Сто дверей

Вот скажите, какая у вас душа — русская, украинская, немецкая, французская, испанская и так далее — по странам, в которых вы живёте?

Мне в Германии иногда говорят: «Какая же у тебя русская душа!» И при этом прищуриваются так, как будто рассматривают меня через линзу лабораторного микроскопа на предмет паттерна микробиологической активности.

Я внутренне трепещу, бессмысленно шаркаю ладонями по бокам и думаю: «Как прекрасно вы это сказали! Но как-то очень коротко. А какую позицию вы занимаете в ассоциативном спектре понятия „русская душа“? К какой партии принадлежите — любителей водки, санок и медведей или русской поэзии Серебряного века? Объясните поподробнее, пожалуйста».

Когда мне говорят, что у меня русская душа, я не знаю, что мне делать. Плакать или смеяться? Танцевать рассвет самой себя или сразу спасаться бегством? В такого рода ситуациях я, с одной стороны, боюсь обмануть чьи-то ожидания. С другой стороны, вообще не хочу этим ожиданиям соответствовать. Потому как что-то более узкое и давящее со всех сторон, чем национальный стереотип, не могу себе представить.

Русская душа — это много или мало? Это значит, ты в чём-нибудь да гений или просто дурак? Русская душа — это про тех, кто умеет писать стихи, или про тех, у кого хороший почерк? И вообще, это от природы такое, или надо специально тренироваться? Русская душа — наверное, на этом месте мне полагается пустить слезу и плакать долго, безутешно, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Вспоминать белую берёзку. И искать, где запить тоску прямо из горла.

На меня лично эта категория, русская душа, решительно никакого впечатления не производит. Ну, конечно, кроме изумления. Перед неизведанностью планеты под названием Человек. Вот так и думаешь, тупо глядя прямо перед собой: «А может быть, мне эта двусмысленность чем-то грозит? Чем-то опасным и неприятным? Может быть, она вообще угрожает всему моему существованию? И где взять эту слезу умиления, если всё так неясно и непонятно?»

— Ну ты же у себя дома только русскую еду готовишь. — И здесь, простите, я начинаю кашлять и хватать ртом воздух. Ребята! Да у меня на полке в кухне десять поваренных книг стоит, сама считала: французская кухня, индийская кухня, итальянская кухня, немецкая кухня, японская кухня, рецепты Альфонса Шубека, биологическая выпечка, Wellfood — всё, что делает тебя сильной и здоровой, книга зелёных смузи, как потерять вес во сне — сто пятьдесят рецептов раздельного инсулин-питания. И это не считая рецептов из Интернета.

Моё любимое блюдо — рыба с корочкой из кокоса и кориандра, куриное филе по-бенгальски, говяжий гуляш с артишоками и итальянские канелони с рикотой, польская мизерия раз в неделю и обязательно коктейль детокс с палочками сельдерея в самых страшных снах. Раз в год на Рождество я варю пельмени с картошкой, грибами и кислой капустой. Борщ люблю, но не ела его уже много лет. О какой русской кухне для русской души может здесь ещё идти речь?

В таких ситуациях я спрашиваю себя: «Почему весь мир не говорит о немецкой душе? Почему говорят только о русской душе и немецком разуме?» Можно подумать, у немцев души нет. А как же все эти несчастные немецкие романтики, умершие страшно молодыми: Новалис, Вакенродер, Гофман. «Мы мечтаем о путешествиях по Вселенной. А разве Вселенная не находится в нас самих? Нам не доступны глубины духа — внутрь ведёт таинственный путь. В нас и только в нас нужно искать вечность со всеми её мирами, со всем её прошлым, настоящим и будущим».²³

Или «Мир необходимо романтизировать. Так мы возвращаемся к первоначальному смыслу. Романтизирование есть ни что иное, как качественная потенциация. В этой операции низшее я идентифицируется с высшим… Общее наделяя смыслом высокого, обычное одевая таинственностью, известному придавая неизвестное, конечному — видимость бесконечного, я романтизирую это».²⁴ Или «Поэзия возвышает каждую отдельность до своеобразной связи с лежащим вне её целым… В поэзии рождается самая высшая степень симпатии и взаимодействия, самое интимное единство конечного и бесконечного».²⁵ Как же всё это? Разве это не душа?

Мне кажется, всему миру пора понять, что человек, который покинул свою родину, может быть вполне доволен собой на чужбине. Он не обязательно страдает под натиском трагедии эмиграции, ну возможно, совсем чуть-чуть и только в самом начале, а живёт себе спокойно и мирно на новой территории и с новыми корнями. И такие серьёзные категории, как принадлежность к социально-географической группе с древним прошлым и потребность в ней, не имеют для него никакого смысла.

И если его спросят: «А думаешь ли ты когда-нибудь вернуться домой, туда, откуда взялся?» — то он в этом вопросе будет слышать только долженствование, навязанное извне, и плохо скрываемый призыв убираться восвояси. И почувствует себя вдруг, как лист бумаги, который сложили вдвое и убрали в карман.

Национальные стереотипы содержат в себе своего рода запрограммированное презрение. Вместо того, чтобы принять на себя риск индивидуальной реакции на конкретного человека, тебе тычут в морду готовым пережёванным национальным образом и сводят к тупому кондиционированному рефлексу. Вместо того, чтобы использовать ситуацию общения и встречу индивидуальностей для танца ментальностей, тебя редуцируют до менталитета и растаптывают ногами в повторяющейся формуле, которая ни у кого не вызывает сомнения.

Для эмигранта нового поколения ностальгия по родине представляет собой чувство, производное от самообмана. И он твёрдо знает, что родины не существует.

Потому что он сам и есть эта самая родина.