Кубок ПОЭМБУКА. Осенний сезон 2017. Сборник стихотворений

Бирюзовая гладь — отраженьем небесного глянца,

восходящее солнце, белёсого рифа колосс…

Ты стояла на взморье, и ветра холодные пальцы

серебристыми рыбками путались в прядях волос,

волны солью дышали, искрились и ластились кошкой,

рокоча и мурлыча, клубками свивались у ног,

и блестело монисто, и колокол юбки роскошной

оборачивал стан, будто шелково-влажный вьюнок.

И как будто бы в мире остались лишь море и песня —

звонкий девичий голос над сонной безбрежностью вод,

что трепещущей птицей, аркадой сияющих лестниц

по рассветной дороге, всё ширясь, летел на восход —

вдоль игольного мыса, путями дельфинов и чаек,

в край, где вечер и дождь, и маяк сквозь туманы горит,

где в кричащем порту, в грудах ворвани, сельди и чая,

расправляются мачты и парус оттенка зари,

и бликуют борта, и форштевень бестрепетной грудью

режет волны и небо, и сыплются звёзды — лови! —

и последний из рыцарей молит фортуну о чуде,

о доверчивом взгляде и вечной, как море, любви.

Жгут июльские иды, и тени безбожно мало.

Духота Ганзаплаца, за ней — суета вокзала.

В электричке до Кранца едва не купил билет,

за хохочущей парой присел на сиденье с краю,

до зубовного скрежета влезть в разговор мечтая…

Вот же конченый дурень: прошло уже столько лет.

За окном жёлтой вспышкой проносится поле рапса.

Занырнуть бы в соцветья, как будто тебе семнадцать,

и не веришь, что в мире есть ужас, печаль и смерть…

Остановка — и ветер, ворвавшись в вагон, доносит

шум прибоя и пряную сладость сосен.

Наконец-то доехал. А мог бы как все — лететь.

По тропе — мимо пляжа. Народа, что пчёл на сотах.

Сосны рвутся с обрыва, как птицы. У горизонта —

вечный бой облаков и увенчанных пеной волн.

Рядом строгий старик, в парике, с чуть прозрачной кожей.

Говорит мне, что мёртвый никак распознать не сможет,

послежизнь — это явь, или глупый предсмертный сон.

«Поясню по-простому, на пальцах. Ты не в обиде?

Вот, допустим, ты призрак, живые тебя не видят,

и пылинки не сдвинешь, в песке не оставишь след…

Можешь чувствовать, мыслить… да хоть сочинять сонеты!

Объективно — без разницы для остальной планеты,

Сто причин возразить. Только как же я стал безликим?

Силюсь вспомнить…

Но прошлое скрыто криком,

тьмой и россыпью бликов на кромках подмёрзших луж…

Те же боль и тревога о будущем — как когда-то.

Остаётся смотреть на море и спорить с Кантом,

есть ли вечный покой для всегда беспокойных душ.

Утро — преступно, и с этим поделать нечего:

мятое, мутное, что ни затеешь — поздно.

Вот бы заснуть, по-вампирски воскреснуть к вечеру,

в час, когда ночь в небесах протирает звёзды,

лунная кошка из тучи свой хвост спустила,

выгнув дугой — лучезарной, молочно-гладкой,

ветер умаялся за день, прилёг без силы

в ворох душистых листьев на взрытых грядках.

Выйти из дома, найти Ориона россыпь —

жезл и корона, насмешливый лёд и пламень…

Где-то за дверью, как зверь, притаилась осень,

огненным глазом следит из-за лип и яблонь,

гладит поникшие травы и студит соки,

в землю вливая свой норов, свой страх и нежность,

взглядом кричит, что житья её вышли сроки,

тронуть рукой на прощание — и исчезнуть.

В сумерках сад — исхудавший, прозрачно-синий:

сбросил одежду, свободно повёл плечами —

ржавь уцелевшего яблока на вершине

голые ветки в седой тишине качают,

стынет ручей, чернокрылой ладьёй Харона —

мёртвая бабочка в мёртвой петле побега…

Норны в смятенье. И лишь в темноте ворона

пьяной кукушкой считает часы до снега.

Буффонады всё злее, а паузы — всё короче,

всё темней вечера и пронзительней — звёзды марта.

Как бы ни было больно, шуты умирают молча —

до последнего корчат гримасы и крутят сальто.

Разве можно быть слабым, рыдать при честном народе?

Закидают объедками, громко освищут с ложи!

На насмешки обидевшись, Смерть иногда уходит,

прошипев на прощание: «Ладно, вернусь попозже…»

Но назавтра всё то же, и публика до антракта

замирает от реплик, с восторгом следит за мимом.

Лишь к финалу дыханье собьётся на четверть такта,

бутафорская шпага умоется алым ливнем —

и погаснет прожектор и отзвуки смеха злого…

Но уже не обидно споткнуться, не больно падать —

если верный напарник, как эхо, подхватит слово,

если сделает вид, что на сцене — всё так, как надо.

…Звякнет рюмка в гримёрке — о доле святой и гадкой,

театральный фургон от крестов уведёт дорога…

Вспоминая его, Коломбина всплакнёт украдкой:

он был просто шутом, только есть и шуты — от Бога.

Светом рекламы, как лезвием, небо вспорото.

Мокрый асфальт, задрожав, уплывает прочь,

И ты летишь — птицей над тёмным городом,

Словно стрела, пущенная сквозь ночь.

Шелест в наушниках. Ветер, машины фарами

Пишут морзянку по резким изгибам щёк.

Дыма соцветия. В модном кафе над парами —

Смутных желаний податливо-алый шёлк.

Как на экране, беззвучно смеются губы,

Официанты с подносами блюд снуют…

Люди, что заперты в хрупкий стеклянный кубик:

Мрак стиснет пальцы — и вдребезги их уют.

Чёрные волны железо и пластик лижут.

Взвиться над полночью? Выстоять? Утонуть?

Ты замираешь, не подлетая ближе:

Каждый, кто выжил, сам выбирает путь.

Сотовой вышки маяк. Небоскрёба факел,

Кодом огней запароленные этажи…

Горько-счастливый, потерянный богом ангел,

Падаешь с неба — обратно, в людскую жизнь.