сказал Сидоров, чувствуя, как от того самого стыда за другого — не за себя, — который он ненавидел больше всего и хуже всего переносил, отвратительно немеют щеки и чешется совершенно чужая, лысая и колючая голова. — Ну что вы делаете, а? Яков Борисович, вы, конечно, автор, так сказать, этого аппарата, и мы вам все за него в ножки кланяемся, но все равно — что же это вы делаете?.. А вы, Борухов, — я вообще не понимаю, вы глава детского отделения, педагогический пример…

–…и если бы детки меня сейчас видели, они бы, во-первых, все поняли, а во-вторых, тут же бросились друг друга тоже бить электрошоком, — раздраженно сказал Борухов, выплюнув загубник и выворачивая шею. — Зайдите, заприте за собой дверь, отличник медицинской службы, и говорите тише. А вы, Яков Борисович, любимый мой, неосторожны.

Маленький шарообразный профессор Синайский пристыженно покачал пятнистой от старости головой и развел нежными ручками. Сидоров быстро прикрыл за собой дверь процедурной. Пахло озоном и почему-то тухлой селедкой.

— Что вы тут делаете, Сидоров? — раздраженно спросил Борухов.

— Бреем же; меня еще за выварками послали, — брякнул Сидоров, не подумав, с кем говорит; глаза Борухова насмешливо сузились, и старший медбрат, почувствовав себя мальчиком на побегушках, разозлился окончательно. — Это я должен спрашивать, что вы тут делаете! — возмутился он. — Вы больны, Борухов? Тогда извольте написать докладную, вам нельзя работать с пациентами, мы вас госпитализируем. А вы, Яков Борисович, если его лечите, извольте также сообщить на общей комиссии протокол и… и так далее вообще. — Сидоров сбился, нападать на благостного и премудрого священного старца Синайского совершенно не хотелось. От столика на колесах тянулись к надетой Борухову на голову «вилке» с примотанными по краям мокрыми тряпочками толстые разномастные провода; немецкий журнал со схемами завхоз сжег и правильно сделал, а где он его изначально взял — о том никто не спрашивал, конечно. Считалось, что не было никакого журнала: что-то Синайский слышал, потом они с Потоцким заперлись в сарае на четыре дня, а потом неуклюжий уродливый аппарат перетащили в процедурную, и жить стало легче.

— Это хорошо, дружочек, — ласково сказал Синайский, — не надо подавлять агрессию, это вы молодец.

— При чем тут агрессия, — буркнул перегоревший и медленно наполняющийся едкой неловкостью Сидоров. — Просто весь персонал бреет, вы бы Витвитинову видели, первой побрилась, рыдает и бреет, и я не понимаю… Там тяжело процесс идет, конечно. Сопротивление; случаи истерики.

— А как же, — сказал Борухов. — Прямая связь с идентичностью.

— Думают, вы в палатах. А вы тут, — сердито сказал Сидоров.

— А мы тут, — весело сказал Борухов, собачьим движением стряхивая вилку с головы, обтирая рукавом халата мокрые виски и подмигивая Синайскому.

— Но что же вы делаете? — спросил Сидоров жалобно. — Я не понимаю.

Борухов посмотрел на Синайского, как мелкий хулиган на мелкого хулигана перед тем, как впервые пойти грабить папиросный ларек.

— А ну-ка ложитесь, — вдруг бодро скомандовал он и вскочил с кушетки.

— С ума сошли, — вяло сказал Сидоров.

— Ложитесь, дружочек, — сказал Синайский, — не бойтесь. Я давно сообразил, немцам, итальянцам такое не придумать, вот смотрите: тут маленькая зарубочка напильничком. Ток сла-а-а-а-абенький, но импульсы частые, три удара в секунду. Так вот: растормаживает подкорку совершенно особенным образом. Механизм описать не берусь, мне бы для этого лабораторию, трех-четырех человек… Но, может, если нас все-таки…

— Э-те-те-те-те, — предупреждающе сказал Борухов.

— Нет, нет, не важно, — спохватился Синайский. — Но вы сейчас увидите. А ну ложитесь, ложитесь.

— Вы же старший медбрат больницы, — сказал Борухов исключительно серьезно. — Как вам не лечь, не разобраться, а, Сидоров?

Сидоров стал потненький. Потом мокрыми сделались виски, потом Борухов быстро поменял салфетку на загубнике; нехорошо, по-любительски взвизгнул аппарат, а потом Сидорову стало очень неудобно между ног, а еще начало Сидорова бесить шарканье по земле собственных тяжеленных, и без того ненавистных зимних ботинок. Сидоров посмотрел вниз и увидел, что несется он верхом на гигантском горбатом зайце, огромном, как пони, и заячий горб страшно терзает его, Сидорова, плоть, — а кроме того, огромный заяц огромен недостаточно, и волокущиеся по земле ботинки забирают мокрую ноябрьскую — именно ноябрьскую — грязь. Сидоров хотел соскочить с зайца, но не тут-то было: заяц несся быстро, быстро, Сидорову было страшно, он изо всех сил держался за заячьи длинные уши, свистел ветер, Сидоров в ужасе крикнул: «Ты куда несешь меня?!» — и заяц ответил ему жутким фальцетом: «Деток кормить!..» На секунду Сидорову представилось, что заяц собрался кормить своих деток им, и он завыл, но тут же и понял, что за плечами у него мешок с какой-то снедью и что заяц несет его кормить этой снедью обыкновенных деток, человеческих, и вдруг перестало быть страшно, а стало спокойно, что детки не останутся голодными, главное — не думать, что в мешке и откуда оно взялось. Тут вдруг спине Сидорова стало очень легко, и Сидоров понял, что выронил драгоценный мешок; он страшно заорал и стал дергать зайца за уши, но никакого зайца уже не было, а была только ординаторская, и он, Сидоров, так сжимал руки Борухова, что тот вырывался и морщился. Электрошокер отключили, «вилку» сняли; Синайский жадно спрашивал:

— Ну что? Ну что?.. — Но Сидоров некоторое время не понимал, чего от него хотят.

— Ехал на зайце, — вяло, с одышкой сказал он. Рассказывать не хотелось.

— Главное — время, — сказал Синайский жестко. — Когда?

— Ноябрь.

— Говорите точнее, — сказал Борухов. — Оно показывает довольно точно.

— Я не знаю, — плаксиво сказал Сидоров.

— Сейчас поймем, сейчас поймем, — сказал Синайский и потащил из кармана календарик с видом Девичьей башни. — Смотрите и говорите; вот ноябрь: первая неделя?

— Нет, — с неожиданной уверенностью сказал Сидоров. — Но и не вторая. Начало третьей?

— Ай молодец, — сказал Борухов и посмотрел на старшего медбрата как на дурного ребеночка, неожиданно принесшего четверку, а потом жадно спросил: — Ехал на зайце где? Москва? Думайте хорошо.

— Точно нет, — вдруг сказал Сидоров и прикрыл рукой рот.

— Где? — спросил Синайский. — Где?

— Я честно не знаю, — шепотом сказал Сидоров. — Поле. Черное поле.

— Куда? — спросил Борухов.

— К деткам. Еду вез, — сказал Сидоров и почему-то устыдился.

— Вот же невозможный человек, — сказал Борухов.

— Что-то там было примечательное? — мягко спросил Синайский. — Вода? Горы? Архитектура?

— Только поле и грязь, — сказал Сидоров, — ничего больше. В мешке что-то страшноватое или краденое, но еда. Мне от этого хорошо было.

— Еще бы вам не было, — сказал Борухов со вздохом.

— Главное ясно, — сказал Синайский, — главное полностью ясно.

— Что? — жадно спросил Сидоров.

— Главное, — сказал Борухов.

Все еще ничего не понимая и начиная злиться, Сидоров спросил:

— А вы что видели?

— Разное, — уклончиво сказал Синайский.

— Ну? — упрямо спросил Сидоров.

— Чудо-юдо-рыба-кит, — сказал Борухов. — Все бока его изрыты, частоколы в ребра вбиты. Воняет теперь.

Конец ознакомительного фрагмента.