Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Маски для защиты от гриппа. Дорожный «полицейский» в марлевой маске, Нью-Йорк (Национальный архив США).

В 412 году до н. э., перед самым зимним солнцестоянием, жителей древнегреческого города-порта Перинфа, расположенного на северном побережье Мраморного моря, начал душить кашель. Жаловались перинфяне и на другие болезненные симптомы — боль в горле и трудности с глотанием, насморк, ломоту в суставах, отнимающиеся ноги, потерю ночного зрения. Пользовал же там больных сам Гиппократ, который и оставил потомкам подробное описание вышеперечисленных симптомов «перинфского кашля», ставшее первым в Европе документальным свидетельством эпидемии острого воспалительного заболевания, скорее всего, вирусной природы, не исключено, что и гриппа.

Всего лишь «не исключено» по той причине, что некоторые симптомы для гриппа нетипичны, в частности, потеря способности видеть в густых сумерках и паралич конечностей. Их присутствие в описании клинической картины озадачивало историков медицины, пока они не поняли, что все дело в иной, нежели современная, трактовке Гиппократом самого понятия «эпидемия». На самом деле именно Гиппократ первым начал употреблять существительное ἐπιδημία, которое производится от прилагательного ἐπιδήμιος (в буквальном переводе «принародный»), в качестве медицинского термина. До него «эпидемией» называли все, что охватывает страну или распространяется по ней, — от густого тумана до гражданской войны. Гиппократ же окрестил «эпидемией» именно массовую заболеваемость, а саму болезнь описывал уже сообразно такой трактовке, без разбора включая в общий ряд все симптомы и патологии, какие только наблюдались среди местных жителей.

Древние греки вообще-то считали болезни явлением духовного порядка, а именно — карой за проступки перед олимпийскими богами. Соответственно и целители у них были отчасти жрецами, отчасти волшебниками, и роль их по большей части сводилась к тому, чтобы умилостивить гневливых небожителей молитвами, заклятиями и жертвоприношениями. Гиппократ же настаивал на телесной природе болезней и способности человека узреть их корень путем наблюдения за симптомами, проявляющимися у пациента. Он и его ученики ввели систему классификации болезней, и Гиппократа нередко почитают чуть ли не за отца всей современной медицины, ведь именно он ввел в обиход такие основополагающие для нее понятия, как диагностика и лечение (да еще и основу кодекса врачебной этики сформулировал в лаконичной клятве Гиппократа, которую и сегодня обязаны приносить свежеиспеченные врачи, и принцип «не навреди» принято приписывать именно ему).

Гиппократ считал болезнь результатом нарушения баланса между четырьмя «темпераментами», каждый из которых обусловливается соответствующим ему «соком», циркулирующим в человеческом организме, — черной желчью, желчью, слизью и кровью. Если ты вял и сонлив, в тебе слишком много слизи и тебе показано лечиться обильным употреблением в пищу цитрусовых. Греческий врач Гален, живший и практиковавший в Риме на 500 лет позже Гиппократа, доработал эту модель до совершенства, предположив, что всех людей можно и вовсе классифицировать по четырем типам сообразно с доминирующим в них соком и темпераментом. С тех пор черная желчь (μέλαινα χολή по-гречески) стала именем нарицательным для меланхоликов, просто желчь (χολή) — для непоседливых холериков, слизь (φλέγμα) — для невозмутимых и неторопливых флегматиков, а кровь (sanguis по-латыни) — для деятельных оптимистов-сангвиников. Названия темпераментов так и сохранились до наших дней, в отличие от породившей их теории обусловленности темперамента физиологическими жидкостями и секрециями. А ведь учение Галена господствовало в европейской медицине вплоть до XIX века, а его соображения о том, что «миазмы» отравленного воздуха или зловонных испарений вызывают психоэмоциональную разбалансировку темпераментов, кое-где оставались популярными и в XX веке.

Не выдержало проверку временем и данное Гиппократом определение понятия «эпидемия». Для него эпидемией являлась вся совокупность симптомов, проявляющихся у людей в данном месте в тот отрезок времени, на протяжении которого население массово болеет. При такой трактовке различий между заболеваниями разной природы не делается. Впоследствии же под эпидемией стали понимать сначала вспышку какого-то одного заболевания, затем заболевания, вызываемого одним и тем же микробом, затем одним и тем же штаммом микроба, но этот процесс уточнения и детализации начался лишь в Средневековье, когда чудовищные чумные моры заставили медиков заняться переосмыслением классификации болезней. Таким образом, в современном понимании, жители Перинфа, вероятно, страдали кто гриппом, кто дифтерией, кто коклюшем, а кто и двумя-тремя из этих заболеваний сразу, что и не удивительно, если допустить, что иммунитет у них был ослаблен из-за авитаминоза, ведь никому до нашей эры и в голову прийти не могла мысль о пагубности дефицита витаминов A и C в рационе и в организме.

Ну а нам-то какое дело до вспышки предположительно гриппа, случившейся в Древней Греции 2400 с лишним лет тому назад? А такое, что если гипотеза верна, то мы получаем представление о том, насколько долго грипп преследует человечество, и некоторые указания на причины, сделавшие его инфекционным заболеванием номер один по частоте повторения эпидемий. Чем больше мы будем знать о его истоках, тем лучше сможем вычленять факторы, определяющие сроки, масштабы и тяжесть вспышек. Это помогло бы нам и найти объяснения разразившейся в 1918 году пандемии, и предсказывать будущие эпидемии гриппа.

При этом далеко не факт, что «перинфский кашель» стал первой в истории эпидемией гриппа. Хотя в летописях до 412 года до н. э. нет ни единого упоминания о подобных напастях, это вовсе не означает, что нам нечего сказать о гриппе в более ранние времена, вплоть до доисторических. Вирусы, подобно людям, несут в себе информацию о своем происхождении. И мы, и они — живые носители записей о своем эволюционном прошлом. Взять, к примеру, человеческий копчик (он же хвостцовая кость). Этот рудимент унаследован нами от прыгавших по деревьям предков-приматов. После того, как наши человекообразные пращуры перешли к наземному образу жизни, особая надобность в хвосте отпала, а естественный отбор позаботился о том, чтобы чаще выживали особи, у которых еще на стадии внутриутробного развития срабатывал биохимический сигнал к прекращению роста хвостовых позвонков до того, как они успели развиться в полноценный хвост. Редко-редко, но случаются сбои, сигнал «стоп» не срабатывает, и рудимент разрастается до атавизма. В современной медицинской литературе описано около пятидесяти случаев рождения детей с хвостиками, — вот вам и наглядное подтверждение происхождения человека от обезьяны.

У вируса гриппа нет ни хвостика, ни копчика, но есть другие ключики к расшифровке его генеалогии. Начнем с того, что вирус — совершеннейший паразит в том смысле, что он попросту нежизнеспособен сам по себе, вне организма его носителя или «хозяина». И самовоспроизводиться он может, лишь проникнув в клетку ткани хозяина и взломав репродуктивный аппарат этой клетки. Затем отпрыски этого вируса должны покинуть гостеприимную клетку и инфицировать соседние. Если им это сделать не удается, вирус испускает дух вместе с первично инфицированной клеткой носителя, и на этом весь грипп, собственно, и заканчивается. В точности так же, как выживание наших далеких предков зависело от их способности цепко и размашисто перекидывать тело с ветки на ветку и с дерева на дерево, выживание вируса гриппа всецело зависит от его способности перепрыгивать с клетки на клетку и от инфицированного к инфицируемому организму. И тут наша повесть о гриппе вдруг принимает весьма интригующий оборот, ведь действительно, поскольку вирус гриппа типичный паразит, то его выживание зависит не только от его собственного поведения, но и от поведения носителя. И хотя долгое время ученые оставались в полном неведении относительно темного прошлого вируса гриппа, они были худо-бедно осведомлены о том, что делали и как жили люди задолго до 412 года до н. э.

Грипп передается от человека к человеку воздушно-капельным путем — с мельчайшими брызгами инфицированной слизи, рассеиваемыми нами вокруг себя при каждом кашле и чихе. Мокрота и сопли весьма эффективное средство доставки вирусных боеголовок, но лишь в ближнем бою, ибо в аэродинамической трубе их явно не испытывали, и дальше чем на метр-другой от себя их не запулишь при всем желании. Следовательно, гриппу для эффективного распространения требовалось, чтобы люди жили как можно более скученно. Эврика! Это же ключевой момент, настоящее прозрение: люди далеко не всегда жили так плотно друг к другу. На протяжении большей части истории человечества люди, будучи охотниками и собирателями, напротив, рассредоточивались. Все изменилось около 12 000 лет тому назад, когда какому-то охотнику где-то на просторах Евразии пришло в голову возвести частокол вокруг отловленной пары диких животных — барана и овцы — и заняться их разведением в неволе, иными словами, скотоводством. Параллельно с этим и собирателям надоело шляться по лесам и полям, началось одомашнивание растений, развилось земледелие, а по совокупности две эти тенденции как раз и дали тот эффект, что земля с тех пор оказалась способной прокормить на порядок больше селившихся бок о бок людей, чем те и не преминули воспользоваться — и стали сбиваться во все более плотные общины, дабы состязаться, сотрудничать и в целом являть миру все премудрости социализации. Однако революционный переход к земледелию и животноводству ознаменовал собой и начало новой эры не только в социально-экономических отношениях.

Переход к коллективному земледелию повлек за собой всплеск ранее неведомых человеку так называемых «массовых заболеваний», обусловленных именно скученностью, — кори, оспы, туберкулеза, гриппа. Люди во все века были подвержены инфекционным заболеваниям — проказа и малярия были настоящими бедствиями задолго до сельскохозяйственной революции, — но лишь тем, возбудители которых были приспособлены к выживанию в малочисленных и разрозненных первобытных родоплеменных общинах. Хитрости этих микробов, позволявшие им процветать в столь скудных популяциях людей, включали способность повторно инфицировать ранее переболевших в обход иммунной системы и пересиживать периоды безлюдья в так называемых «зоонозных резервуарах», проще говоря, в организмах животных-переносчиков. Обе стратегии гарантировали поддержание достаточного для выживания микроорганизма как вида пула восприимчивых носителей.

Массовые заболевания стали давать совсем иную эпидемиологическую картину. Они огненным вихрем обрушивались на популяции земледельцев и жестоко прореживали их, но у выживших при этом вырабатывался стойкий иммунитет на всю оставшуюся жизнь, исключавший всякую возможность реинфекции. Возбудители массовых заболеваний зачастую могли инфицировать и животных, но не столь эффективно, как человека, а некоторые приспособились ориентироваться на человека настолько избирательно, что превратились в виды, паразитирующие исключительно на особях homo sapiens. Таким видам для продолжения существования требовались скопления из тысяч или даже десятков тысяч потенциальных жертв — отсюда и понятие «массовое заболевание». До описываемой революции эпохи неолита возбудителям массовых заболеваний было бы просто не выжить, ну а после нее их эволюционные успехи начали расти как на дрожжах — пропорционально и даже с опережением темпов роста человеческих популяций.

Но если до зарождения земледелия и скотоводства им было не выжить, то откуда они вообще взялись? А все оттуда же — из зоонозных резервуаров. Нам известны патогенные микроорганизмы, которыми заражаются только животные. Некоторые разновидности малярии, к примеру, встречающиеся у птиц и рептилий, человеку не передаются. Известны нам и возбудители, опасные и для животных, и для человека (вирус гриппа из их числа), и микроорганизмы, инфицирующие только человека, такие как, к примеру, возбудители кори, свинки и краснухи. По современным представлениям, насчитывается пять этапов превращения инфекционного заболевания, распространенного исключительно среди животных, в заболевание, поражающее исключительно человека. Точнее говоря, речь идет о пяти ступенях эволюции микроорганизма-возбудителя^[12]. Одни, такие как вирус кори, прошли весь путь; другие, подобно вирусу гриппа, находятся на промежуточной стадии. Только процесс эволюции у вирусов порою протекает просто-таки стремительно, буквально на глазах ученых, хорошей иллюстрацией чему служит вирус Эбола.

Геморрагическая лихорадка Эбола — вирусное заболевание, прежде всего, животных. Первичными естественными носителями вируса Эбола принято считать рукокрылых семейства крыланов. Эти летучие собаки и лисицы обитают в джунглях Африки и способны инфицировать других обитателей леса, включая ценную с точки зрения охотников мясную дичь (хотя бушмены и другие племена не брезгуют употреблять в пищу и самих крыланов). До недавних пор лихорадка Эбола считалась практически не передающейся от человека к человеку: заразиться можно было только, к примеру, через инфицированное мясо дичи, но тот, кто подцепил ее таким путем, способен был заразить максимум пару-тройку ближних, и «микровспышка» тут же угасала. Все резко изменилось в 2014 году, когда в Западной Африке разгорелась настоящая эпидемия, продемонстрировавшая, что вирус Эбола мутировал и обрел способность с легкостью передаваться от человека к человеку.

Не так-то просто возбудителю, скажем вирусу, перепрыгнуть межвидовой барьер. Точнее сказать, даже не «перепрыгнуть», поскольку о скачкообразном изменении и речи не идет, а «просочиться» сквозь этот барьер. Клетки одних и тех же тканей или органов у разных биологических видов устроены по-разному, и для проникновения в них вирусу требуются различные наборы отмычек. Каждый этап перехода к статусу возбудителя заболевания человека сопровождается весьма специфическим набором изменений на молекулярном уровне, причем приобретаются эти изменения, по сути, методом простого перебора вариантов. Вирусу с большой вероятностью потребуется превеликое множество циклов репродукции, прежде чем случится мутация, позволяющая взламывать клетки нового носителя. А если к тому времени вирус к тому же обретет на пути проб и ошибок хорошую эволюционную форму, то вскоре он научится еще лучше инфицировать людей и самовоспроизводиться во все больших количествах, — и тогда естественный отбор прочно закрепит удачное изменение (а неудачные отбракует). Затем могут последовать другие эволюционные изменения, и по их совокупности вирус приблизится еще на шаг к статусу возбудителя массового заболевания человека.

Основным естественным резервуаром вируса гриппа считаются птицы, прежде всего водоплавающие. Самая большая засада тут в том, что пернатые целого ряда видов выступают в роли разносчиков заразы, сами ничуть от нее не страдая. Носители и вирус настолько сжились и притерпелись друг к другу в процессе совместной эволюции, что вирус наматывает круги биологического цикла размножения в организме носителя без особого ущерба для последнего и бессимптомно, не вызывая явных патологических изменений или иммунных реакций. Утки, к примеру, бывают буквально нашпигованы вирусом гриппа, и при этом у них не наблюдается ни малейших признаков или симптомов заболевания. А ведь после сельскохозяйственной революции именно утки оказались в числе первых одомашненных видов птицы, которыми крестьяне буквально наводнили свои подворья. То же самое касается и свиней, которые считаются потенциальным промежуточным звеном в цепи передачи изначально птичьей болезни человеку, поскольку на клеточном уровне у свиней наблюдается ряд сходств как с человеком, так и с утками. Тысячелетиями живя бок о бок, эта троица обеспечивала вирус идеальными лабораторными условиями для экспериментов по преодолению межвидового барьера. Поначалу грипп передавался людям плоховато, но со временем вирус накопил достаточный молекулярный инструментарий для того, чтобы сделаться острозаразным, и в один не самый прекрасный день локальная вспышка переросла в первую в истории человечества полномасштабную эпидемию гриппа.

«Эпидемия» тут понимается в современной трактовке — как резкий и часто неожиданный всплеск заболеваемости данной популяции в результате инфицирования конкретным возбудителем. На противоположном полюсе спектра лежат так называемые «эндемические» инфекционные заболевания, очаги которых, напротив, тлеют в местной популяции постоянно. Массовое заболевание может быть и эндемическим, а не только эпидемическим, если происходит внезапный всплеск распространения инфекции, постоянно присутствующей в регионе. Тут мы, следует признать, сталкиваемся с размытостью границ между двумя этими понятиями. Ведь можно, к примеру, считать сезонные всплески легко протекающего гриппа эндемической формой этой болезни, а термин «эпидемия» приберечь для новых штаммов, вызывающих более острые и тяжелые формы заболевания, хотя далеко не все согласятся с такой трактовкой.

Письменными свидетельствами о первых в истории эпидемиях новых для человека массовых заболеваний мы не располагаем, но последствия их, вероятно, были убийственными (подтверждением чему эпидемия лихорадки Эбола 2014 года, которая даже и на звание «массового заболевания», если честно, никак не тянет). Мы, к примеру, знаем, что натуральной, или черной оспой, одной из самых смертоносных массовых болезней, страдали еще древние египтяне, жившие за 3000 лет до нас, свидетельство чему — их мумии с изъеденными оспинами лицами, однако первое письменное свидетельство об эпидемии оспы (и то не факт, что речь идет именно о ней) датировано лишь 430 годом до н. э., когда современник Гиппократа, летописец Фукидид, живописал словами нагромождения изъязвленных трупов в афинских храмах.

Но когда же в действительности случилась первая эпидемия гриппа? Почти наверняка никак не раньше, чем 12 000 лет тому назад, и едва ли позже, чем за 5000 лет до нас, поскольку к тому времени уже были возведены первые города, создавшие идеальные условия для распространения вирусной заразы. Последствия этого, надо полагать, были чудовищными. Нам это трудно себе представить, поскольку сегодня грипп отнюдь не считается смертельно опасным заболеванием. Но ведь и в наши дни каждый гриппозный сезон для некоторой, пусть и незначительной, части инфицированных оборачивается балансированием на грани жизни и смерти. У тех, кому не посчастливилось заполучить острый респираторный дистресс-синдром (ОРДС), спирает дыхание, резко падает артериальное давление, цвет кожи лица приобретает синюшный оттенок, и без срочной реанимационной помощи им, скорее всего, не выжить. В отдельных случаях развивается еще и открытое легочное кровотечение, из-за которого несчастные буквально исходят кровью через носоглотку и захлебываются ею. Так вот: ОРДС как раз и позволяет нам краешком глаза заглянуть в прошлое и увидеть, какую кровавую баню первые эпидемии гриппа устраивали нашим далеким предкам.

Летописных подтверждений этому нет (полноценная письменность появилась лишь около 3500 лет тому назад), поэтому доподлинно о том, что там происходило, нам не известно, но, судя по археологическим данным, шумерский город Урук, стоявший в доисторические времена на северном берегу Евфрата, который арабы позже на свой лад называли Аль-Ирак, откуда и современное название страны, где он расположен, — самый вероятный кандидат на роль жертвы древнейшего гриппозного мора. Достаточно сказать, что 5000 лет тому назад Урук был крупнейшим и самым густонаселенным городом мира. Просто представьте себе эту картину: 80 000 жителей теснятся за высокими городскими стенами в загоне площадью 6 км² (всего в два раза больше лондонского Сити). Иммунитета от гриппа нет ни у кого. Никто никому не в помощь. Очень многие, вероятно, не пережили первой эпидемии. Были наверняка и последующие эпидемии, но они, скорее всего, протекали помягче: даже если штаммы вируса всякий раз отличались от предыдущих, все-таки грипп он и есть грипп, и с каждой новой эпидемией иммунитет у выживших только укреплялся. И мало-помалу сезонные эпидемии гриппа стали все больше походить на современные, хотя смертность, конечно, оставалась крайне высокой по нынешним меркам.

«От других вещей есть возможность оградить себя и знать, что ты в безопасности, — писал в III веке до н. э. греческий философ Эпикур, — но когда доходит до мора, все мы, человеческие существа, оказываемся жителями города без крепостных стен»^[13]. Сделавшись заболеванием человека, грипп сразу же принялся активно вмешиваться в ход истории человечества, — и началось это задолго до Гиппократа, давшего (вероятно) первое его описание. Ведь далеко не факт, что Гиппократ описал именно грипп в современном понимании. Ведь мало того что с тех пор кардинально изменилось наше понимание того, что такое «эпидемия» и «заболевание», так еще и сама болезнь успела не раз поменять название вслед за нашими представлениями о ее причинах. Вдобавок ко всему грипп легко спутать с другими острыми респираторными заболеваниями — от банальной простуды или ОРВИ до столь серьезных инфекционных болезней, как тиф и лихорадка денге, начинающихся с похожих на грипп симптомов.

Аккуратно ступая между смысловых ловушек, расставленных коварным временем среди слов древних летописей, историки тем не менее выдвигают гипотезу, что именно грипп был той «чумой», которая опустошила в 212 году до н. э. осажденные римскими легионами сицилийские Сиракузы, выкосив заодно и осаждавших. «Каждый день похороны и смерть, днем и ночью повсюду рыдания, — писал Тит Ливий в «Истории Рима от основания города». — В конце концов люди до того привыкли к этому бедствию, что не только не провожали умерших, как подобает, слезами и воплями, но не выносили трупы и не хоронили их: бездыханные тела валялись перед глазами ожидавших той же участи. Мертвые умерщвляли больных, больные здоровых — страхом, заразой, тлетворным запахом»^[14]. Возможно, именно ОРВИ бушевала в начале IX века в войсках Карла Великого, скрываясь за псевдонимом febris Italica^[15]. Вероятные эпидемии гриппа регулярно фиксировались в Европе хроникерами XII века, но первое по-настоящему достоверное описание таковой появилось лишь в середине XVI столетия. В 1557 году, на закате недолгого правления королевы Англии Марии I, эпидемия истребила 6 % ее подданных-протестантов — явно больше, чем эта ярая католичка, вошедшая в анналы истории под прозвищем Мария Кровавая, осмелилась бы сжечь на кострах^[16].

На XVI век пришелся и самый разгар эпохи великих географических открытий. Корабли европейцев во множестве прибывали в Новый Свет и вместе с первооткрывателями и колонизаторами привозили туда новую для местного населения заразу. Иммунитета к европейским возбудителям у американских индейцев не было ни малейшего, поскольку ни единой из серии свирепых, но раз за разом все менее смертоносных эпидемий зоонозного происхождения они там у себя до этого не перенесли. Фауна Нового Света хуже поддавалась одомашниванию, и многие племена аборигенов продолжали промышлять охотой и собирательством. Скорее всего, грипп в Новый Свет первым завез еще Христофор Колумб со своей второй экспедицией, поскольку после его остановки в 1493 году на Антильских островах эпидемия выкосила там большую часть коренного индейского населения. В целом тот год для местного карибского населения обернулся таким же кошмаром, какой за тысячелетия до этого пережили жители месопотамского Урука, правда, на этот раз имелась и легко перенесшая грипп на ногах обособленная группа, а именно — сами конкистадоры.

Историки долгое время игнорировали роль инфекционных заболеваний в развитии событий, которые исследовали и описывали, и даже не подозревали, вероятно, о том, насколько сильно и резко те изменяли соотношение сил на местах, выборочно поражая лишь одну из противоборствующих сторон. Вплоть до XX века европейские историки, повествуя о молниеносном покорении Эрнаном Кортесом Ацтекской империи, располагавшейся на территории современной Мексики, обычно ни словом не упоминали о том факте, что «покорять» испанцам никого особо и не пришлось — всю грязную работу за них проделала завезенная ими в те края черная оспа^[17]. Вот и грипп для европейцев к тому времени был лишь досадной, но привычной помехой, неизбежным крестом, который год от года приходилось нести на себе в холодные и темные зимние месяцы. Им и в голову не приходило, какой ужас вселяют приносимые ими с собою моры в сердца аборигенов обеих Америк, Австралии и Океании и насколько неразрывно неминуемая смерть ассоциируется в их сознании с пришествием страшного белого человека. «Бытует среди них поверье, перешедшее в последние годы в незыблемое убеждение, что с тех пор, как зачастили к ним в гости белые люди, неимоверно участились и сделались смертоноснее, чем когда бы то ни было прежде, и эпидемии инфлюэнцы, — писал один европеец, посетивший в XIX веке остров Танна архипелага Новые Гебриды, что ныне входит в состав Республики Вануату. — И ведь не только на Танне нас так воспринимают, а, не побоюсь ошибиться, на всех бесчисленных островах, разбросанных по бескрайним просторам Тихого океана!» Историки намек поняли, ошибку осознали, оперативно перестроились и стали именовать массовые заболевания не иначе как «пагубным наследием империализма и колониализма»^[18].

Но тут в работу включились палеоклиматологи — и быстро поставили социальных историков на место, указав им на главную их ошибку. Палеоклиматология — наука, пытающаяся понять, каким был климат в древности и почему именно он был таким по результатам изучения осадочных пород, окаменелостей, годовых колец деревьев и прочих вторичных признаков. Выяснив, к примеру, что на закате древнеримской эпохи имело место глобальное похолодание, они предположили, что Юстинианова чума — чудовищная пандемия бубонной чумы, разразившаяся в VI веке н. э. и унесшая около 25 млн жизней только в Европе и Малой Азии^[19], — привела к тому, что заброшенные поля по всему миру заросли лесом, который подчистую «выел» из атмосферы углекислый газ, полностью устранив «парниковый эффект», из-за чего планета и остудилась до рекордно низких температур (это, кстати, на заметку современным борцам с углеродным следом и глобальным потеплением).

Аналогичным образом волны массового мора, обрушившиеся на Новый Свет с прибытием туда экспедиций Кортеса, Франциско Писарро (завоевателя империи инков на территории современного Перу) и Эрнандо де Сото (зачинателя колонизации территории современных США), проредили аборигенное население обеих Америк настолько сильно, что это может считаться одной из причин наступления Малого ледникового периода^[20]. Обратить этот климатический сдвиг вспять человечеству удалось лишь в XIX веке, когда массовый приток европейцев привел к быстрому восстановлению площади расчищенных от леса под сельхозугодья американских земель. Малый ледниковый период стал, вероятно, последним случаем, когда пандемия повлияла на климат (пока что). Дело в том, что последующие пандемии уже не приводили к столь резкому сокращению площади обрабатываемых человеком земель в силу повышения уровня механизации труда в сельском хозяйстве в сочетании с экспоненциальным ростом народонаселения, на фоне которого и десятки миллионов смертей к заметному (по крайней мере палеоклиматологам) снижению содержания углекислого газа в атмосфере не приводили.

Что до гриппа, то первая его настоящая пандемия (то есть эпидемия, охватившая больше одной части света) датируется 1580 годом. Начавшись предположительно в Азии, она перекинулась на Африку и Европу, а затем (вероятно, но точно не подтверждено) и на Америку. Здесь важно сделать оговорку. Определить первичный очаг и маршруты распространения гриппа по планете через столетия после пандемии непросто и, как мы еще увидим, любые категорические заявления историков о географическом происхождении вируса следует воспринимать настороженно. Особенно это относится к наметившейся самое позднее в XIX веке склонности европейцев, некогда наславших мор на Новый Свет, считать, что всякую новую заразу им приносит недобрый ветер, дующий из Китая или, как альтернативный вариант, с молчаливых просторов евразийских степей.

В современной литературе предполагается, что первая пандемия гриппа прокатилась по Европе с севера на юг за шесть месяцев. В Риме было зафиксировано около 8000 летальных исходов, то есть смерть в буквальном смысле взыскала с римлян «десятину» душами, унеся жизнь каждого десятого жителя Вечного города. Такая же судьба постигла и несколько испанских городов^[21]. Затем последовал антракт длиною в два с лишним века, а после него в XVIII столетии — две пандемии гриппа. На пике второй из них, пришедшемся на 1781 год, в Санкт-Петербурге тяжело заболевало по 30 000 человек в сутки. К тому времени люди привыкли называть грипп звонким итальянским именем «инфлюэнца»^[22]. Отчеканил его кто-то из особо остроумных итальянцев еще в XIV веке, как бы намекая на «влияние» небесных светил на человеческие судьбы, но повсеместно оно прижилось лишь столетиями позже. Так оно у нас и сохранилось, ясное дело, хотя, как и в случае с описаниями характеров — «меланхолик», «флегматик» и т. д., — заложенный в основу этого слова глубинный смысл давно улетучился.

Но настоящий расцвет массовых заболеваний пришелся на XIX столетие, когда их возбудители достигли, можно сказать, зенита своего эволюционного успеха и установили господство над всей планетой. А все дело в том, что это был век промышленной революции и сопровождавшей ее бурной урбанизации, наблюдавшейся практически повсеместно во всех частях света. Появившиеся во множестве крупные города сделались идеальным рассадником массовых заболеваний, которые выкашивали горожан настолько стремительно, что те не успевали восполнять убыль посредством самовоспроизводства, и городам требовался постоянный приток молодых и здоровых крестьян из сельской местности. Войны также влекли за собой эпидемии. Вооруженный конфликт обрекает людей на голод и тревогу, срывает с насиженных мест и загоняет в антисанитарию полевых лагерей и к тому же лишает их доступа к медицинской помощи, поскольку подавляющее большинство врачей, фельдшеров и медсестер подлежат мобилизации. В результате мирное население оказывается крайне уязвимым перед лицом инфекции, а как только эпидемия разгорится, люди массово бегут от нее кто куда и разносят болезнь по городам и весям. В результате всех без исключения военных конфликтов XVIII–XIX столетий число умерших от всевозможных болезней превышало боевые потери сторон.

В XIX веке разразились две пандемии гриппа. Первая вспыхнула в 1830 году и, судя по дошедшим до нас описаниям, по тяжести протекания заболевания не уступала пандемии «испанки». Вторая пандемия так называемого «русского» гриппа началась в 1889 году предположительно в Бухаре (современный Узбекистан) и стала первой в истории, в ходе которой велся достаточно строгий учет заболеваемости и смертности, поскольку к тому времени ученые наконец-то открыли для себя, насколько мощным оружием в борьбе с болезнями является статистика. Стараниями этих первых в истории эпидемиологов мы теперь доподлинно знаем и то, что русский грипп тогда унес около миллиона жизней, и то, что пандемия прокатилась по миру в три волны. Мягкая первая волна была лишь буревестником перед свирепой второй, после которой мягчайший — легче первого — третий вал показался чуть ли не штилем. У многих на фоне гриппозной лихорадки развивалась пневмония, которая чаще всего и приводила к летальному исходу, а еще эта зараза выкашивала не только и не столько стариков и детей, как это бывает при типичном сезонном гриппе, сколько людей в расцвете сил, в возрасте от 30 до 50 лет. Врачей также очень беспокоило, что у многих пациентов, благополучно переживших скоротечную острую фазу, затем развивались осложнения в форме различных нервных патологий и психических расстройств, включая депрессию. Одним из таких пациентов был, не исключено, и норвежский художник Эдвард Мунк, поскольку высказывались предположения, что его знаменитая и многократно им по-всячески заново писанная и переписанная картина «Крик» явилась именно что криком помутненного гриппом разума. Сам художник писал в дневнике: «Я шел по тропинке с двумя друзьями — солнце садилось, — неожиданно небо стало кроваво-красным, я приостановился, чувствуя изнеможение, и оперся о забор — я смотрел на кровь и языки пламени над синевато-черным фьордом и городом — мои друзья пошли дальше, а я стоял, дрожа от волнения, ощущая бесконечный крик, пронзающий природу»^[23]. Вот только писалось это уже по завершении пандемии и, как хотелось тогда надеяться, тысячелетней истории битвы человека с гриппом. В следующем-то, XX веке, казалось тогда, всесильная наука найдет управу на массовые заболевания и покончит с ними раз и навсегда^[24].

Однако вышло так, что нам и в XXI веке приходится жить в мире, охваченном пандемией ВИЧ/СПИДа, и сама мысль о том, что наука способна навеки победить инфекционные заболевания, отдает бредом сумасшедшего. Но на заре XX столетия в это свято верили очень многие (по крайней мере на Западе). Главным основанием для столь наивного оптимизма служила главенствовавшая тогда в западной медицине «микробная теория», согласно которой чуть ли не все недуги являются следствием заражения организма человека теми или иными «болезнетворными бактериями». Поначалу, когда за два с лишним века до этого нидерландский оптик и натуралист Антони ван Левенгук изобрел и построил микроскоп, рассмотрел под ним каплю воды из ближайшего пруда и обнаружил, что она кишмя кишит всяческими микроорганизмами, научное сообщество даже умилилось многообразию форм жизни, сочтя всех этих одноклеточных безобидной эктоплазмой и даже не подозревая об их мощном болезнетворном потенциале. Лишь в середине XIX столетия Роберт Кох в Германии и Луи Пастер во Франции уловили взаимосвязь между микробами и болезнями — и премного преуспели на этом пути. Излишне перечислять все открытия обоих этих великих мужей, достаточно упомянуть, что будущий нобелевский лауреат Кох открыл названную его именем туберкулезную палочку, опровергнув общепринятое мнение, что чахотка у «поэтов и романтиков» передается по наследству, а Пастер и вовсе доказал несостоятельность гипотезы о возможности спонтанного возникновения живых организмов из неживой материи.

В сочетании с давно усвоенными идеями гигиены и санитарии микробная теория задала новый вектор борьбы со множеством массовых инфекционных заболеваний и положила начало их искоренению. Были развернуты мощные кампании за водоочистку и санитарию. Начались программы всеобщей обязательной вакцинации, хотя и не без сопротивления со стороны граждан, что и не удивительно, ведь малообразованным людям до сих пор претит мысль о том, что для защиты от неведомой заразы нужно позволить себе эту заразу привить. Так или иначе, все эти усилия принесли вполне конкретные результаты. Если во все века до этого число сопутствующих жертв болезней военного времени многократно превышало боевые потери воюющих сторон, то теперь эту пропорцию удалось перевернуть. Оружие стало более смертоносным, это да, но ведь и военврачи научились гораздо лучше справляться с инфекциями. Казалось бы, как-то даже неловко было в такой ситуации рапортовать об успехах, но именно в военно-полевых условиях медиками были впервые апробированы практические методы профилактики и лечения инфекционных заболеваний, разработанные исходя из микробной теории, и лишь затем их опыт просочился из военной медицины в гражданскую. Благодаря этому, кстати, города в начале XX века наконец-таки достигли заветного самовоспроизводства населения.

Вера в науку и рационализм в последние десятилетия перед Первой мировой войной, казалось, не знали границ. Восторг от открытия связи между бактериями и болезнями еще не схлынул, и ученые лихорадочно искали возбудителей всех и всяческих недугов, которыми только страдали люди. Илья Мечников, одержимый «бесом науки» русский, которого Пастер привлек к работе в своем парижском институте, даже сетовал, бывало, на то, что бактерии кругом сплошь старые знакомые. Нобелевскую премию в 1908 году Мечников получил за давнее открытие им фагоцитоза, механизма пожирания отвечающими за иммунитет кровяными тельцами-фагоцитами проникающих в человеческий организм вредоносных бактерий и спор. Он же, правда, высказал и гипотезу, согласно которой процесс старения обусловлен жизнедеятельностью «вредных» кишечных палочек, выделяющих токсины, способствующие развитию атеросклероза, чем навлек немало насмешек на свою голову. Со временем Мечников настолько уверовал в то, что сказочное долголетие болгарских крестьян, якобы массово доживавших до ста с лишним лет, вызвано регулярным употреблением ими простокваши, что буквально помешался на этой идее и годами употреблял простоквашу на «полезной» болгарской закваске в неимоверных количествах вплоть до самой своей смерти в 1916 году в возрасте 71 года^[25]. (В наши дни считается, что в микрофлоре кишечника «вредные» бактерии отсутствуют как таковые, хотя бесполезных предостаточно, а полезные должны присутствовать обязательно, но в меру.)

Вирусы, однако, по-прежнему оставались загадкой. По-латыни vīrus значит «яд», «отрава», и к XX веку люди именно так любую вирусную инфекцию и воспринимали. В опубликованном в 1890 году романе «Трущобы» бразильский писатель Алуизиу Азеведу писал: «Бразилия — это такой ад, где каждый расцветающий бутон и каждая жужжащая падальная муха несет вирус разложения». Вероятно, он все-таки имел в виду все те же ядовитые миазмы, для красного словца назвав их «вирусом». Но ученые к тому времени начали ставить под вопрос такое определение. Что эти вирусы вообще собою представляют — токсины или микроорганизмы? Капли жидкости или твердые частицы? Живые они или мертвые? Первый вирус был открыт в 1892 году русским ботаником и микробиологом Дмитрием Ивановским при попытке выявить возбудителя «табачной мозаики», поражавшей листья табака. Собственно вирус Ивановский за отсутствием в то время микроскопов достаточного разрешения рассмотреть не мог, а просто установил экспериментальным путем, что имеется некий возбудитель этой болезни пасленовых, на порядки меньших размеров, чем все известные бактерии, а потому невидимый и неотфильтровываемый.

Все в том же 1892 году, когда русский грипп еще бушевал в Европе, а Ивановский открыл существование вирусов как явления, немецкий бактериолог Рихард Пфайффер, ученик Коха, объявил о выявлении бактерии — возбудителя гриппа. Да-да, именно бактерии, получившей название Haemophilus influenzae, или «гемофильной гриппозной палочки Пфайффера», и она действительно способна вызывать острые инфекции дыхательных путей, но только не пневмонию (таким образом, Пфайффер увековечил свое имя ошибочно данным бактерии названием не то в качестве предостережения будущим ученым, чтобы не слишком спешили с выводами, не то просто в порядке анекдота из истории науки). Но ведь никто тогда даже не подозревал, что грипп — порождение вируса, сущности настолько неуловимой, не поддающейся классификации и пребывающей за гранью зримого восприятия, что и в 1918 году никто о вирусной природе гриппа по-прежнему не подозревал. Фактически к 1918 году вирусы едва-едва успели отвоевать себе крошечный уголок в картине мира в восприятии естествоиспытателей, которые отнюдь не спешили обращать свои взоры в направлении этого закута. Во-первых, никто воочию этих вирусов не видел, а во-вторых, никаких тестов на их выявление не было и не предвиделось. Этих двух фактов более чем достаточно для понимания причин, по которым испанский грипп стал для мира столь сильным потрясением. Понимание случившегося начало приходить лишь после того, как пандемия схлынула, но и то не сразу, и к этому мы еще вернемся. Даже Джеймс Джойс в своем дотошном до мелочей модернистском романе «Улисс», вышедшем в 1922 году, писал: «Эпидемия ящура. Известен как препарат Коха. Сыворотка и вирус»^[26], — и едва ли при этом имел больше представления о том, что такое вирус на самом деле, нежели Азеведу за тридцать лет до него.

Ученики Пастера и Коха тем временем настолько популяризовали микробную теорию заболеваний, что она повсеместно вытеснила представления Галена. Психологически переход к новому и весьма тревожному восприятию болезней дался очень непросто и был сопоставим разве что со сломом восприятия болезней, спровоцированным за две с лишним тысячи лет до этого Гиппократом, когда от людей также потребовалось объять необъятное и постигнуть непостижимое. Когда на Лондон в середине XIX века обрушились две волны холеры, жители города привычно списали их на зловонные миазмы, поднимающиеся от переполненной сточными водами Темзы. Однако, проделав блестящую работу сродни детективному расследованию и нанеся на карту города все выявленные случаи с летальным исходом, лондонский врач Джон Сноу вычислил источник заразы, — им оказалась конкретная водокачка в центре города, — а затем методом дедукции пришел к выводу, что холера разносится не по воздуху с миазмами, а распространяется с водой. Свое заключение Сноу опубликовал в 1854 году, но лишь после «Великого зловония» 1858 года, когда из-за аномально жаркого лета испарения от полной нечистот Темзы наполнили лондонский воздух невыносимым смрадом, городские власти наконец озаботились проектом общегородской канализации с очистными сооружениями, поручив его главному инженеру-строителю города Джозефу Базэлджету. Обоснование? Нужно устранить миазмы, чтобы избавиться от холеры^[27].

Микробная теория оказала глубокое влияние еще и на представления о персональной ответственности человека перед лицом болезней. Гиппократ, кстати, придерживался вполне современных взглядов на эту морально-этическую проблему. Люди, полагал он, сами повинны в своих болезнях, если ведут нездоровый образ жизни, предаются вредным привычкам или не соблюдают элементарных мер предосторожности, а вот возлагать ответственность за наследственные заболевания на тех, кто ими страдает, безнравственно и недопустимо. Однако и в этом случае у больных есть выбор. В качестве примера он приводит сыр: каждый волен включать или не включать его в свой рацион в зависимости от того, как этот продукт сказывается на здоровье человека в силу наследственности. «Сыр, — писал Гиппократ, — он ведь не всем людям вреден в равной мере; кто-то может набить им желудок под завязку без малейшего ущерба для себя, даже напротив, тем, чей организм его принимает, от сыра одна польза, ведь он чудесно укрепляет здоровье и силы. Другим же от сыра делается дурно»^[28].

С наступлением Средневековья люди, однако, снова переложили ответственность за свое здоровье и болезни на богов (как вариант, на Всевышнего), после чего фатализм господствовал веками и никуда не делся даже с наступлением эры научно-технического прогресса. В 1838 году французская писательница Жорж Санд вывезла своего чахоточного возлюбленного Фредерика Шопена на Майорку в надежде на то, что благодатный средиземноморский климат облегчит страдания ее «бедного меланхоличного ангела». На исцеление она никак не рассчитывала, поскольку в ее понимании легочный туберкулез был неизлечим. Не приходило ей в голову и то, что она сама рискует его подхватить от своего спутника. А ведь к тому времени мысль о том, что туберкулез заразен, уже носилась в воздухе вперемешку с палочками Коха, и по прибытии в Пальма-де-Майорку пара обнаружила, что местные жители, равно как и курортники, от них буквально шарахаются и дела с ними иметь не хотят. В письме кому-то из друзей взбешенная Санд писала, что их выставили из гостиницы всего лишь из-за того, что туберкулез «до крайности редок в этих широтах и, более того, — ты только представь! — считается заразным!»^[29]

В XIX веке верующие продолжали считать эпидемии Божьим промыслом или карой, а атеисты — стихийным бедствием, столь же неотвратимым, как и землетрясения. Микробная же теория заставила людей задуматься о том, что, возможно, им под силу взять распространение эпидемических заболеваний под свой контроль, и это откровение повлекло за собой появление ряда прорывных идей в биологии в целом. Прежде всего, в 1859 году Чарльз Дарвин опубликовал свою знаменитую книгу «О происхождении видов», в которой изложил основы теории эволюции и естественного отбора. Причем сам Дарвин отнюдь не считал свои идеи применимыми к человеческим обществам, однако современники первым делом нашли им именно такое применение. Именно социальный дарвинизм породил евгенику, «науку» об улучшении человека как вида. Приверженцы этого учения стали утверждать, что человечество состоит из нескольких «рас», ведущих между собою борьбу за выживание. Сильнейшая из рас выживает, а остальные, будучи по определению «вырожденческими», обречены на прозябание в нищете и грязи, потому что им недоставало и недостает энергии и самодисциплины для преуспевания. И подобная линия мышления чудесными образом угнездилась бок о бок с микробной теорией: беднота и трудящиеся страдают от тифа, холеры и прочих смертельных болезней много чаще и сильнее богатых и праздных исключительно по собственной вине, потому что сам Пастер учит, что подобные болезни вполне поддаются предупреждению.

Выводы «теоретиков» евгеники с готовностью и повсеместно приняли к сведению иммиграционные службы и государственные органы, отвечающие за охрану здоровья населения, и к концу XIX века стали всецело руководствоваться ими как в своей политике, так и в практических правилах и инструкциях. Немецкие антропологи вовсю занимались классификацией по «человекотипам» населения африканских колоний Германии, а в ряде штатов США узаконили принудительную стерилизацию лиц, признанных психически больными (правда, все-таки по решению суда). По иронии судьбы, хотя американские расисты от евгеники настаивали на неполноценности японцев и на этом основании настаивали на запрете их въезда в США, евгеника и в Японии пользовалась огромной популярностью, правда, на почве утверждения расового превосходства самих японцев^[30]. Сегодня евгеника повсеместно находится под запретом как псевдонаучное обоснование идей нацизма и расизма, а в 1918 году она была не просто признанной, а главенствующей теорией, под мощным влиянием которой повсеместно и формировались реакции общества на разразившуюся эпидемию испанского гриппа.

«Умы различных поколений непроницаемы друг для друга в той же мере, что и монады Лейбница»^[31], — писал в 1923 году француз Андре Моруа, но нам-то сто лет спустя все-таки видны как минимум самые очевидные различия между 1918 годом и современностью. Тогда весь мир пребывал в состоянии войны, причем шедшей безостановочно с 1914 года. Известны и причины той мировой войны, заключавшиеся в накопившихся противоречиях между интересами прежде всего европейских имперских держав. Эпоха географических открытий к 1914 году принесла сочные плоды, и бо́льшая часть земного шара была колонизирована европейцами и поделена между ними. Но после этого апогея эпоха империализма покатилась на спад, и последующие десятилетия можно охарактеризовать как долгий и мучительный процесс деколонизации, распада империй и обретения независимости бывшими колониями. Между прочим, именно в 1918 году, когда мало кто предвидел подобный поворот в развитии событий, вспыхнуло последнее вооруженное восстание коренного индейского населения Северной Америки против колонизаторов, но в итоге бунт аборигенов, как водится, подавили — и саму память о нем предали забвению^[32].

В 1918 году родились будущие главы государств Николае Чаушеску и Нельсон Мандела, писатель-диссидент Александр Солженицын, кинорежиссер Ингмар Бергман, актриса Рита Хейворт. Нобелевскую премию по физике в том году получил Макс Планк за квантовую теорию, а по химии — «отец» химического оружия Фриц Габер за новую технологию синтеза аммиака, оказавшуюся незаменимой для производства аммиачной селитры, основы минеральных удобрений и взрывчатых веществ (премии по медицине и литературе, как и премию мира Нобелевские комитеты в 1918 году решили не присуждать). В Лондоне прозвучало премьерное исполнение сюиты Густава Хо́лста «Планеты», а в Барселоне прошла первая персональная выставка работ каталонского художника и скульптора Жоана Миро́.

Кино оставалось немым, а телефоны — редкостью. Междугородняя и международная связь поддерживалась в основном по телеграфным линиям, а в Китае кое-где и вовсе с помощью почтовых голубей. Гражданской авиации еще не существовало, зато в составе военно-морских сил появились первые подводные лодки, а пассажирские пароходы бороздили просторы океанов со средней скоростью не более двенадцати морских узлов^[33] (около 20 км/ч)^[34]. В ряде развитых стран имелись разветвленные сети железнодорожных путей сообщения, а в большинстве слаборазвитых их не было вовсе. Скажем, в Персии, по площади втрое превосходящей Францию, имелись единственная узкоколейка длиной 12 км и всего 300 км шоссейных дорог, да и те для единственного в стране лимузина, принадлежавшего лично шаху. И хотя в США на заводе Генри Форда уже десять лет выпускался позиционировавшийся как «общедоступный» Ford Model T конвейерной сборки, автомобили оставались роскошью даже в Америке. В общемировых же масштабах самым распространенным видом транспорта по-прежнему был вьючный.

Это был мир, с одной стороны, вроде бы нам до боли знакомый, а с другой — страшно не похожий на современность. Вопреки всем грозным предостережениям микробной теории, к примеру, народонаселение повсеместно продолжало обитать в условиях вопиющей антисанитарии и вести нездоровый по современным меркам образ жизни, и даже в промышленно развитых странах западного мира основную массу заболеваний продолжали составлять острые инфекции, на которые приходилось и подавляющее число случаев со смертельным исходом. Мало кто тогда доживал до привычной сегодня смерти от хронических или старческих заболеваний. После вступления Америки в войну в 1917 году там было впервые в истории проведено массовое обследование мужчин призывного возраста, по сути, общенациональная диспансеризация этой категории населения. Результаты вошли в историю американского здравоохранения с эпитетом «ужасающие»: из 3,7 млн призывников около 550 000 были признаны полностью негодными к службе в вооруженных силах, а еще 1,5 млн (!) ограниченно годными из-за физических недостатков и хронических болезней, многие из которых вполне поддавались бы профилактике или лечению, если бы в свое время хоть кто-то этим озаботился.

Сегодня под «чумой» мы понимаем вполне конкретное острое инфекционное заболевание, вызываемое бактерией Yersinia pestis («чумной палочкой») и принимающее три основных формы, известные как «бубонная», «легочная» и «септическая» чума. В 1918 году, однако, «чумой» называли любое острое инфекционное заболевание, внезапно обрушивавшееся на население и собиравшее обильный урожай жертв. При этом и «настоящая» чума по прозвищу «Черный мор», со времен византийского императора Юстиниана регулярно опустошавшая средневековую Европу, никуда с континента не делась. Невероятно, но факт: в Англии ее последнее посещение совпало по времени с эпидемией «испанки»^[35]. Кстати, и понятие «человек средних лет» в те годы сильно отличалось от современных представлений: в Европе и Северной Америке ожидаемая продолжительность жизни при рождении не превышала 50 лет, а в большинстве остальных регионов мира была еще ниже. В Индии и Персии, к примеру, почиталось за счастье дожить до собственного тридцатилетия.

Даже в богатых и высокоразвитых странах роды принимали преимущественно на дому, ванные и горячая вода оставались роскошью, доступной исключительно богачам, да и до всеобщей грамотности было еще очень далеко. Простые люди к тому времени уже усвоили понятие «зараза», но не механизмы передачи и распространения инфекции, и если это кому-то покажется удивительным, поскольку микробная теория к тому времени была уже полвека как известна, то не лишним будет провести параллель с более современным явлением из области массового сознания. Открытие структуры ДНК и зарождение молекулярной генетики датируется 1953 годом, и это стало очередным эпохальным переворотом в нашем понимании здоровья и патологии человека. Так вот: через полвека после этого социологический опрос репрезентативной выборки граждан США показал, что и в 2004 году у большинства американцев были весьма смутные и путаные представления о том, что такое гены и наследственность^[36].

По состоянию на 1918 год врачи обладали весьма лоскутными познаниями, в силу особенностей полученного ими образования, хотя Эйбрахам Флекснер^[37] с 1910 года последовательно боролся за внедрение в США единообразного и досконального преподавания медицины. О медицинском страховании также мало где слышали, и услуги врачей и больниц оплачивались самими пациентами или благотворительными фондами. Пенициллин еще не был открыт, и за отсутствием антибиотиков рассчитывать при острых воспалениях людям оставалось лишь на сопротивляемость и живучесть собственного организма. Как следствие, даже в Париже и Берлине болезни лезли в человеческую жизнь из всех щелей. Они же угадывались за мрачными цифрами небоевых потерь в войсках и массовых жертв среди мирного населения в газетных сводках с театров военных действий. «Инфекционная болезнь» как понятие занимала тогда в медицине и здравоохранении примерно то же место, какое в современной астрофизике и космологии отведено «темной материи»: все знали о ее существовании, но настолько плохо понимали ее природу, что предпочитали без крайней надобности о ней не упоминать. Эпидемии сеяли панику и отчаяние, на смену которым вскоре приходило обреченное смирение. Религия оставалась последним прибежищем и слабым утешением, а многодетные родители взяли за правило безропотно расставаться с детьми и радоваться уже тому, что хоть кто-то из них выжил. Да и само отношение к смерти на исходе войны изменилось кардинально. «Раз смерть столь частый гость, какой смысл ее страшиться?» — думали люди и вовсе переставали заботиться о своем здоровье.

Именно в этот опустошенный и подавленный мир ворвалась «испанка» — в мир людей, привычных кто к автомобилям, кто к вьючным повозкам; веривших кто в квантовую механику, кто в черную магию, а кто и в то и другое одновременно. Это был мир, стоявший одной ногою в будущем, другою в прошлом, где одни жили в небоскребах с телефонами, а другие в средневековой патриархальности. Единственным, что ни несло в себе ни единого признака стиля модерн, был мор, готовый на них обрушиться; это было чистой воды ледяное дыхание древней как мир пагубы. После первого же случая с летальным исходом и мир, и все его население числом порядка 1,8 млн человек, казалось, разом перенеслись на тысячелетия назад, в древний шумерский город Урук.