Моцарт в птичьих гаммах

Иногда бывает так — сидишь на скамейке, рядом ни души, перед тобой шумит море, ветер неслышно колышет стебли сухой травы, перелистываешь страницы книги, и немного скучаешь, и вдруг внимание твоё привлекают строки: «Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва. Перед глазами у меня море. Я смотрю прямо вперед, не поднимаясь и не заглядывая вниз».

И вот уже ты больше не одна. Вы сидите вдвоём на этой скамейке — ты и Юрий Олеша из далёкого 1930 года, почти сто лет назад. И он тебе говорит: «Вообще-то размеры — это вещь условная. Вот смотри — на краю оврага, на самом краю, даже немножко по ту сторону — растёт какое-то зонтичное. Оно чётко стоит на фоне неба». Я всматриваюсь вдаль и действительно вижу что-то, похожее на большой зонтик, который перевернули вверх ногами и поставили на горизонте прямо по центру разливающегося золотом заходящего солнца.

Трудно сказать, что это на самом деле такое — то ли водная пыль, поднятая небесными всадниками, то ли надвигающаяся буря, то ли происки фокусника. «Ведь я не шарлатан немецкий, и не обманщик я людей! Я — скромный фокусник советский, я — современный чародей». Добавляет Юрий Олеша голосом Ивана Бабичева из своего романа «Зависть» и многозначительно подмигивает. И так вот сидим мы дальше на скамейке над обрывом, под ногами цветут какие-то розы, и молчим. Рядом ни души. И кажется, что мы встретились и общаемся чуть ли не по скайпу, место у нас одно — скамейка над обрывом у моря, а время разное — 1930 и 2021 год. А какая, собственно, разница? Если есть скамейка. А под ней плещется море.

Иногда мне кажется, что писатели описывают идеальные территории и оставляют на них свою метку, что-то вроде «Здесь был Петя». Фраза эта, несомненно, самая что ни на есть расхожая, но смысл у неё намного глубже — заявить о себе всем тем, кто придёт после тебя, как бы установить с ними тайную связь без ограничения во времени. «Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва. Перед глазами у меня море». Надо же, дорогой друг, какое совпадение! А я тоже в этот самый момент, когда я читаю твои слова, сижу на скамье в двух шагах от обрыва. И перед глазами у меня море. И вот мы уже вместе, вот мы уже знаем друг о друге.

Не знаю, случайно это или нет, но Набоков, например, любил послать привет читателю в будущее и даже время точное называл, когда его послание должно будет, а может быть, сможет быть прочитанным. «Конка исчезла, исчезнет и трамвай, и какой-нибудь берлинский чудак писатель в двадцатых годах двадцать первого века, пожелав изобразить наше время, отыщет в музее былой техники столетний трамвайный вагон, жёлтый, аляповатый с сиденьями, выгнутыми по старинному».

Я так и вижу, как Набоков осторожно и с опаской пробирается по тёмному узкому тоннелю, который ведёт в будущее, и с собой у него всё самое дорогое: воспоминание о жёлтом трамвайчике, и о всякой мелочи обихода, и о простеньком пиджачке, который он носит изо дня в день, но всё равно любит каждую складку его ткани. А потом, как бы испугавшись дальнейшего пути, немножко даже беспомощно скребёт ногтём на стене тоннеля, который ведёт в будущее, в стиле «Здесь был Петя» (на самом деле, конечно же, Вова). Эй, всем, кто меня слышит! «Какой нибудь берлинский чудак, писатель в двадцатых годах двадцать первого века…»

И таки да, чудаки находятся. Не только в Берлине. Везде находятся. Всё, что пишется, не пропадает. И все эти тайные знаки, послания в бутылках, заклинания будущего когда-нибудь находят своих получателей. И тогда время оживает, расстояния больше не имеют никакого значения, нас становится много, и вот вы уже сидите вместе на скамейке в двух шагах от обрыва и перед глазами у вас плещется море. И не замечаете, как становитесь частью бессмертия.

Здесь был Петя/Юра/Вова/Лена/Алена/Аленушка/Елена/Ленок/Леночка/Олена/Ленка. Она же Ленусик.

Одиночества не бывает.