Иван Никулин – русский матрос

Никулин поправлялся быстро. Сергей Дмитриевич пристально, ревниво следил за его здоровьем, осматривал через день и с каждым разом все крепче, все веселее хлопал по голой тугой спине.

— Гудит! Колокол! Вот это порода, это я понимаю!

Через полтора месяца Никулин впервые вышел в сад погулять. А еще через месяц он явился однажды утром в кабинет Сергея Дмитриевича.

— Слушаю, — сказал Сергей Дмитриевич, отложив перо. — Что случилось?

— He могу я больше, — сказал Никулин. — Ночей не сплю. Если уж мне суждено от немецкой пули погибнуть — пусть. На это я согласен. А здесь, в госпитале, я от бессонницы помру.

— Ага-а! — протянул Сергей Дмитриевич. — Понимаю, картина ясна. Вы не бойтесь — от бессонницы не помрете. Я вам снотворные порошки выпишу — будете принимать на ночь.

— Мне порошков не нужно! — взмолился Никулин. — Вы меня из госпиталя выпишите. Я там долечусь, на фронте. А здесь нет больше моего терпения. Сердце горит!..

— Вот бедняга! — сказал Сергей Дмитриевич с насмешливым сочувствием в голосе. — И бессонница у него, и сердце больное. Придется вам по инвалидности в отставку идти, по чистой.

И вдруг, выкатив глаза, командирским тоном закончил:

— Довольно разговоров! Еще вы меня будете здесь учить, кого и когда выписывать! Сам знаю! Отправляйтесь в сад, гуляйте! Кругом — марш!

С тех пор такие разговоры между ними повторялись каждую неделю: Никулин просил, Сергей Дмитриевич неумолимо отказывал.

Никулин тосковал и томился. Ему думалось, что товарищи, прибывшие позже и еще не покинувшие своих коек, смотрят на него с немым осуждением: выздоровел, ходит, ест за троих, а о фронте даже не вспоминает… Он в душе был очень совестлив, Иван Никулин, и такие мысли были ему нестерпимы.

Всему на свете бывает конец: пришел конец и терзаниям Ивана Никулина. Настал день, когда, сняв госпитальный халат, он надел тельняшку, старый потертый, пробитый пулями и старательно заштопанный бушлат, черные брюки навыпуск. Отныне он не принадлежал больше врачам, санитарам, сиделкам, он принадлежал флоту, фронту.

Вот и литер и проездные деньги в кармане, получен сухой паек — можно трогаться в путь! Загудит паровоз, колеса заведут свою бесконечную скороговорку, и поезд помчит моряка Ивана Никулина на фронт, все ближе и ближе к огнедышащим полям сражений. Там и только там его место, только там сможет он успокоить свое раскаленное сердце и, заглянув в мертвые, пустые глаза очередного фашиста, сказать себе: «Правильно живешь, Иван Никулин! Не зря тратили на тебя лекарства и бинты в госпитале!» На прощание Сергей Дмитриевич пригласил Никулина к себе в кабинет. По вощеному паркету тянулась от окна солнечная полоса, на столе в графине светилось вино, солнечные лучи, пройдя сквозь него, окрашивали скатерть в прозрачно-рубиновые тона.

— Садитесь, Никулин, — сказал Сергей Дмитриевич. — Вот и пришлось нам проститься.

Никулин сел. Он был смущен и взволнован таким вниманием. Глухо ответил:

— Да, пришлось. Ничего не поделаешь, Сергей Дмитриевич, — война.

— Это верно, конечно, — отозвался Сергей Дмитриевич. — А все-таки обидно. Лечил я вас, лечил, резал, бинтовал, разными лекарствами пичкал…

— Спасибо, Сергей Дмитриевич, — сказал Никулин. — Разве я не понимаю — без вас я в земле давно бы лежал.

— Ну, такого богатыря, как вы, уложить в землю — это, знаете, долго работать надо. Ну что же, выпьем за будущую встречу.

Он придвинул к Никулину вазу с яблоками, бокал, взялся за графин — и вдруг передумал.

— Впрочем, я сфотографирую вас сначала. На память. Ничего не имеете против? Тогда садитесь вот сюда, к окну, — здесь света больше.

Из шкафа с книгами он достал «лейку» и щелкал ею, снимая Никулина и в фас, и в профиль, и сверху, и снизу, до тех пор, пока не кончилась в катушке пленка.

— А теперь пожалуйте к столу!

После второго бокала Сергей Дмитриевич протянул Никулину коробку папирос «Люкс».

— Это вам на дорогу. Курите и меня вспоминайте. А когда папиросы кончатся, тоже не забывайте.

Губы Никулина дрогнули.

— Сергей Дмитриевич! — сказал он с упреком. — Что я, фриц какой-нибудь, чтобы добра не помнить? Я русский человек, я добро вовек не забуду.

Покраснев, он полез в карман и достал маленький, любовно отделанный мундштук.

— Думал я, думал, что подарить вам на память. Трубку хотел вырезать — большой я мастер трубки вырезать. А для нее самшитовый корень нужен — где его достанешь здесь? Вот я и решил пока мундштучок вам сделать, а трубка за мной. Приеду на Кавказ, достану корень, и если жив буду, привезу вам трубку после войны.

— Спасибо, — сказал Сергей Дмитриевич. — Ну что же, обнимемся напоследок.

Обнялись и крепко поцеловались.

— Счастливый путь, Никулин. Себя на фронте берегите, зря под пулю не лезьте. Зря погибнуть — какой же в этом толк?

— Точно! — подтвердил Никулин. — Ни толку, ни чести. Вы за меня, Сергей Дмитриевич, не беспокойтесь — я зря не погибну. Мне жизнь нужна, потому что я не так себе на фронт еду. У меня замысел есть. И еще скажу, Сергей Дмитриевич, — живой ли буду, погибну ли, все равно вы обо мне услышите! Даю свое морское флотское слово!

На том и расстались.

Минут через пятнадцать в кабинет вошел дежурный врач, удивился, увидев на столе в такой ранний час графин и бокалы. Сергей Дмитриевич пояснил:

— Это мы с Никулиным прощались. Проводил я его на фронт…

Вздохнул, добавил:

— На большие дела пошел парень!