А more мимо

Оно

Горькое,

Переливается через борт.

Зимой порт потрескивает,

Покрывается белой коркой,

И можно гулять между островами,

Между населёнными пунктами,

Между рыбаками,

Между лунками,

Как будто по бильярдному полю,

Смотреть на вмёрзшую корюшку,

Дышать солью.

Домой придешь —

Вольётся через окно,

Надышит в форточку,

Останется в комнате.

Не выгнать,

Не вытравить,

Не выпрямить край!

Всегда в проёме —

Моё море,

Кошка,

Герань.

Вода — доро́га,

Очевидно любому морскому,

Который ходит.

Напротив — Япония

И неоновые огни билбордов

На Акихабаре,

И ими бредит половина моего поколения.

Школа учила, что там — враги,

У нас военное положение,

Неподписанные бумаги

За курильские саркофаги,

А отцы в детстве возили оттуда

Чудесных кукол,

И цветочек из алого пластика,

И вкусноту…

Я говорила: «Аригато!

Пусть нас завоюет Япония,

Папа, пусть нас завоюет Япония!».

Отец улыбался и пропадал в порту.

Иллюминаторы запотели

И требуют дворников,

Моё праворульное тело рисует Соника,

А левой теребит чешую из пайеток

Между ключиц.

Говорят, что брови похожи на крылья птицы,

Говорят, что родинка — островок,

Говорят, что волосы падают волнами

На висок,

Говорят, я ношу тельняшку наоборот,

Навыворот, а это —

Ну очень плохая примета!

Капаю акварельной краской

На борт блокнота…

Во мне столько морского сока,

Что мне горько,

Что мы одеты.

Зимой к маяку приплывают ларги,

Припадают к льдинам ворсистым боком.

Мы ходим смотреть на них по субботам,

Бросаем навагу

Под крики гундящих чаек

И шум прибоя

И радуемся, что живое —

Вот оно,

Вот оно,

Не по телеку — перед нами!

В понедельник

Работа возьмёт холодными пальцами

Под ушными раковинами, слегка придушит,

Вынет серёжки,

Во вторник будет немного лучше,

Уже без спешки,

В среду чуть жёстче,

Немного металла

И машинного масла,

В четверг мы будем воздерживаться,

Будет тайфун и праздность,

В пятницу нас отпустят в свои постели.

Воскресенье выбросит нас на берег.

На работе

Я вижу море

В окнах напротив.

Когда там разгорается ядерным алым,

И грузная бабушка Клава

Тулится между фикусом и алоэ,

И её голова седая

Превращается в панковскую прическу

В закатных бликах,

А чёлка светится над морщинами,

Я понимаю:

Сегодня закат, что надо,

И в сториз будет много счастливчиков,

Которые заманили его в смартфоны.

В темноте покачиваюсь в вагоне…

Дома ращу алоэ,

Готовлю кашпо под фикус.

Здесь, по левую сторону,

В окнах рябое море с точками чаек,

Лодками, яхтами,

Констатирует,

Что ты без яхты,

Но море, море едет параллельно,

Камнями перестукиваясь,

А я жду кондуктора,

Мну билет в кармане демисезонной куртки,

Тыкаясь пальцами в мелочь.

Раньше, в глубинах тёплого,

Всегда

была хотя бы одна трофейная ракушка,

Украденная с прилавка берега,

Я говорила: «Вырасту, сделаю себе серьги!».

И вот, выросла, и на море некогда,

И оно мелькает лишь, когда еду, ссутулившись

На работу на электричке под светом ламп,

И всё жду рассвета,

Но он никак не наступит

На этот портовый город…

А выше, над крашеной головой —

«В случае аварии выдернуть шнур,

Выдавить стекло».

И я осторожно прислушиваюсь к себе:

«А авария наступила может уже давно

На худое горло,

А я не выдернула,

Не выдавила

И не вышла к морю?..»

Когда поднимаюсь на Тигровую сопку от Морвокзала

Круто вверх по тротуару и лесенкам

Мимо художественного зала «Ностальгия»,

Где китайцам продают маяки и матрёшки,

Вспоминаю о том, как ездили в Суйфэньхэ

В приграничную зону,

Как наполняли себя дешёвым и вкусным острым,

Покупали кожу, смотрели шубы,

Смеялись над вывесками на русском,

Где смысла нет, а из понятного — только буквы.

Теперь они едут к нам автобусами,

Летят самолётами,

Им у нас дёшево и доступно.

Летом в кафе не протолкнуться,

Они кладут в себя устриц,

Мидий, ежей и крабов,

Радуются ценам,

Собирают водоросли по пляжам,

Даже не стараются выплевывать из себя

Смешные русские имена.

В школах теперь упор на китайский,

В университетах учат туризму,

Плакаты с иероглифами в центре

На каждой торговой точке.

Я вспоминаю о карме, о даосизме,

В кафе занимаю очередь

И пересчитываю, сколько мой кофе

Будет в юанях.

Во Владивостоке привыкаешь к раскосым лицам,

Бело-серым крикливым птицам,

К разводам соли на бетоне моста.

«На небе только и разговоров, что о море», —

Говорит Томас Ян,

А здесь, у моря, только и разговоров

Как бы поэкономней переплыть дедлайн

И не утонуть в пене,

А ещё говорят, наша рыба в Москве дешевле…

Несправедливо.

Азия безобразно ближе и изобильнее, чем Москва,

До которой семь часов разницы, восемь часов полета,

И билет туда стоит с десяток МРОТов,

И тебе понятней японская мода, иероглифы, курс юаня,

Чем Транссибирская линия,

Эта дантовая пропасть меж городами,

Глубиной в шесть суток.

А когда выползешь на красный свет площади,

По тебе, провинциальному и нелепому,

Будут стрелять глазами,

Как будто ты — утка,

Поэтому,

Надо сразу ставить себя памятником

Архаичному, устаревшему,

Как шутка про колобка,

Но лучше не ехать и не прилетать туда

По смехотворным квотам Аэрофлота,

Лучше — в Харбин и Сеул,

В Токио и Киото,

Там ты понимаешь, там понимают тебя,

И, видя надпись «Вкусный еда у Паши»,

Ты кланяешься — «Нихао»,

А ещё знаешь «Ан-йо»

И «Коничива».

Чтобы тебя узнали, надо в Москву и Питер —

Ломать системы и быть в потоке,

А тебя за жабры держит Владивосток,

И нет ничего дальше от точки кипения,

Пока до тебя доплывет — уже устареет.

У русской провинции есть проклятие —

Целиться в сердце.

Кого не спросишь — каждый,

Каждый

Хочет уехать,

В столицу,

В заграницу,

Все живут завтрашним и однаждым.

Наверно, поэтому,

Так не устроено, раздето, грязно,

Всё едут, едут,

Даже домой приезжают в покой и леность,

Но всё ещё едут мысленно

В «завтра»

На лысой резине,

А ещё надо за коммуналку и детский садик,

А ещё долг висит в магазине,

Вчёрканный в засаленный ежедневник…

/Однажды наши дети переедут в Москву или Питер,

Однажды наши внуки переедут в Москву или Питер,

Однажды «завтра» переедет в «сейчас»/

Себя укладывают в ящик,

В смешные «запятьдесят»,

И подбирают цвет для оградки,

Чтобы не маркий,

Чтобы как можно реже

Перекрашивать и менять.

У нас по сопкам

Дрейфуют косяки праворульных «японок»,

Которых отправили умирать в Россию,

Потому что для той, другой нации, они — износились,

И вышел срок.

А у нас это — свежачок,

Привезённый из-за бугра повод выпить,

У нас говорят: «Я купил новую тачку»,

Считают только пробег по РФ.

«Не распил, не крашена, не бита цивилизацией!»

Япония — не считается,

Там дороги не рваные

И бензин «небадяжный».

Может и правда есть новая жизнь,

Жизнь после

Утилизации?

Пробка уходит в небо

По улице Экипажная.

Не морские уверены,

Что море пахнет солью,

Летом и свежим ветром под парусами.

Нет,

Море пахнет перегнившими водорослями

В полосе отлива,

Мёртвыми звёздами, крабами и ежами

После тайфуна,

Море пахнет помётом бакланов

На тёплых скалах, где те вьют гнёзда,

Пахнет плавником,

Закутанным в сети,

Пахнет мазутной плёнкой в порту

И сельдью,

Траленной сейнерами,

А все эти сувениры,

Которые собирают дети:

Перламутр, стекляшки —

Будущий прах песка.

Ракушки — это скелеты.

Дети собирают скелеты

И дарят мамам

На память.

Пирсы пробуют воду бетонными языками,

Море лижет сваи в чулках ракушек,

Качает крабов, чалящихся в тени

Этих ржавых ног с иглами арматуры,

Жаждущих депиляции и ухода.

Я стою на краю,

Топлю камни и жду паром,

Который придёт из города весь битком,

Переполненный органическим кормом…

Тушки чаек качаются на волне,

Месят лапками шапки и ждут подачки,

Ждут таксисты в японских тачках,

Ждут торгаши в продуктовых,

Считают нал и клеят новые ценники